ария скрывала под своей ванилью,
пригвоздил к моему лбу истлевающего Яна Бронски  и  на всю оставшуюся  жизнь
отравил меня привкусом преходящести, лишь тогда я отпустил ее.
   Оскар оскользнулся  на  крашенных тусклой  краской  досках кабинки и не
перестал плакать, даже когда  Мария, уже снова смеясь, подняла его, взяла на
руки,  погладила и  прижала  к  тому  самому  ожерелью из  деревянных вишен,
которое сохранила на себе как единственный предмет одежды.
   Покачивая  головой,  она  собрала  свои волосы с моих губ  и  удивленно
промолвила:
   --  Ну и типчик  же  ты,  лезешь, сам  не знаешь  куда, а  потом  еще и
плачешь.


ПОРОШОК ДЛЯ ШИПУЧКИ

   Вы знаете, что это такое? Раньше его можно  было купить  в  любое время
года в плоских пакетиках. Моя  матушка  продавала у  нас пакетики  со вкусом
ясменника  такого  до отвращения зеленого цвета. А пакетик, позаимствовавший
окраску  у  недозрелых  апельсинов,   именовался:   порошок  для  шипучки  с
апельсиновым вкусом, а еще  был  порошок с малиновым вкусом, а еще  порошок,
который, если  полить его чистой водой из крана, шипел, булькал,  приходил в
волнение, а  когда  его пьешь,  прежде  чем  успокоиться,  отдаленно,  очень
отдаленно пах лимоном и цвет принимал соответственный, даже больше того: это
была ведущая себя как яд искусственная желтизна.
   Что еще было написано на пакетике, кроме того, какой у него вкус? А вот
что:  натуральный  продукт,  защищен  законом,  беречь  от  сырости;  а  под
пунктиром стояло: надорвать здесь.
   Где  еще можно  было купить такой порошок? Не  только в  лавке  у  моей
матушки, а в любой лавке колониальных товаров -- только не в кафе  Кайзера и
в  крупных  продовольственных  магазинах --  можно было приобрести описанный
выше пакетик. И там, и во всех киосках он продавался за три пфеннига.
   Мы с Марией  получали  эти пакетики задаром.  Только когда  мы не могли
дотерпеть до дому, нам приходилось покупать их в лавках колониальных товаров
или в киосках с  напитками, выкладывая за  это три  пфеннига,  а  то и вовсе
шесть, потому  что одного пакетика нам было недостаточно, мы хотели получить
два.
   Кто  из нас начал первым? Известный спор двух любящих сердец. Я говорю:
начала Мария, а вот Мария никогда не утверждала, что первым начал Оскар. Она
оставила вопрос  открытым, а если б  допросить ее  с пристрастием, ответила:
   Все  началось  через несколько  дней  после  моего  рождения.  Согласно
календарю  купальный  сезон  подходил  к  концу.  Однако  погода  не  желала
признавать приближение сентября. После сплошь дождливого августа лето выдало
все, на что оно способно,  и его запоздалые достижения можно  было перечесть
на  доске возле плаката спасательной станции, прибитого к кабине смотрителя:
воздух   двадцать  девять  --  вода   двадцать  --  ветер  юго-восточный  --
преимущественно ясно.
   Покуда Фриц Тручински как обер-ефрейтор авиации посылал нам открытки из
Парижа, Копенгагена, Осло и Брюсселя -- его все время переводили с места  на
место, -- мы с Марией недурно загорели.  В июле у нас  с ней было постоянное
место на солнечной стороне семейных купален.  Но поскольку  Марии там  вечно
докучали плоские шуточки красноштанных семиклассников из гимназии  Конрада и
занудно  многословные  излияния какого-то девятиклассника из Петришуле, мы к
середине  августа отказались  от семейных купален  и  перекочевали на  более
спокойное местечко в детскую купальню почти у  самой  воды,  где  толстые  и
одышли-вые, подобно  балтийскому  прибою,  дамы заходили  в  воду  до  самых
венозных  узлов  в  подколенных  ямках,   где  малые  дети,  голые  и  дурно
воспитанные,  боролись  с судьбой,  --  иными словами,  воздвигали на  песке
крепости, которые тут же неизбежно рушились.
   Дамская  купальня: когда женщины находятся в сугубо  женском обществе и
уверены, что за ними  никто не  наблюдает, юноше,  которого  умело скрывал в
себе  Оскар,  остается только закрыть глаза,  дабы  не  сделаться  невольным
соглядатаем бесцеремонного женского естества.
   Мы лежали на песке, Мария -- в зеленом купальнике с красной окантовкой,
я  напялил свой синий. Песок уснул, море уснуло, раковины  были растоптаны и
не могли  нас слышать. Янтарь, который обычно отгоняет сон,  пребывал,  надо
полагать, в другом месте, ветер, который, если верить черной доске, приходил
к нам  с  юго-востока, тоже  медленно уснул,  и все  про сторное,  наверняка
утомленное  небо  не  могло  сдержать  зевоту,  да  и  мы  с  Марией  что-то
притомились.  Купаться  мы  уже  купались,  после  купания,  а не  перед ним
подкрепились.  Теперь вишни в виде еще  влажных косточек лежали рядом с  уже
высохшими до белизны косточками прошлого года.
   Наблюдая подобную  недолговечность, Оскар разрешил  песку  сочиться  на
свой  барабан  вместе с  годовалыми,  тысячелетними  и  совсем  еще  свежими
вишневыми косточками, устроил таким манером песочные часы и пытался, играя с
костями, вообразить  себя в  роли смерти. Под  теплой сонной  плотью Марии я
представ  лял  себе  части  ее наверняка  бодрствующего  скелета,  радовался
промежутку между локтевой и лучевой костью,  затевал  считалку,  продвигаясь
вверх и  вниз по  ее позвоночнику, проникал через оба отверстия в  ее тазу и
ликовал,  созерцая  мечевидный  отросток.  Но  наперекор  забаве, которую  я
сотворил  для  самого   себя   в  роли  смерти  с  песочными  часами,  Мария
шевельнулась,  вслепую,  полагаясь только  на  свои  пальцы,  сунула  руку в
пляжную сумку и  что-то там поискала,  покуда  я  пропускал остатки  песка с
последними косточками  на свой уже полузасыпанный барабан. А поскольку Мария
не  отыскала  того,  что хотела,  свою губную  гармошку,  надо полагать, она
опрокинула  сумку, и  тотчас  на  купальной простыне  оказалась  никакая  не
гармошка, а пакетик шипучего порошка.
   Мария изобразила удивление. А может,  она и впрямь удивилась. Вот я так
был удивлен на самом деле, не уставал повторять  и повторяю по сей день: как
попал этот порошок, эта дешевка, которую покупают только дети безработных да
грузчики,  потому  что  у  них  нет  денег  на настоящий  лимонад,  как этот
совершенно  неходовой товар угодил в нашу сумку?  Впрочем, покуда Оскар  еще
предавался размышлениям  на  сей счет, Мария захотела пить. Пришлось  и мне,
против  воли прервав нить  размышлений,  признаться,  что  я  тоже испытываю
сильнейшую жажду. Стакана мы с  собой не  взяли,  до  крана с питьевой водой
было не меньше тридцати пяти  шагов, если бы к воде пошла Мария, и не меньше
пятидесяти, если бы отправился я. Что означало: если сходить к смотрителю за
стаканом либо отвернуть кран рядом с  его же  кабинкой, придется страдать от
раскаленного песка между блестящими кремом "Нивея", лежащими на спине или на
животе горами мяса.
   Нас обоих отпугивал этот далекий путь, а потому  мы оставили пакетик на
простыне. Под конец  я  схватил его, прежде чем Мария успела  сделать то  же
самое.  Но  Оскар положил пакетик на прежнее  место,  чтобы Мария могла  его
взять. А  Мария не брала.  Тогда  я взял его сам  и  протянул Марии. А Мария
вернула  его Ос кару. А я поблагодарил и подарил  его Марии. А она не желала
принимать от Оскара никаких подарков. Пришлось  положить пакетик на  прежнее
место, где он и пролежал довольно долго, не шевелясь.
   Оскар отмечает  про себя, что именно  Мария после тягостной паузы взяла
пакетик.  Мало того, она  оторвала  полосу бумаги как  раз там,  где  пониже
пунктира было написано: отрывать  здесь! Потом она  протянула  мне  вскрытый
пакетик.  На  сей  раз  Оскар  с  благодарностью  отказался.  Марии  удалось
напустить на себя обиженный  вид, и она с величайшей решительностью положила
вскрытый пакетик  на простыню. Что  мне еще оставалось  делать, кроме  как в
свою очередь схватить пакетик, прежде чем туда насыплется песок, и, схватив,
предложить Марии?
   Оскар констатирует, что именно Мария запустила один палец в надрыв, что
именно она вытащила  оттуда палец и  выставила  его  напоказ в  вертикальном
положении: на кончике пальца виднелось  что-то бело-голубоватое, порошок для
шипучки. Она предложила мне свой палец, и  я, разумеется, взял предложенное.
Хотя  мне  ударило в  нос, лицу  моему  удалось  отразить вкусноту. А  Мария
подставила  ладошку.  А Оскар не  мог удержаться  и  насыпал  в  эту розовую
мисочку немного порошка. Она не знала, что ей дальше делать с этой горсткой.
Холмик посреди ладони был для нее слишком нов и  слишком удивителен. Тогда я
наклонился,  собрал во рту всю слюну, какая там была, и увлажнил ею порошок,
повторил  маневр и принял прежнюю позу, лишь  когда у меня во  рту совсем не
осталось слюны.
   На  ладони у  Марии  порошок  начал шипеть и  пениться.  Ясменник начал
извергаться, словно вулкан. Здесь  вскипала зеленоватая ярость уж  и не знаю
какого  народа. Здесь  совершалось нечто,  чего Мария еще и  не  видывала и,
возможно, не испытывала  тоже,  ибо рука  ее вздрогнула, задергалась, хотела
улететь, потому  что ясменник оказался кусачий, потому что ясменник проникал
сквозь  ее  кожу,  потому что  ясменник волновал  ее,  будил в  ней чувства,
чувства, чувства. ..
   Хотя масса  зелени неудержимо  множилась,  Мария  покраснела,  поднесла
ладонь  к губам, облизала  ее,  далеко высунув язык,  повторила это действие
несколько  раз  и с таким исступлением, что Оскар  уже готов  был  подумать,
будто  язык  Марии не  уничтожает  столь  волнующее ощущение  ясменника,  а,
напротив,  возвышает  его  до того предела или за пределы  того  предела, ко
торый обычно положен всем нашим чувствам...
   Потом чувство ослабло. Мария захихикала, огляделась по сторонам, нет ли
там свидетелей ясменника, и, поскольку увидела, что морские коровы, пыхтящие
в своих купальниках, распластались кругом, безучастные и  загорелые от крема
"Нивея",  вновь рухнула на свою простыню. На  столь белом фоне краска  стыда
медленно ее покинула.  Возможно, купальной погоде того полуденного  часа еще
удалось бы погрузить Оскара в сон, не  надумай Мария примерно  через полчаса
вторично выпрямиться и предпринять атаку  на теперь уже неполный пакетик. Не
могу сказать, боролась ли она с собой, прежде чем высыпать остатки порошка в
пустую ладонь, освоившуюся  с  его воздействием. При мерно столько  времени,
сколько  требуется,  чтобы  протереть очки,  она  держала пакетик  слева,  а
розовую ладошку справа, как неподвижный противовес.  И не  сказать,  что она
устремила взгляд на пакетик  или  на пустую ладонь,  что ее  взгляд  блуждал
между полупустым и вообще пустым: нет, Мария глядела куда-то между пакетиком
и рукой, и глаза у нее при этом были строгие и темные. Но мне еще предстояло
узнать,  насколько  этот  взгляд  слабее,  чем  наполовину   израсходованный
пакетик.  Пакетик приблизился к подставленной горсти, горсть вышла навстречу
пакетику,  взгляд  потерял  свою  насыщенную  мрачным  раздумьем  строгость,
наполнился  поначалу  жадным  интересом,  а  потом  и  просто  жадностью.  С
напускным равнодушием Мария высыпала остатки порошка в свою пухлую, несмотря
на жару,  сухую  ладошку,  отбросила  затем  пакетик вместе  с  равнодушием,
подперла  освободившейся рукой наполненную  горсть, задержала серые глаза на
порошке, потом взглянула  на  меня,  перевела  на меня серый взгляд, чего-то
потребовала от меня  серыми  гла зами, пожелала моей слюны,  почему бы ей не
взять собственную, у Оскара слюны почти не осталось,  у  нее наверняка  было
больше, так быстро слюна  не скапливается,  взяла бы  лучше  свою,  ее слюна
ничуть не хуже, а может, и лучше, и, уж конечно, у  нее сейчас больше слюны,
чем у меня, ведь не мог  же я так быстро накопить много  слюны, да к тому же
Мария была крупнее, чем я.
   Но Марии  хотелось  получить  мою  слюну. То есть с самого  начала было
ясно,  что речь может  идти только о  моей слюне. Она  не  отводила  от меня
требовательного взгляда, и вину за эту жестокую неуступчивость я возлагал на
ее  ушные  мочки,  не  свободные,  а  приросшие.  И  Оскар  сглотнул,  начал
представлять  себе  предметы, от которых  у  него обычно  текли  слюнки,  но
виноват оказался морской воздух, соленый воздух, соленый морской воздух, что
слюнные  железы  не  подействовали,  и,  подстрекаемый  взглядом   Марии,  я
принужден  был встать  и  отправиться в путь. Если не  глядеть  ни влево, ни
вправо, предстояло сделать  пятьдесят шагов по раскаленному песку, подняться
по  еще  более  раскаленным  ступеням к  кабине смотрителя, отвернуть  кран,
разинув рот, подставить запрокинутую голову под  струю, пить, полоскать рот,
глотать, чтобы во рту у Оскара снова набежала слюна.
   Когда  я одолел бесконечное расстояние между кабиной смотрителя и нашей
белой  простыней,  как  ни  бесконечно  оно  было,   какие  гадкие  виды  ни
открывались по  обеим сторонам моего  пути,  я  увидел,  что Мария лежит  на
животе,  запрятав голову между скрещенных рук. Косы устало  распластались по
круглой спине.
   Я  толкнул  ее,  потому  что  у Оскара  теперь  была  слюна.  Мария  не
шелохнулась. Я толкнул еще раз. Ни ответа, ни привета. Я осторожно разжал ее
левую  ладошку.  Она  не сопротивлялась:  ладошка оказалась пустой, словно в
жизни не видывала никакого  порошка.  Я силой  выпрямил ее пальцы  на правой
руке: линии влажные, ладошка розовая, горячая и пустая.
   Может,  Мария пустила  в  ход собственную слюну? Может, не смогла  меня
дождаться?  Или просто сдула с ладони порошок,  затушила чувство, не испытав
его,  насухо оттерла руку о простыню, прежде чем снова обнажилась привычная,
пухлая ладошка  со свидетельствующей  о  суеверности  лунной  горой,  жирным
Меркурием и туго набитым Венериным холмом.
   Вскоре после этого мы  пошли домой, и Оскару так и не доведется узнать,
заставила ли Мария в тот день вторично вспениться  шипучий порошок, или лишь
несколько дней  спустя та смесь из порошка и моей слюны, повторившись, стала
грехом, ее грехом и моим.
   Случай или, скажем, случай, подвластный  нашим желаниям, подстроил так,
чтобы Мацерат вечером того же купального дня -- мы  как раз успели пообедать
черничным супом и картофельными оладьями -- растолковал мне и Марии со всеми
подробностями,  что стал членом  небольшого клуба любителей  ската  в рамках
городской партийной организации, а потому дважды на неделе будет встречаться
в  пивной  со своими новыми партнерами,  которые все, как и он,  возглавляют
низовые  ячейки, да  и  сам  Зельке, новый  ортсгруппенфюрер,  будет  иногда
заглядывать к ним  на огонек, и хотя бы по одной этой причине ему, Мацерату,
придется бывать там, нас же, к сожалению, оставлять в одиночестве. Лучше  бы
всего по вечерам, посвященным скату, оставлять Оскара у мамаши Тручински.
   Мамаша  Тручински не возражала, тем более  что этот вариант куда больше
приходился ей  по душе, чем предложение, которое Мацерат, не посоветовавшись
с Марией, сделал накануне. Согласно его варианту  не я должен был ночевать у
мамаши  Тручински,  а сама Мария два раза в неделю  проводить ночь у  нас на
кушетке.
   Поначалу Мария  спала на той широкой постели, где во времена оны покоил
свою  изрубленную спину мой друг Герберт Тручински. Этот  массивный  предмет
меблировки стоял в дальней, в маленькой комнате, а мамаша Тручински спала  в
гостиной.  Густа  Тручински, которая по-прежнему подавала холодные закуски в
отеле  "Эдем", там  же и жила,  изредка приходила  в свободные дни, на  ночь
редко  когда оставалась, а  если  уж и оставалась, то спала  на софе.  Если,
однако,  увольнительная  заносила из дальних  стран прямо  в квартиру  Фрица
Тручински  с подарками,  наш то ли  фронтовик, то ли  командированный спал в
постели  Герберта, Мария --  в  постели матушки  Тручински,  а  сама старуха
стелила себе на софе.
   Мои  потребности  нарушали  заведенный  порядок.  Поначалу  они  решили
стелить  мне на софе. Этому намерению я воспротивился -- кратко, но  твердо.
Тогда  мамаша  Тручински  решила  уступить  мне свою  старушечью  кровать  и
удовольствоваться  софой, но тут  на чала возражать  Мария.  Она  не желала,
чтобы эти неудобства помешали личному  покою  ее старой матери, и  со  своей
стороны  изъявила  готовность  разделить  со  мной  бывшее  кельнерское ложе
Герберта, причем выразила свою мысль в таких словах:
   -- Ну дак и посплю с ним в одной постели, он же у нас восьмушка порции.
   Так получилось,  что со  следующей недели Мария  по два раза переносила
мои  постельные  принадлежности  из нашей квартиры  в первом этаже к ним  на
третий и раскладывала постель для меня и для моего барабана слева от себя.
   В первую картежную  ночь Мацерата  ничего ровным счетом  не  произошло.
Кровать Герберта показалась мне слишком большой. Я лег  первым, Мария пришла
позже.  Она  умылась   на  кухне  и  появилась  в  до   смешного  длинной  и
по-старомодному каляной ночной сорочке. Оскар,  ожидая, что она явится голой
и  с во  лосатым треугольником,  поначалу  был  разочарован, но  потом  даже
испытал удовлетворение,  потому что ткань из прабабушкиного сундука легко  и
приятно  перекинула мост  к белым складкам на сестринском халате. Стоя перед
комодом, Мария  распускала  волосы  и  при  этом  насвистывала. Всякий  раз,
одеваясь и  раздеваясь, заплетая и  расплетая косы, Мария насвистывала. Даже
просто расчесывая  волосы,  она неустанно выталкивала  через выпяченные губы
эти две ноты, но никакой мелодии у нее не получалось.
   Отложив   гребень    в   сторону,   она   переставала   свистеть.   Она
поворачивалась, еще раз встряхивала головой, несколькими движениями наводила
порядок на  своем комоде,  наведенный  порядок наполнял  ее веселым задором:
своему  сфотографированному   и  ретушированному  усатому  папаше  в  черной
эбеновой рамочке она посылала воздушный поцелуй, потом с излишней грузностью
прыгала  в кровать,  несколько раз  подскакивала на  матрасе,  на  последнем
прыжке  перехватывала  верхнюю  перину, скрывалась до  подбородка  под  этой
пуховой горой, никак не задевая меня, лежащего под  собственной периной, еще
раз  выныривала из-под  перины круглой рукой, отчего у нее  задирался рукав,
искала  у себя  над головой  шнур,  чтобы,  дернув  за  него, погасить свет,
находила, дергала  и уже  в темноте говорила  мне  чересчур громким голосом:
"Покойной ночи!" Дыхание Марии очень  скоро делалось ровным. Возможно, она и
не  притворялась   вовсе,  а  засыпала  на  самом   деле,  поскольку  за  ее
повседневными трудовыми  достижениями могли и должны были последовать  столь
же значительные достижения по части сна. Оскару же еще долгое время являлись
заслуживающие внимания и прогоняющие сон картины. Как ни тяжко нависала тьма
между стенами и светозащитной  бумагой  на окне,  все равно белокурые сестры
милосердия склонялись над испещренной шрамами  спиной Герберта, смятая белая
рубашка  Лео Дурачка -- что напрашивалось само собой -- превращалась в белую
чайку и  летала, летала, пока не  разобьется о  кладбищенскую стену, и стена
после  этого  казалась  свежевыбеленной,  ну и так  далее.  Лишь  когда  все
крепнущий, навевающий истому запах ванили заставлял мерцать, а потом и вовсе
обрывал  ленту перед сном, у Оскара устанавливалось то же спокойное,  ровное
дыхание, которое уже давно обрела Мария.
   Столь  же  хрестоматийно   благопристойное   представление  о   девице,
отходящей  ко  сну,  явила  мне Мария три дня спустя.  Она  пришла в  ночной
сорочке,  свистела, распуская  косы, свистела, когда причесывалась, отложила
гребень,  перестала свистеть, навела порядок  "а комоде, послала  фотографии
воздушный поцелуй,  совершила  утрированный  прыжок  в постель,  покачалась,
схватила перину  и  увидела  --  я мог  наблюдать только ее спину -- увидела
пакетик  -- я восхищался ее длинными волосами  --  она  обнаружила на перине
нечто зеленое --  я закрыл глаза, решив подождать, пока она освоится с видом
порошка  для шипучки, -- но тут под телом откинувшейся назад Марии скрипнули
пружины, тут щелкнул  выключатель,