лишком  дорожил своим секретарем  как
надежным защитником  почты и  потому  отдал  ему  приказ на правах  санитара
приглядывать за  ранеными и попутно и за мной, кого  он бегло,  но, как  мне
кажется,  с  отчаянием  погладил  по  голове,  дабы  ребенок  не  ока  зался
вовлеченным в боевые действия.
   Прямое попадание гаубицы на уровне операционного  зала. Нас подбросило,
будто игральные кости. Михон при стальной каске, посланник  Варшавы Конрад и
разносчик денежных переводов Велун ринулись на свои боевые позиции.  Ян и я,
оба мы вкупе с семью- восьмью ранеными, оказались в лишенном окон помещении,
которое  приглушало звуки боя. Даже пламя свечей и то не  слишком трепетало,
когда  на улице серьезничала гаубица. Здесь  было  тихо, несмотря  на  стоны
раненых или из-за них. Ян поспешно и неумело  обмотал полосы от  разорванных
простыней вокруг  бедра Кобиеллы,  после  чего решил  заняться собой,  но ни
щека,  ни  тыльная сторона ладони  больше  не кровоточили.  Порезы  молчали,
покрывшись корочкой запекшейся крови, но, надо думать,  болели  и тем питали
страх
   Яна,  не  находившего  себе  выхода в душном  и  низком  помещении.  Ян
суетливо ощупал свои карманы, нашел полную колоду: скат! И до самого прорыва
обороны все мы играли в скат.
   Перетасовали тридцать две карты, сняли, раздали,  приступили. Поскольку
все корзины для писем уже были заняты другими ранеными, нам пришлось усадить
Кобиеллу,  прислонив  его  к корзине,  потом, так  как  он  время от времени
норовил  рухнуть, мы  привязали его  подтяжками,  заимствованными  у другого
раненого, тем придали  ему  устойчивое положение и на казали  ни за  что  не
выпускать карты  из рук, потому  что  Кобиелла был  нам  нужен.  Куда бы  мы
годились без  необходимого  для  ската  третьего  игрока? Тем, кто лежал  по
корзинам, уже было  трудно отличать красную масть от  черной,  они больше не
хотели играть в  скат. Кобиелла,  по правде  говоря, тоже не хотел. Он хотел
лечь,  предоставить событиям идти  своим  чере  дом,  ни  во  что  больше не
вмешиваясь, --  вот чего хотел  наш  комендант. Сложить  непривычно праздные
руки,  сомкнуть лишенные ресниц веки и в  этой  позиции наблюдать завершение
работ  по сносу. Но  мы не потерпели подобного фатализма, мы крепко-накрепко
привязали  его, мы  заставили  его  быть у  нас третьим, а Оскар --  тот был
вторым, и никого не удивило, что такой малыш умеет играть в скат.
   Правда,  когда я  первый раз заговорил  на  языке  взрослых и мой голос
произнес: "Восемнадцать!" -- Ян, оторвавшись от своих карт, хоть и глянул на
меня бегло,  с  недоумением, но утвердительно  кивнул,  после чего я  снова:
"Двадцать?" -- Ян без запинки: "Тоже", я: "Два! А три? Двадцать четыре?"  --
Ян  с  сожалением: "Пас".  Ну а Кобиелла?  Кобиелла  уже  собирался рухнуть,
несмотря на подтяжки. Но  мы подняли  его,  мы  переждали, пока уляжется шум
разорвавшегося далеко от нашей  комнаты снаряда, и тогда Ян мог прошептать в
возникшую  вслед  за тем  тишину: "Двадцать  четыре, Кобиелла.  Ты разве  не
слышал, что заказывает мальчик?"
   Уж и  не знаю, откуда, из каких глубин вынырнул комендант. Казалось, он
поднял домкратом отяжелевшие веки.  Наконец его водянистый взгляд  скользнул
по десяти картам, которые благородно и без малейшей попытки запустить  в них
глаза  вложил ему  в руки Ян. -Я пас, -- сказал Кобиелла, вернее, мы считали
эти  слова с его губ, слишком,  наверное, пересохших, чтобы  он мог говорить
нормально.
   Я сыграл простую трефу. Чтобы разыграть первые взятки, Яну, объявившему
"контру", пришлось рявкнуть на коменданта, добродушно, но грубо толкнуть его
в бок,  пусть тот очнется и не забывает про свои обязанности, потому что для
начала я выбил у обоих все козыри. Затем отдал им трефового короля, которого
Ян  взял  на  валета пик,  но, поскольку бубей у меня  не было, побил у  Яна
бубнового туза и снова забрал ход --  валетом червей выбил у него десятку --
Кобиелла тут сбросил девятку бубен -- после чего мне  оставалось лишь добить
их   длинной   червой   --  а-одним-играешь-два-контра-три-шнайдер-четыре-на
трефах-это сороквосемьочковили двенадцать пфеннигов!  Лишь  в очередной кон,
когда я заказал более чем рискованную игру -- гранд без двух, -- Кобиелла, у
которого хоть и были на руках оба валета, рисковать не решился, спасовал уже
на тридцати  трех  и  взял  трефовым  валетом  валета бубен, игра  несколько
оживилась. Комендант, словно взятый  своей  взяткой, зашел вдогонку бубновым
тузом,  на  который мне пришлось  отдать  мою  бубну, а  Ян  подкинул  еще и
десятку.  Кобиелла подгреб  взятку  и  зашел с короля, которого я  и  мог, и
должен был взять, но вместо того сбросил им восьмерку треф;
   Ян честно старался подкинуть ему  хоть что-нибудь, а потом даже зашел с
пиковой десятки, которую я  чуть  не взял  козырем,  но этот чертов Кобиелла
перебил  меня пиковым  валетом,  вот о нем  я то  ли  вообще  позабыл, то ли
считал, что он у Яна, а он возьми да и окажись у Кобиеллы, и тот, загоготав,
его выложил. Потом  он, само собой, разыграл свою пику, я только и знал, что
отдавать,  а Ян все подкидывал да подкидывал,  и, когда  они наконец зашли в
черву, мне это уже было без на добности, я насчитал всего пятьдесят два очка
и    без-двух-   играешь-три-гранд-это-шестьдесят-проигрыш-это-двадцать-или-
тридцать-пфеннигов. Ян подбросил мне два гульдена мелочью, я расплатился, но
Кобиелла, несмотря на выигрыш, снова обмяк, деньги получать не стал,  и даже
снаряд,  первый  раз  разорвавшийся  на  лестничной клетке,  ничуть  его  не
встревожил, хотя это была его  лестничная клетка, хотя именно он  без устали
начищал и натирал ее много лет подряд.
   А  Яном,  едва  дверь  нашей  комнаты  содрогнулась  и  огоньки  свечей
решительно не  знали, как им быть и в какую сторону клониться, вновь овладел
страх.  Даже  когда  на лестничной  клетке  опять  воцарилась  относительная
тишина, когда очередной снаряд разорвался перед удаленным от нас фасадом, Ян
Бронски начал как безумный тасовать карты, два раза сбился со счета, но я не
стал  ему ничего говорить. Покуда там  стреляли, Ян оставался недоступен для
слов, пребывал в странном  возбуждении, бестолково завышал торг,  ходил не в
ту  масть, забывал даже сбросить  прикуп и все  время  прислушивался  своими
маленькими, красивыми,  чувственно  пухлыми  ушками  к  тому,  что  творится
снаружи, а мы тем временем с  нетерпением ожидали, когда он наконец займется
игрой. Но в  отличие  от Яна, который  все  больше отвлекался, Кобиелла  все
время  был при  деле, разве  что снова  обмякнет  на своих  подтяжках  и его
придется подбадривать пинком  в  бок. Играл он, надо сказать,  совсем не так
плохо,  как, судя  по виду,  было ему  самому. А  обвисал он,  лишь  выиграв
очередную  партию,  либо  посадив  на  контре  меня  или  Яна. Выиграть  или
проиграть -- это уже не составляло для  него разницы.  Он теперь существовал
только  для самой игры. А когда мы  считали и пересчитывали, он косо повисал
на чужих  подтяжках,  дозволяя лишь своему кадыку испуганно  подергиваться и
тем подавать признаки жизни от имени коменданта Кобиеллы.
   Оскара тоже утомляла  эта игра втроем. Не  то  чтобы  звуки сотрясения,
связанные с осадой и штурмом почты, так уж досаждали его нервам. Дело скорее
было  в  этом  первом,  внезапном  и,  как я  про  себя  решил, ограниченном
временными  рамками  отказе  от всякого  притворства.  Если  до  сего дня  я
представал   без  личины  перед   одним   лишь  наставником  Беброй   и  его
сомнамбулической дамой  по имени Розвита, то сегодня перед дядей, он  же мой
предполагаемый  отец,  и перед инвалидом Кобиел-лой, то есть  перед  людьми,
которые  на  будущее  совершенно исключались  как  свидетели, я  выступал  в
соответствии  с  документами пятнадцатилетним  подростком,  который  хоть  и
рискованно,  но очень недурно играет  в скат.  И  вот  эти усилия,  которые,
соответствуя моим намерениям, решительно не соответствовали моим  карликовым
размерам, вызвали  через без малого час игры сильнейшую боль  в  голове  и в
суставах.
   Оскар был не прочь бросить игру, он вполне мог бы найти повод и сбежать
между двумя почти  одно за  другим попаданиями, сотрясавшими  все здание, не
прикажи  ему  неведомое до  тех  пор  чувство  ответственности  выдержать  и
ответить на страхи предполагаемого отца единственно действенным средством --
игрой в скат.
   Итак, мы продолжали играть и не давали  умереть Кобиелле. У него просто
руки до этого не доходили. Недаром же я старался, чтобы карты все время были
в движении, и, когда свечи после разрыва на лестнице упали  и  утратили свои
огоньки, не кто иной, как я, с полным самообладанием сделал  самое разумное,
а именно достал спички из Янова кармана, там же прихватил сигареты с золотым
мундштуком, вернул на  землю свет,  зажег для Яна  успокоительную "регату" и
восстановил  в  темноте   один  огонек   за  другим,  прежде  чем  Кобиелла,
воспользовавшись ею, успел уйти навсегда.
   Оскар укрепил  две  свечи на  своем новом  барабане,  положил сигареты,
чтобы они  всегда  были  под  рукой, сам  выказал полнейшее пренебрежение  к
табаку, зато Яну  предложил еще  одну сигаретку,  даже Кобиелле сунул одну в
искаженный  рот,  и дело пошло на лад, и игра оживилась, табак утешал, табак
успокаи вал, но не мог воспрепятствовать Яну Бронски проигрывать одну партию
за другой. Он потел и, как и всякий раз, когда сильно увлечется, проводил по
верхней губе кончиком языка.  Распалился он до того,  что в пылу игры назвал
меня  Альфредом  и Мацератом,  а в Кобиелле увидел  как  партнера мою бедную
матушку.  И  когда в коридоре кто-то  выкрикнул: "Конрада  уби  ло!" -- он с
укором поглядел на меня и промолвил: - Альфред, прошу тебя, выключи радио! А
то собственного голоса не слышно!
   Но уж совсем рассердился бедный Ян, когда кто-то рывком распахнул дверь
хранилища и втащил  испускавшего  дух Конрада. -  Закройте  двери,  дует! --
возмутился  Ян. И впрямь дуло. Подозрительно заморгали свечи, а успокоились,
лишь когда люди, оттащившие Конрада в угол, снова затворили за собой  дверь.
Вид у нас  троих был  более  чем  фантастический. Снизу  нас  озаряло  пламя
свечей,  придавая  нам  вид  всемогущих волшебников.  И  когда  после  этого
Кобиелла решил сыграть черву без  двух и  сказал: " Двадцать семь", а потом:
"Тридцать", даже не сказал, а пробу лькал, причем глаза у него то и дело шли
враскос и в  правом  плече у него сидело нечто такое,  что просилось наружу,
вздрагивало, проявляло бессмысленную живость,  а потом  наконец смолкало, но
зато  не  удерживало  больше  Кобиеллу  от  падения вперед,  отчего  поехала
корзина,  полная  писем и  с  мертвецом без подтяжек,  когда Ян одним рывком
задержал  и  Кобиеллу,  и  корзину,  когда  Кобиелла,  чей  уход  снова  был
приостановлен, наконец прохрипел: "Черва без прикупа", а Ян смог  прошипеть:
"Контра", а Кобиелла проговорить:  "Ре", Оскар понял,  что оборона  Польской
почты  прошла успешно,  что те,  кто  сейчас наступает, уже  проиграли  едва
начавшуюся войну, пусть даже в  ходе ее им удастся захватить Аляску и Тибет,
острова Пасхи и Иерусалим.
   Плохо  было лишь одно: Ян так и не смог довести до победного конца свой
великолепный,  свой  железный  гранд  с  четырьмя  валетами,  с  объявленным
шнайдером и шварцем.
   Для начала он разыграл длинную трефу, теперь он называл меня Агнес, а в
Кобиелле  видел  своего  соперника  Мацерата  -- с  невинным  видом  выложил
бубнового валета -- я предпочитал заменять ему  свою бедную матушку -- потом
червового валета -- а чтоб меня принимали за Мацерата, я решительно не желал
-- Ян же нетерпеливо дожидался, пока Мацерат, а в действительности инвалид и
комендант по имени Кобиелла сбросит  карты, на  это  ушло время, а потом  Ян
шлепнул по полу червонным тузом и не мог и не хотел понять, так никогда и не
смог, оставаясь столь же  голубоглазым, благоухая тем же  одеколоном, был ну
совсем без понятия и потому не догадался, с  чего это вдруг Кобиелла выронил
карты,  поставил  на  дыбы  корзину  с письмами, пока  сперва  лежащий в ней
покойник, за ним партия  писем и, наконец, вся тщательно  сплетенная корзииа
не рухнули,  осыпав  нас  кучей корреспонденции,  словно мы и есть адресаты,
словно и мы теперь  должны в свою очередь отбросить карты и заняться чтением
эпистол либо собиранием  марок. Но Ян не  желал читать, Ян не желал собирать
марки, он уже в  детстве  насобирался, а  теперь он хотел  играть,  доиграть
гранд,  хотел  выиграть,  хотел победить.  И  он поднял  Кобиеллу, и  поднял
опрокинутую корзину,  и  поставил  ее на  колесики. Но покойниг;а трогать не
стал  и  собирать  рассыпанные  письма  тоже  не  стал,  --  иными  словами,
недостаточно нагрузил  корзину, но тем  не менее  был крайне  удивлен, когда
Кобиелла,  подвешенный к легкой  подвижной  корзине, проявляя неусидчивость,
все больше  клонился вперед,  пока Ян  не закричал на него: - Альфред, прошу
тебя, Альфред, не порти нам игру! Вот  докончим  этот кон и пойдем домой! Ну
послушай, Альфред!
   Оскар устало  поднялся с  места, превозмогая все  уси ливающуюся боль в
голове и  в суставах,  положил на плечи Яну свои маленькие,  ухватистые руки
барабанщика  и выдавил из  себя негромкие,  но убедительные  слова: -  Папа,
оставь его в покое.  Он умер, он больше  не  будет  играть. Если хочешь,  мы
могли бы сыграть в очко.
   Ян,  которого   я  как  раз  назвал  отцом,  отпустил   смертную  плоть
коменданта,  уставился   на   меня  растекающейся  голубизной  и   заплакал:
-Нетнетнетнет.
   Я   погладил   его,   но  он   по-прежнему   твердил  "нет-нетнет".   Я
многозначительно поцеловал его, но он не  мог ни о  чем больше думать, кроме
как о недоигранном гранде. - Я бы выиграл, поверь, Агнес. Я наверняка явился
бы домой с победой.
   Так  он  жаловался  мне  вместо  моей бедной  матушки,  а  я,  его сын,
согласился с этой ролью, я  поддакивал, я  клялся, что  он наверняка выиграл
бы, что, по правде говоря, он уже выиграл, пусть  твердо в это верит и пусть
во  всем слушается  своей Агнес. Но  Ян  не  верил ни мне, ни  моей матушке,
сперва  он  в  голос  заплакал,  громко  жалуясь,  потом  перешел  на  тихое
нечленораздельное бормотание, выскреб карты из-под холодеющей горы -- из-под
Кобиеллы, порылся у него между ногами, лавина писем  кое-что ему  вернула, и
он не успокоился, пока не собрал все  тридцать две карты. Потом он отскреб с
них  клейкую  жижу, которая сочилась из  брюк Кобиеллы, тщательно  обработал
каждую карту, перетасовал колоду, снова хотел сдавать, и лишь  тогда под его
благообразным  лбом,  даже  и  не   низким,   хоть  и  с  чересчур  гладкой,
непроницаемой кожей, родилась  мысль,  что на этом свете не  осталось больше
третьего партнера для ската.
   В  складском  помещении стало очень тихо.  Видно, и  на улице  надумали
почтить длительной  минутой  молчания последнего игрока и третьего партнера.
Но  Оскару  почудилось,  будто дверь тихо  приоткрылась. Глянув через плечо,
готовый к любым проявлениям неземного, он увидел на редкость слепое и пустое
лицо  Виктора  Велуна. - Ян, я потерял очки, Ян,  ты еще здесь? Надо бежать!
Французы то ли вообще не придут, то ли придут слишком поздно. Пошли со мной,
Ян, веди меня, я потерял очки!
   Может, бедный Виктор решил, что попал не в ту комнату, ибо, не  получив
ни  ответа, ни  очков, ни протянутой руки,  готовой  к побегу, он убрал свое
лишенное очков лицо, затворил дверь,  и  я еще мог  слышать несколько  шагов
Виктора, который ощупью, одолевая туман, начал свой побег.
   Что уж такого забавного творилось в головенке  у Яна, отчего он  сперва
тихо,  еще со слезами в голосе, но потом громко и весело рассмеялся, заиграл
своим свежим розовым язычком, заостренным для  всякого рода  ласк, подбросил
карты в воздух, поймал и наконец, поскольку в хранилище с безмолвными людьми
и безмолвными письмами  стало тихо и  по-воскресному  торжест  венно,  начал
осторожными,   выверенными   движениями,   задерживая   дыхание,   возводить
сверхчувствительный  карточный домик:  семерка  пик  и  дама  треф  легли  в
основание фундамента, их  покрыл бубновый король.  Из  девяти червей  и туза
пик, использовав восьмерку  треф как крышу, он соорудил подле первого второй
фундамент, затем  связал оба  фундамента  поставленными на ребро десятками и
валетами, положенными  поперек дамами и  тузами так,  чтобы все  они взаимно
поддержива  ли  друг  друга. Затем  он решил воздвигнуть  на втором этаже  и
третий  и  делал это заклинающими  движениями  руки,  которые,  должно  быть
подчиняясь схожим  процедурам,  знала  и  моя  бедная матушка.  И  когда  он
прислонил даму  червей к аналогичному королю  тоже с красным сердцем, здание
отнюдь  не рухнуло, нет,  оно  продолжало стоять, воздушное, чувствительное,
стояло, легко дыша, в  помещении, полном бездыханных тел  и живых, затаивших
дыхание,  дозволяя  нам  сложить  руки, заставляя  скептически  настроенного
Оскара, который по всем правилам оглядывал карточный домик, забыть про едкий
чад и  вонь,  что извилисто и скупо сочились сквозь дверные щели и создавали
впечатление, будто  каморка с карточным  домиком  непосредственно,  дверь  в
дверь, примыкает к преисподней.
   Те,  на улице, пустили в  ход огнеметы, боясь лобовой атаки, они решили
просто выкурить последних защитников и довели доктора Михона до того, что он
снял  стальную  каску,  схватил  простыню,  посчитав  простыню  недостаточно
убедительной,  добавил  к   ней  свой  вытащенный   из  нагрудного  кармашка
джентльменский  платочек  и,  размахивая  обоими  флагами,  возвестил  сдачу
Польской почты.
   И все они, примерно тридцать  полуслепых, опаленных  людей, скрестив на
затылке поднятые  руки, покинули  здание почты через левый подсобный выход и
подошли к  стене,  где  ждали  медленно  подступающих эсэсовских ополченцев.
Потом возникли слухи, что в тот короткий промежуток времени, когда защитники
почты уже  выстроились во дворе, а нападающие хоть и надвигались, но  еще не
подошли,  трое или четверо спаслись бегством:  через почтовый  гараж,  через
примыкающий к нему гараж полиции, через  пустые, покинутые жителями дома  на
Реме. Там они  нашли себе одежду,  даже  и  с партийными  значками, умылись,
при-парадились для выхода, а потом ушли поодиночке, причем про одного из них
говорили даже так: на Грабене в Старом городе он наведался в магазин оптики,
велел подобрать ему очки, ибо потерял свои в ходе боевых действий на  почте.
И,  обзаведясь новыми очками, Виктор Велун  -- а это  был именно он --  даже
позволил  себе на  Дровяном рынке  выпить кружечку  пива, потом и еще  одну,
потому что  огнеметы  вызвали  у  него  сильную жажду, после чего  с  новыми
очками, которые хоть и разогнали отчасти туман  перед его взором, но  далеко
не в той  мере, в  какой это сделали  бы  старые,  начал свой побег, который
продолжается до сего дня, -- такое упорство проявляют его преследователи.
   Остальные же -- а, как я сказал, их было около тридцати не осмелившихся
убежать -- уже стояли  у стены против  бокового входа, как раз  в ту минуту,
когда  Ян  прислонил даму червей к королю той же масти  и с блаженным  видом
отвел руки.
   Ну  что тут  еще  можно  добавить? Они  нас нашли, они  заорали:  "А ну
выходи!" -- они дали себе волю,
   они  пустили сквозняк, отчего рухнул карточный  домик. Они  не понимали
подобную архитектуру. Они предпочитали бетон. Они строили для  вечности. Они
даже  не  обратили  внимания  на  оскорбленное,  негодующее  лицо  почтового
секретаря  Бронски. А вытаскивая его из комнаты, они не заметили, что он еще
раз  за  пустил руку в карты и что-то  прихватил,  что я,  Оскар, отколупнул
свечные огарки со своего вновь обретенного барабана, увлек барабан за собой,
пренебрег огарками, ибо карманные фонарики и без того  слишком много для нас
высветили; и еще они не заметили,  что их  лампы нас ослепили и не дают  нам
отыскать дверь. Позади своих ком