у
Страстным понедельником и Страстной пятницей. С одной стороны, я сердился на
гипсового  младенца Иисуса, который не захотел барабанить, с другой стороны,
барабан  все-таки  оставался при  мне.  Если,  с одной  стороны,  мой  голос
оказался  бессилен против  церковных окон, то, с другой стороны,  Оскар  при
виде  невредимого  и пестрого стекла сохранил те остатки католической  веры,
которым еще  предстояло  подвигнуть  его на  изрядное  количество  отчаянных
святотатств.  Но продолжим  разговор об этой  двоякости: пусть мне, с  одной
стороны,  посчастливилось на обратном пути  из церкви  ради  пробы разрезать
пением  какое-то  мансардное  окно,  успехи  моего  голоса  по  отношению  к
повседневному усугубляли горькое сознание провала в сакральной сфере. Двояко
-- так я выразился. И этот надлом сохранился, не поддавался лечению, зияет и
сегодня, когда я  не  принадлежу более ни к сакральному, ни к повседневному,
а, напротив,  пребываю  где-то в стороне,  в специальном лечебном заведении.
Матушка  оплатила  урон,  нанесенный  правому  алтарю.  Пасхальная  торговля
протекала  весьма  успешно, хотя на Страстную  пятницу Мацерат, будучи лицом
протестантской  веры, приказал закрыть лавку. Матушка,  которая обычно умела
настоять  на  своем,  по  Страстным  пятницам  всякий  раз  уступала,  лавку
запирала, но взамен, уже как католичка, настаивала  на своем праве закрывать
лавку колониальных товаров в праздник Тела Христова, заменять  пачки персиля
и  всякие витринные  заманки,  вроде  кофе  Хааг, пестрым  изображением Девы
Марии,  подсвеченным  лампочками,  а также участвовать в Оливской процессии.
Имелась картонка, на одной  стороне которой можно было прочесть: "Закрыто по
случаю Страстной пятницы".  Другая  сторона картонки  сообщала:  "Закрыто по
случаю праздника Тела Христова". В ту Страстную  пятницу, первую пятницу  за
Страстным понедельником без барабана  и без алмаза в голосе, Мацерат вывесил
в витрине картонку: "Закрыто по случаю  Страстной пятницы", и мы отправились
трамваем в  Брезен. Чтобы  еще раз вернуться к  употребленному  выше  слову:
Лабесвег тоже выглядел  двояко,  протестанты шли  в церковь,  а католики тем
временем  мыли  окна  и  выбивали  на  задних  дворах   все  хоть  отдаленно
смахивающее  на  ковер  с  такой силой и с таким  грохотом, что  можно  было
подумать,  будто по всем дворам доходных домов  библейские рабы одновременно
прибивали многократно  размноженного  Спасителя к многократно  размноженному
кресту.  Мы  же,  оставив  позади  выбивание ковров, возвещающее приближение
страстей Господних,  уселись  в привычном составе --  матушка,  Мацерат,  Ян
Бронски и  Оскар -- в трамвай девятой линии и поехали вдоль  по Брезенервег,
мимо аэродрома,  мимо старого и мимо нового  армейского плаца, на  стрелке у
кладбища     Заспе     дождались    встречного     трамвая    со     стороны
Нойфарвас-сер-Брезена.  Ожидание  на  стрелке  матушка  использовала,  чтобы
довести до нашего сведения ряд соображений, высказанных хоть и с улыбкой, но
тоном,  свидетельствующим   об   известной  житейской  усталости.  Маленький
заброшенный погост, где под sgknb`r{lh соснами раскинулись растущие вкривь и
вкось  замшелые  могильные  плиты прошлого века,  она  назвала  пре лестным,
романтическим и полным очарования. -- Вот где я хотела  бы лежать, если  его
до  тех пор не  закроют, -- размечталась матушка.  Мацерат  же  нашел  почву
слишком   песчаной,   отрицательно   высказался   о   забивших  всю   прочую
растительность береговом  осоте и глухом  овсе. Ян Бронски со своей  стороны
добавил,  что и шум с  аэродрома,  и расходящиеся на  стрелке подле кладбища
трамваи неизбежно будут нарушать покой этого в остальном столь идиллического
уголка. Встречный трамвай  проехал мимо, кондуктор  дважды  позвонил,  и мы,
оставив позади  Заспе  и заспен-ское кладбище,  тронулись в сторону Брезена,
морского курорта, который об  эту пору,  в  конце  марта,  выглядел каким-то
похилившимся и унылым. Киоски забиты гвоздями, в курзале  заколочены окна, с
мостков  сняты флажки,  в  купальне  --  ряды  пустых кабинок  числом двести
пятьдесят. На доске, где указывают температуру, -- следы мела еще с прошлого
года: воздух -- двадцать, вода -- семнадцать, ветер -- норд- ост, прогноз --
переменная облачность. Сперва  мы думали дойти  пешком до  Глеткау, но потом
без всяких обсуждений вдруг  пошли в  прямо противоположную сторону, к молу:
Балтийское море  широко накатывало на  берег и лениво облизывало  песок.  До
самого входа в гавань, где по одну сторону -- белый маяк, а по другую -- мол
с  навигационной  вышкой, не было видно  ни  души. Прошедший  накануне дождь
нарисовал на песке ровный узор, разрушать который, оставляя на нем отпечатки
босых  ног, было  очень приятно. Мацерат  подбирал облизанные морем  осколки
кирпича величиной с монетку,  бросал их,  чтобы прыгали по зеленоватой воде,
проявляя  при  этом  изрядное честолюбие.  Ян  Бронски,  не  столь  искусный
метатель,  в промежутках между бросками  отыскивал янтарь,  нашел кой- какие
кусочки,  один  даже  размером  с вишневое  зернышко,  каковой  и  преподнес
матушке, что, подобно мне, бежала босиком, то и  дело оглядываясь, словно из
любви к своим следам.  Солнце пригревало  весьма сдержанно. Было  прохладно,
безветренно и  ясно,  так  что  можно  было  видеть  на  горизонте  полоску,
означающую  полуостров Хела, еще  два-  три  исчезающих  дымовых хвостика да
палубные  надстройки  торгового   парохода,  вприпрыжку  одолевающего  линию
горизонта.
   Поочередно, через  неравные  промежутки  мы подошли к  первым гранитным
глыбам, лежащим в широком основании  мола.  Матушка и я снова надели чулки и
ботинки. Матушка  помогла мне зашнуровать их, а Ян  и Мацерат уже прыгали  с
камня  на камень по  неровной  поверхности мола  в  сторону  моря. Осклизлые
бороды водорослей беспорядочно торчали между камнями в основании мола. Оскар
хотел бы расчесать их. Но матушка взяла меня за руку, и мы побежали догонять
мужчин, которые  шли впереди и  резвились, как  школьники.  На  каждом  шагу
барабан  ударял  меня по колену, но  даже здесь я не хотел, чтобы его с меня
сняли. На матушке  было голубое  весеннее  пальто  с  малиновыми  обшлагами.
Гранитные глыбы  причиняли  множество  неудобств ее высоким каблукам.  Как и
всегда по воскресеньям и праздникам, я  мыкался в своем матросском пальтишке
с  золотыми  якорными пуговицами.  Старая  ленточка  из  сувенирных  запасов
Гретхен Шеф-лер с надписью "ЕВК Зейдлиц" обвивала мою бескозырку и трепетала
бы  на  ветру,  если  бы, конечно,  был  хоть  какой- нибудь  ветер. Мацерат
расстегнул  коричневое пальто. Ян  был, как всегда, элегантен, в ульстере, с
переливчатым a`pu`rm{l воротником.
   Мы  добрались  почти до  навигационной вышки на самом конце  мола.  Под
вышкой сидел  пожилой мужчина в шапке грузчика и ватнике. Рядом лежал мешок,
который  все время вздрагивал  и  двигался.  А  человек, по всей вероятности
житель  Брезена или  Нойфарвас-сера,  держал в руках конец бельевой веревки.
Опутанная морской травой  веревка уходила  в затхлую  воду Моттлау, которая,
еще не осветленная и без помощи морских волн, билась в устье о камни мола.
   Мы полюбопытствовали, почему этот человек  удит рыбу с помощью  обычной
бельевой  веревки и  явно  без  поплавка. Матушка задала  свой  вопрос тоном
добродушной насмешки и назвала его дядей. Дядя хмыкнул, обнаружив побуревшие
от  табака пеньки  на месте зубов,  и  без  иных  объяснений послал длинный,
перемешанный  с  крошками хлеба,  растекающийся  на  лету  плевок в  месиво,
кипевшее между нижними, покрытыми смолой  и нефтью гранитными горбылями. Там
плевок  и  качался  до  тех  пор,  покуда  не  прилетела  чайка  и,  искусно
уклонившись от встречи с  камнями, не подхватила его, после чего увлекла  за
собой остальных крикливых чаек. Мы уже собрались уходить, потому что на молу
было  холодно и солнце ничуть не грело, но тут  человек в  грузчицкой  шапке
начал понемногу выбирать веревку. Матушка все равно хотела уйти, но Мацерата
было невозможно сдвинуть с места. Да и Ян,  который обычно повиновался  всем
высказанным вслух пожеланиям матушки,  на сей раз  заупрямился, ну  а Оскару
было все равно, уйдем мы или останемся. Но раз мы остались, я глядел. Покуда
грузчик равномерными рывками выбирал веревку и при каждом рывке очищал ее от
водорослей, зажимая  между  коленями, я убедился, что торговый  пароход, чьи
надстройки  каких-то  полчаса  назад  едва  выглянули  из-за  горизонта, при
глубокой осадке сменил курс  и теперь  входил  в гавань.  Раз у  него  такая
осадка, значит, это  швед, груженный рудой,  смекнул Оскар. Но я отвлекся от
шведа, когда грузчик медленно привстал с камней. -- А ну-ка посмотрим чуток,
чего  там  у него  есть.  Это  он  сказал Мацерату,  который  с  готовностью
согласился,  хоть  ничего  и  не  понял.  То  и  дело  приговаривая:  "Чуток
посмотрим!" и "Чего там у него есть!" --  грузчик  продолжал выбирать канат,
хотя сейчас уже с натугой, потом он полез вниз по камням к канату и запустил
-- матушка не  успела вовремя отвернуться, -- широко раскинув, запустил руки
в клокочущую воду  бухты между гранитных глыб,  пошарил, нащупал, схватил и,
громко  требуя  посторониться, швырнул что-то мокро-тяжелое, что-то бурлящее
жизнью на  землю  перед  нами:  лошадиную  голову,  свежую,  совершенно  как
настоящую, голову вороного  коня, то есть черногривой лошади,  которая вчера
еще, позавчера еще, возможно, заливалась ржанием, потому что  она совсем  не
разложилась, эта голова, и  не издавала зловония,  разве что речной водой от
нее пахло, но этой водой пахло все на молу. И  вот уже человек в шапке стоит
широко   расставив  ноги  над  останками  коня,  из  которого  яростно  прут
светло-зеленые маленькие угри.  Грузчик  не без  труда ловил  их, потому что
угри быстро  и ловко скользили  на гладких,  мокрых еще камнях. Вдобавок над
нами тотчас возникли чайки со своим обычным  криком.  Они  налетели играючи,
втроем-вчетвером подхватывали маленького либо среднего угря,  и  отогнать их
не было никакой возможности, потому что мол принадлежал hl. Однако грузчику,
который бросился между чаек, удалось кинуть дюжины две угрей к себе в мешок,
поддерживаемый  Мацератом,  который любил  изображать готовность  помочь.  А
потому  Мацерат  и не  мог  видеть,  что  у  матушки  лицо  вдруг  сделалось
изжелта-бледное, что она  положила сперва руку, а  потом  и вовсе голову  на
плечо и  на бархатный воротник  Яна.  Но  когда  все мелкие  и средние  угри
проследовали в  мешок, а грузчик, у которого во время этой процедуры слетела
с головы шапка, начал  выдавливать  из дохлой головы темных угрей покрупнее,
матушке и вовсе пришлось сесть, Ян даже хотел повернуть ее голову в сторону,
но она не давалась, она продолжала неподвижно и тупо смотреть  вытаращенными
глазами на  возню грузчика с этими змеями.  -- Посмотри-ка!  --  стонал  тот
время от  времени.  --  Ну-кась,  ну-кась!  --  И, подсобляя  себе  рыбацким
сапогом,  распялил лошадиный  рот, вставил палку  между  челюстями,  так что
могло показаться, будто лошадь скалит в ухмылке желтые целые зубы.  Но когда
грузчик --  лишь теперь  стало видно, что голова  у  него  лысая и похожа на
яйцо, -- запустил обе руки глубоко в  лошадиную  пасть и извлек оттуда сразу
двух  угрей толщиной  по меньшей мере в руку, да и длины такой же, у матушки
тоже  развело челюсти, и она исторгла из себя весь завтрак: комковатый белок
и  тягучие  нити  желтка среди  комьев белого  хлеба в струе  кофе с молоком
обрушились на камни мола, рвотные позывы еще давали себя знать, но больше из
нее ничего не, вышло, не так уж и  много съела  она за завтраком, потому что
набрала лишний вес и непременно хотела  похудеть,  ради  этого перепробовала
множество диет, хотя до конца ни одну не выдерживала -- тайком она, конечно,
ела,  -- и только  от  одного  никак не  могла  отказаться, от гимнастики по
вторникам в женском объединении,  хотя  Ян и  даже Мацерат над ней смеялись,
когда, прихватив мешочек со спортивным  костюмом, она  ходила к этим смешным
теткам в синей блестящей  одежде, делала упражнения с булавой -- и все равно
не худела.
   Вот и  в  тот  раз матушка  исторгла  из себя  на  камни  мола не более
полуфунта,  она могла давиться сколько  угодно, похудеть  еще  больше  ей не
удалось. Ничего, кроме  зеленой  слизи, из нее  не  вылетало, а тут налетели
чайки, налетели, едва  она начала давиться, кружились все ниже, падали вниз,
жирные, гладкие, дрались из-за завтрака моей матушки, ни капельки не боялись
растолстеть, не давали себя отогнать, да и кто стал бы  их отгонять, если Ян
Бронски сам их боялся и даже закрыл руками свои красивые голубые глаза.
   Впрочем,  и  Оскару,  когда  тот  пытался выдвинуть  против  чаек  свой
барабан, когда дробью по белому  лаку он  начал войну против их белизны, они
не подчинились, ничуть его  барабан не помог, он  разве  что сделал чаек еще
белей.  А  Мацерат,  тот  и вовсе  не  заботился о матушке.  Он смеялся,  он
подыгрывал грузчику, изображал человека с крепкими нервами, и, когда грузчик
почти завершил свое дело и  под  занавес извлек  из уха  у коня здоровенного
угря, а заодно с угрем выпустил белую кашу из лошадиных мозгов, Мацерат хоть
и сам позеленел от дурноты, но хорохориться не перестал и откупил у грузчика
почти задаром два средних и два больших угря, да еще пытался сбить цену.
   Тут  я  не  мог не похвалить Яна Бронски. Тот хоть  и сам  выглядел как
будто вот-вот зарыдает, однако помог матушке выпрямиться, обхватил  ее одной
рукой за плечи, другой -- спереди и повел  прочь, что со  стороны  выглядело
смешно, han матушка  ковыляла на своих высоких каблуках с камня на камень по
направлению  к берегу, ноги  у  нее  подгибались на каждом  шагу, однако она
ухитрилась ничего себе не сломать. Оскар остался с грузчиком и  с Мацератом,
поскольку грузчик,  несколько  ранее повторно  водрузивший  на  голову  свою
шапку, подробно объяснял нам, почему мешок из-под картошки до половины набит
солью грубого  помола.  Итак,  соль в  мешке  служила для  того, чтобы  угри
убегались  в  ней до смерти, чтобы  соль  впитала  слизь  с их кожи, а также
изнутри. Потому как если угри попадают  в соль, они не  перестают двигаться,
пока вся  слизь не перейдет в соль  и пока сами они не уснут. Так поступают,
если хотят  их  потом закоптить. Правда, полиция  это запрещает,  и общество
защиты животных -- тоже, но без соли не обойтись. Как иначе очищать угрей от
наружной  слизи,  да и  от внутренней? Потом мертвых  угрей начисто обтирают
сухим  торфом  и  подвешивают  в  коптильной  бочке  над  горящими  буковыми
поленьями. Мацерат счел вполне разумным, что угрей суют в соль.
   -- Они ведь и сами залезают в  лошадиную  голову, -- сказал он. --  И в
мертвецов, -- добавил грузчик.  -- Говорят, после сражения в Скагерраке угри
сделались  наособицу   жирные.  А  врач  из  моего   специального  лечебного
учреждения как  раз на днях рассказывал  про одну  замужнюю женщину, которая
надумала  позабавиться с живым угрем, а угорь так вцепился в нее зубами, что
женщину пришлось отправить в больницу, и детей у нее теперь больше не будет.
Грузчик  затянул мешок с угрями и  солью и перекинул его через плечо, хотя в
мешке  все время что-то  двигалось. Высвободившуюся  веревку он обмотал себе
вокруг  шеи  и  затопал  в  сторону  Нойфарвассера.  Тут  и  торговое  судно
приблизилось.  Водоизмещением  оно было примерно в тысячу восемьсот  тонн, и
оказалось оно не  шведским, а вовсе даже финским,  и привезло оно не руду, а
лес. Грузчик с мешком, надо полагать, имел знакомых на "финне", он замахал в
сторону  этой  ржавой посудины и  что-то  прокричал.  А с "финна" замахали и
закричали в ответ.  Но вот почему замахал Мацерат  и почему выкрикнул  такую
ерунду, как  "Эй, на корабле, ахой!", я  так и не смог  понять. Ведь, будучи
уроженцем Рейнланда, он вообще ничего не смыслил в морском деле, и ни одного
знакомого  у него  среди финнов  не было. Но такая уж у него  была привычка:
махать, если другие машут,  кричать,  смеяться,  аплодировать, если  кричат,
смеются, аплодируют другие. Потому он сравнительно  рано и вступил в партию,
когда в  этом еще  не было  особой  необходимости, когда  это еще ничего  не
давало, только отнимало у него воскресные утра.
   Оскар  медленно  следовал за  Мацератом, грузчиком  из  Нойфарвассера и
перегруженным судном.  Время от времени  я оборачивался, потому что  грузчик
так и бросил лошадиную голову под навигационной  вышкой. Но сама голова была
уже не видна, потому что чайки ее облепили. Белая, едва заметная дырка среди
бутылочной   зелени   моря.   Свежевымытое   облачко,   ежеминутно   готовое
аккуратненько  взмыть в воздух,  громкими  криками укрывая лошадиную голову,
которая издавала теперь не ржание, а крик.
   Вдосталь наглядевшись, я убежал и от Мацерата,  и от  чаек, бил на ходу
кулаком по жести своего  барабана, обогнал грузчика,  успевшего тем временем
раскурить свою носогрейку, догнал Яна Бронски  и матушку  у  начала мола. Ян
обнимал матушку, как и раньше, только одна из его  рук  m`undhk`q| теперь  у
нее за пазухой. Впрочем, ни этого, ни того, что и  матушка со  своей стороны
запустила руку в карман Яновых  брюк, Мацерат видеть не мог: он  был слишком
далеко  от нас и как раз заворачивал в  газету, подобранную  между  камнями,
четырех угрей, которых грузчик по его просьбе предварительно оглушил камнем.
Догнавший нас Мацерат размахивал свертком с угрями и бахвалился:
   -- Запросил полтора, но я дал ему гульден, и хватит с него. Матушка уже
выглядела лучше,  и  обе  руки  у нее  были  теперь на виду,  и она ответила
Мацерату: -- Только не воображай, что  я стану  есть твоего угря! Я вообще в
жизни  не съем больше  ни  куска  рыбы, а уж про  угрей и  говорить  нечего.
Мацерат засмеялся:  -- Да будет  тебе, девочка. Ты ведь и раньше знала, куда
лазят угри, а сама их всегда ела, свежих тоже. Вот поглядим, что ты скажешь,
когда твой покорный слуга отменно их приготовит со всеми штучками-дрючками и
немного  зелени в  придачу.  Ян Бронски,  своевременно  выдернувший  руку  у
матушки  из-за пазухи,  ничего не  сказал.  Я начал барабанить, чтобы они не
заводили  снова  речь  про своих  угрей,  и барабанил, пока  мы не пришли  в
Брезен. На трамвайной остановке и  потом в прицепном вагоне я не давал  трем
взрослым заговорить. Угри  вели себя довольно спокойно. Стоять на разъезде у
Заспе не  пришлось,  потому  что  встречный уже прошел. Сразу  за аэродромом
Мацерат,  несмотря   на  мой  барабан,  начал   рассказывать,  до   чего  он
проголодался. Матушка не реагировала и смотрела куда-то мимо нас, пока Ян не
предложил  ей  одну  из  своих  "Регат".  Когда он дал ей огня, она, зажимая
губами  золотой мундштук,  улыбнулась Мацерату,  так как  знала,  что  он не
любит, если она  курит на людях. Мы вышли из  трамвая на Макс-Хальбе-плац, и
матушка против моих ожиданий взяла  под руку Мацера-та, а не Яна,  Ян  пошел
рядом  со мной  --  он вел меня  за  руку и докурил до конца ее сигарету. На
Лабесвег домохозяйки  католической  веры  все еще  выколачивали свои  ковры.
Покуда Мацерат возился с замком, я увидел фрау Катер,  что жила по соседству
с трубачом  Мейном. Мощными сине-красными  руками она поддерживала на правом
плече скатанный бурый ковер. Под мышками у нее сверкали белокурые, слипшиеся
от  соленого пота волосы. Ковер свисал спереди и сзади. С тем же успехом она
могла  бы  нести,  перекинув через плечо, пьяного мужа, только ее  муж давно
умер.  Когда  она  проносила мимо  меня  свои  телеса  под  черной  юбкой из
блестящей тафты, мне  ударили  в  нос  испарения ее тела: нашатырь,  огурец,
карболка --  не  иначе у  нее были  месячные.  Вскоре со  двора донесся  тот
равномерный  стук  палок   по  коврам,  который   гонял  меня  по  квартире,
преследовал меня так, что под конец мне пришлось укрыться от него в платяном
шкафу  наш