квартала от меня, вдруг выяснилось, что в левом кармане моего  пальто  лежит
пара  превосходных  и  наверняка  очень  дорогих,  если  не  сказать  вообще
бесценных, кожаных  перчаток".  Поскольку  полиция в  чудеса  не верит, всех
пойманных, даже  тех,  кто сам пришел  с повинной, препровождали в тюрьму на
срок от одного  до  двух месяцев.  Мне же в ту пору тоже доводилось сиживать
под домашним арестом, ибо  матушка наверняка подозревала,  хотя благоразумно
не признавалась в  том ни себе самой, ни  тем более  полиции, что мой  более
сильный,  чем стекло, голос был каким-то боком причастен  к  этой преступной
игре.  А вот Мацерату, который,  изображая  из  себя мужа  чести, учинил мне
допрос, я  не сказал ни  словечка; я со все  большей  ловкостью  прикрывался
своим жестяным  барабаном  и  обликом  недоразвитого  трехлетки. -- Во  всем
виноват тот лилипут, который  поцеловал нашего Оскархена  в лоб, -- снова  и
снова восклицала матушка после таких  допросов, -- чуяло мое сердце,  что он
недаром его  поцеловал,  ведь  раньше  Оскар  был  совсем  не такой.  Должен
признать,   что  господин   Бебра  все  время  продолжал   в  какой-то  мере
воздействовать на меня. Ведь даже и  домашние аресты не  могли удержать меня
от того, чтобы при  удачном стечении  обстоятельств без спросу отлучиться на
часок,  который давал  возможность пропеть в  витринном  стекле  пресловутое
круглое  отверстие  и  сделать   исполненного  надежд   молодого   человека,
засмотревшегося  на витрину,  обладателем винно-красного галстука из чистого
xekj`.  Если  вы спросите  меня,  не само ли  зло  повелевало Оскару усилить
соблазн, который  и  без  того исходил  от ослепительно  чистой  витрины,  с
помощью  отверстия  величиной в  ладонь, я буду вынужден  ответить: да, само
зло. Это  было  злом хотя  бы  потому, что  я стоял  в  темных подъездах,  а
подъезд,  как  всем должно  быть известно, есть  излюбленное местопребывание
зла. С другой стороны, отнюдь не желая умалить  зло моих искушений, сегодня,
когда  у меня нет  более ни возможности,  ни  желания  вводить кого-  либо в
искушение, я обязан сказать себе и своему санитару Бруно:
   --  Оскар,  ты  не  просто  утолял  малые  и  средние пожелания  зимних
фланеров, влюбленных  в предмет своей мечты, ты вдобавок помогал людям перед
витринами познать  самих себя. Ни одна солидная и элегантная дама,  ни  один
добропорядочный дядюшка,  ни одна  престарелая, но  сохранившая  свежесть  с
помощью веры девица никогда не признали бы в себе воровских  задатков, когда
б  твой голос  не подбил их  на  воровство и, сверх  того, не посодействовал
перевоспитанию горожан,  готовых  ранее  в  каждом  маленьком и  неудачливом
воришке видеть подлого и опасного негодяя.
   После  того  как я  из вечера в  вечер  подкарауливал его, а  он трижды
отказывался от совершения кражи, прежде чем сдаться и стать так никогда и не
пойманным вором,  доктор Эрвин Шолтис, прокурор и внушающий страх обвинитель
при Верховном суде,  сделался,  по слухам, снисходительным, кротким  и почти
человечным  в  своих  приговорах  юристом, потому  что  принес  жертву  мне,
маленькому полубогу воров,  и  похитил  кисточку  для бритья  из натуральной
барсучьей щетины.
   В  январе тридцать  седьмого я долго мерз напротив ювелирного магазина,
который, несмотря на укромное местоположение на аккуратно обсаженной кленами
пригородной  аллее, был весьма  известен  и пользовался хорошей  репутацией.
Перед витриной с  украшениями  и часами  появлялась, правда, кой-какая дичь,
которую я без раздумий  и немедля подстрелил бы перед всякой другой витриной
-- с дамскими чулками, велюровыми шляпами,  бутылками  ликера. Но  украшения
оказывают воздействие на человека: он становится разборчив, неспешно следует
он за бегом бесконечных цепочек, измеряет время не по минутам, а по возрасту
жемчужин,  исходит  из  того,  что  жемчужное  ожерелье переживет  шею,  что
исхудает запястье,  но отнюдь не браслет, что порой в захоронениях удавалось
обнаружить  перстни,  внутри которых не сохранилось  пальца; короче,  одного
созерцателя  витрин   он  признает   чересчур   кичливым,  другого  чересчур
мелкотравчатым, чтобы унизывать его драгоценностями.
   Витрина  ювелира  Банземера  не  была  перегружена  товаром.  Несколько
изысканных  часов  швейцарской ручной  сборки,  россыпь обручальных колец на
голубом бархате, в центре выкладки -- шесть  или, верней, семь изысканнейших
экспонатов:  завившаяся в три кольца,  сработанная из  разноцветного  золота
змейка,  чью филигранно отделанную  головку  украшали,  придавая  ей  особую
ценность, топаз, два бриллианта и,  вместо глаз, два сапфира. Вообще-то я не
люблю черный бархат,  но змейке господина Банземера пристал  этот фон, равно
как и серый бархат, который благодаря умопомрачительно простым, привлекающим
своей  opnonpvhnm`k|mni  формой  серебряным  украшениям излучал  пи  кантное
спокойствие. Кольцо, державшее столь изящную гемму, что  по нему  сразу было
видно: оно выберет лишь  руки столь  же изящные, само  будет становиться все
изящнее  и  под конец  достигнет  той  высокой  степени бессмертия,  которая
дарована  лишь драгоценностям. Цепочки,  которые нельзя носить  невозбранно,
цепочки,  навевающие  усталость,  и,  наконец,  на  изжелта-белой  бархатной
подушечке,  упрощенно  повторявшей  формы дамской шеи,  -- легчайшее  колье.
Изысканное  членение, причудливая  оправа -- ажурная  паутина.  Что  за паук
исторг из себя  эту золотую  нить, чтобы в  нее  угодили  шесть малых и один
большой рубин? И где он сидел, этот паук, чего дожидался? Уж верно, не новых
рубинов, а  скорее  кого-нибудь,  чей взгляд  притянули бы  угодившие в сеть
рубины,  напоминая затвердевшие капли крови, -- другими словами, сообразуясь
с собственным  настроением либо с настроением паука, плетущего золотую нить,
кому должен был я преподнести это колье?
   Восемнадцатого января тридцать  седьмого  года на скрипучем, утоптанном
снегу, в ночь, которая сулила еще больше снега, столько снега, сколько может
лишь пожелать себе тот,  кто хотел бы все отдать во власть снега, я  увидел,
как Ян Бронски правее  и выше моего наблюдательного  поста пересекает улицу,
проходит,  не поднимая  глаз,  мимо  ювелирного магазина, потом то ли просто
мешкает, то ли  останавливается, как по приказу, поворачивает --  или что-то
поворачивает его, -- и вот уже Ян стоит перед  витриной между укрытыми белой
ношей безмолвными кленами.
   Изящный,    всегда    чуть    вызывающий   жалость,   на    службе   --
смиренно-покорный,  в любви  --  тщеславный, равно  глупый  и  помешанный на
красоте Ян Бронски, который жил плотью моей матушки, который  -- во что я до
сих пор верю, в  чем я до  сих пор сомневаюсь --  произвел  меня на свет  от
имени Мацерата, Ян стоял теперь в своем зимнем пальто, элегантном, словно из
ателье  варшавского  портного, стоял  перед  витриной,  обратясь  в памятник
самому себе, таким окаменелым казался он мне, таким живым символом, устремив
взгляд  -- подобно  Парсифалю, который вот так же стоял в снегу  и видел  на
снегу кровь, -- на рубины золотого колье.
   Я мог бы отозвать,  отбарабанить  его  прочь. Ведь мой барабан  был при
мне.  Я  ощущал  его  под  пальто.  Всего-то  и  надо было  расстегнуть одну
пуговицу, и он бы  сам выскочил на мороз. Сунь я руки в карманы -- и палочки
оказались бы у меня в  руках. Ведь и  охотник  Губерт  не  стрелял, когда на
мушке  у него оказался совершенно необычный олень. И Савл сделался Павлом. И
Аттила  повернул  вспять, когда Папа  Лев  воздел  палец  с  перстнем.  Я же
выстрелил,  не  перевоплотился,  не повернул  вспять,  я  остался  охотником
Оскаром,  я желал  поразить  цель,  я  не расстегнул пуговицу,  не  выставил
барабан  на мороз,  не  скрестил  палочки  на  белой  по-зимнему  жести,  не
превратил  январскую  ночь в ба рабанную,  а вместо того беззвучно закричал,
закричал, как, может быть, кричит  звезда или рыба в самой  глубине,  сперва
вторгся  своим криком в структуру мороза, чтобы наконец выпал свежий снег, а
уж  потом  закричал в стекло,  в  толстое стекло, в дорогое стекло,  дешевое
стекло, в  прозрачное  стекло, в разъединяющее стекло, в стекло между  двумя
мирами, и  в  девственном, в  мистическом,  в витринном  стекле  между  Яном
Бронски и  рубиновым колье я  выкричал отверстие по  известному  мне размеру
Яновых  перчаток  и  предоставил стеклу  упасть,  подобно  откидной  крышке,
подобно небесным вратам, подобно вратам ада;  и Ян не bgdpncmsk, Ян выпустил
на свободу свою руку в  тонкой лайке  и дал ей из кармана пальто подняться в
небо,  и перчатка покинула  ад, отъяла у неба -- или у  ада -- колье, рубины
которого пришлись  бы  к  лицу любому  ангелу, даже падшему,  после  чего он
опустил пригоршню рубинов и золота в карман, продолжая, однако, стоять перед
дырявым  стеклом, хоть  это  и было чревато  опасностью,  хоть и не истекали
больше  кровью рубины,  чтобы навязать  единственное направление его --  или
Парсифалеву -- взгляду. О Отец, Сын и Святой Дух! С духом должно было что-то
произойти, раз  уж  не произошло  оно  с Яном,  отцом.  И  тогда Оскар, сын,
расстегнул пальто, поспешно  ухватился  за барабанные  палочки и воззвал  на
своей жести "Отец, отец!", пока Ян Бронски  не обернулся,  медленно, слишком
медленно не перешел  через улицу и не обнаружил в подворотне  меня,  Оскара.
Как  прекрасно, что именно в тот  миг,  когда Ян  все  еще без выражения, но
незадолго перед  оттепелью взглянул на меня, начал падать снег. Он подал мне
руку -- руку, а не перчатку, которая прикасалась к рубинам, и молча,  но без
уныния повел меня домой, где матушка уже обо мне беспокоилась,  а Мацерат  в
своей  обычной манере, с  подчеркнутой  строгостью, хотя  едва  ли  всерьез,
пригрозил мне полицией. Ян не дал никаких объяснений, не стал засиживаться и
не пожелал играть в скат,  хотя Мацерат для вящего соблазна уже  поставил на
стол пиво.  Уходя,  Ян  погладил Оскара,  но  тот  так и не  понял, чего  он
взыскует -- молчания или дружбы.
   Немного  спустя  Ян  преподнес это  колье  матушке. Явно  догадываясь о
происхождении колье,  она носила его неподолгу, когда  Мацерат уходил,  либо
для себя, либо для Яна, а может, и для меня.
   Вскоре после войны я выменял это колье на черном рынке  в  Дюссельдорфе
на дюжину американских сигарет "Лаки страйк" и кожаную папку.


ЧУДА НЕ БУДЕТ

   Сегодня, лежа  на кровати  моего специального  лечебного  заведения,  я
часто с тоской вспоминаю о силе, которой тогда был наделен, о силе, которая,
одолевая ночь и холод, заставляла таять морозные  узоры, вскрывала витринные
стекла и за руку подводила к ним похитителя.
   Ах, как бы мне хотелось удалить стекло из глазка, помещенного в верхней
трети моей  двери  с  тем,  чтобы  Бруно, моему  санитару,  было  сподручней
наблюдать за мной.
   Ах,  как  за  год  до водворения в  эту лечебницу я страдал от бессилия
своего голоса. Когда  в стремлении к успеху я  издавал  свой крик на  ночной
улице, но  успеха, однако ж, не  имел, могло  случиться,  что я, ненавидящий
всякое  насилие,  хватался за  камень, избрав  себе  мишенью  какое-  нибудь
кухонное окно на убогой  окраинной  улице Дюссельдорфа. С  особой радостью я
продемонстрировал бы что-нибудь эдакое Вит-лару, оформителю. Когда далеко за
полночь я узнавал его, закрытого сверху  шторами,  снизу  по  красно-зеленым
носкам за стеклом магазина мужской одежды на Кенигсалле либо -- парфюмерного
неподалеку  от бывшей Тонхалле, я бы, хоть он и мой ученик или мог им стать,
охотно разрезал для него стекло витрины, ибо до сих пор не знаю, как мне его
называть.  Иудой  или  Иоанном. Витлар благородного  происхождения,  имя его
Готфрид.  Когда  после  постыдно  тщетных  певческих усилий я привлек к себе
bmhl`mhe  оформителя легкой барабанной дробью по невредимому стеклу витрины,
когда он на  четверть  часика вышел ко мне, поболтал со мной и посмеялся над
своими оформительскими изысканиями, мне пришлось называть его Готфридом, ибо
мой  голос не  сотворил того чуда, которое давало бы  мне  право наречь  его
Иудой или Иоанном. Пение перед  ювелирным магазином,  сделавшее Яна  Бронски
вором, а мою матушку  -- обладательницей рубинового колье, на время положило
конец моим вокальным  упражнениям перед витринами с соблазнительным товаром.
На матушку нашла набожность. По  какой такой причине?  Связь с Яном Бронски,
краденое  колье,  сладостные  жизненные  тяготы  неверной  жены  сделали  ее
благочестивой, алчущей святости. А грех можно упорядочить наилучшим образом:
по четвергам -- встретиться в городе,  маленького Оскара оставить у Маркуса,
предпринять  некоторые усилия,  приносящие  удовлетворение  на  Тишлергассе,
отдохнуть в кафе Вайцке  за  кофе  и  пирожными,  забрать сыночка  у  еврея,
получить  от него несколько комплиментов и в придачу  почти  задаром пакетик
шелковых ниток,  отыскать свой  номер  трамвая -- номер  пять, с  улыбкой  и
витающими где-то далеко мыслями насладиться поездкой мимо Оливских ворот, по
Гинденбургаллее, почти  не заметить возле  спортивного зала Майский луг, где
Мацерат проводит свои воскресные утра, порадоваться объезду вокруг спортзала
-- до чего ж безобразно может выглядеть эта коробка, когда ты совсем недавно
пережил нечто  прекрасное,  --  еще  поворот,  теперь налево, и  за пыльными
деревьями Конрадова гимназия с гимназистами в красных шапочках, как красиво,
ах, если бы и Оскархена украшала такая же красная шапочка с золотым "К", ему
было  бы  уже двенадцать с половиной, и  сидел бы он в  четвертом классе,  и
скоро начал  бы изучать латынь, и вел  бы  себя как настоящий "конрадист" --
маленький, прилежный, хотя дерзковатый и заносчивый.  После железнодорожного
переезда -- на пути к рейхсколонии и школе Елены Ланг -- мысли госпожи Агнес
Мацерат по поводу гимназии  и  упущенных возможностей  для ее сыночка Оскара
улетучиваются.  Еще   один  поворот   налево,   мимо   Христовой  церкви   с
куполом-луковкой, мимо площади Макса Хальбе  и кофейной лавки Кайзера, потом
выйти, окинуть беглым взглядом витрины конкурентов и одолеть тяжелый путь по
Лабесвег,  как одолевают  крестный путь:  под  ступающая  досада,  рядом  --
неполноценный ребенок,  нечистая  совесть, страстное  желание  повторить,  с
ненасытностью  и  с  пресыщением,  с неприязнью и  добродушной  симпатией  к
Мацерату,  --  так  одолевала  моя  матушка  вместе  со мной, с  моим  новым
барабаном, с пакетиком почти дармовых ниток дорогу по Лабесвег  до лавки, до
овсяных хлопьев, до  керосина подле бочек  с селедкой, к коринке, к кишмишу,
миндалю,  пряностям для  пряников,  пекарскому порошку от доктора Эт-кера, к
"Персиль -- он всюду Персиль", к  порошку  "Урбин --  вот что  вам надо",  к
Магги и Кнорру, к желудевому кофе  от Катрайнера и  кофе Хаага,  к  постному
маслу  "вителло"  и  "пальмин",  к  уксусу  от  Кюне  и  к  мультифруктовому
мармеладу,  к  обеим  жужжащим в  разной тональности  мухоловкам  вела  меня
матушка, к мухоловкам, источавшим над нашим прилавком медово-сладкий запах и
подлежащим в  летние  месяцы замене через каждые два  дня;  по  субботам  же
матушка со  столь  же приторно-сладкой душой,  которая и зимой,  и  летом, и
вообще круглый  год  притягивала  жужжащие на высоких  и низких нотах грехи,
ходила в церковь Сердца Христова, где исповедовалась у его преподобия Винке.
Как матушка водила меня с собой в  город по четвергам и делала, так сказать,
соучастником, так водила  она  меня и по субботам, через портал, на холодные
католические плиты, засунув мне предварительно  мой барабан  под пуловер или
под пальтишко, потому  что без  барабана я  решительно не мог обойтись,  без
жести на  животе я  никогда бы не сумел осенить  себя католическим  крестом,
коснувшись лба, груди  и живота, и согнуть колено, словно надевая ботинки, и
спокойно  сидеть  на  отполированной  церковной  скамье, в то  время  как на
переносице  у  меня медленно  высыхает святая  вода. Церковь Сердца Христова
запомнилась  мне  еще с моих крестин: тогда из-за языческого имени  возникли
известные трудности,  но все-таки  настояли на Оскаре, и Ян,  крестный отец,
так  и объявил  о том в церковном портале. Далее его преподобие Винке трижды
дунул мне в  лицо, дабы  изгнать из меня  сатану, осенил  крестом,  возложил
руку, посыпал  солью и предпринял еще какие-то меры  против сатаны. В  самой
церкви  --  очередная остановка  перед собственно крестильницей. Покуда  мне
преподносили  "Отче  наш" и  Символ  веры,  я  вел  себя  спокойно.  Но  его
преподобие  счел  уместным еще раз возгласить  "Изыди,  сатана!"  и полагал,
будто отныне отверзает мне -- который и без того все знал --  органы чувств,
прикоснувшись к носу  и  ушам  Оскара. Затем  он  возжелал услышать  все это
громко и  отчетливо и вопросил: "Противостанешь ли ты сатане? И делам его? И
пышности его?" Но еще прежде, чем я успел отрицательно помотать головой, ибо
даже и не думал отрекаться, Ян трижды вместо меня произнес: " Противостану!"
И его преподобие помазал  мне грудь и между лопатками, хоть  я и не испортил
дальнейших отношений с дьяволом.  Перед крестильницей еще раз провозглашение
Символа веры, потом наконец троекратное окроп-ление водой, помазание темечка
святым мирром, белые  одежды -- дабы сажать пятна, свеча  для  темных  дней,
отпущение -- Мацерат расплачивается, -- и, когда  Ян вынес меня через портал
церкви  Сердца  Христова,  где  при  погоде  "ясно,  временами  облачно" нас
дожидалось такси, я спросил сатану во мне: "Ну как, ты  в  порядке?"  На что
сатана, подпрыгнув, шепнул: "А ты обратил внимание на церковные окна, Оскар?
Кругом стекло,  сплошное стекло".  Церковь Сердца Христова  была сооружена в
годы грюндерства,  а  потому с  точки зрения стиля отдавала  неоготикой.  Но
поскольку сложили ее из быстро  темнеющего кирпича, а обшитый  медью шпиль в
два  счета  покрылся  традиционной патиной,  различия между староготическими
кирпичными церквами и новой кирпичной готикой были доступны  и несносны лишь
взгляду знатока. А исповедовались  что в старых, что в новых церквах на один
манер. Подобно  его  преподобию  Вин-ке, сотни других преподобий по субботам
после  закрытия  контор  и  магазинов садились в  исповедальню и прижимали к
блестящей почернелой решетке волосатое пастырское ухо, в то время как паства
силилась сквозь зазоры решетки впустить в  пастырское ухо ту нить грехов, на
которую   --   жемчужиной   к  жемчужине  --  нанизывалось  греховно-дешевое
украшение. Покуда матушка сквозь  слуховой канал  его преподобия  в  строгой
последовательности  доводила до сведения высших инстанций, что она сделала и
что упустила,  что случалось в мыслях, словах и делах, я, которому не в  чем
было  исповедоваться,  сползал со  слишком  истертой, на мой вкус, церковной
скамьи и  становился на каменные плиты. Не скрою, что и плиты в католических
церквах, и  запах католической церкви, и весь  католицизм даже и по сей день
влекут меня, как влечет,  к примеру, рыжеволосая девушка, хоть я и  не прочь
бы  перекрасить  ее  рыжие  волосы,  а католицизм внушает  мне  всевозможные
богохульства, которые снова  и  снова напоминают, что я пусть и напрасно, но
тем  не   менее  нерушимо  крещен  в  католическую   веру.  Порой  во  время
баналь-нейших  занятий,  скажем  за чисткой зубов  либо даже испражняясь,  я
ловлю себя на том, что снабжаю ком ментариями литургию,  например: на святой
мессе  об новляется  кровопролитие  Христово, дабы  кровь текла ради  твоего
очищения,  вот чаша крови  Его,  вино  становится истинным и реальным,  едва
прольется  кровь  Христова,  истинная  кровь  Христова  с   нами,  благодаря
созерцанию святой  крови,  душа  окропляется  кровью Христовой,  драгоценная
кровь, омытая кровью, при претворении  течет кровь, запятнанный кровью плат,
голос  крови Христовой пронзает все небеса, кровь  Христова источает  аромат
пред ликом  Господним.  Вы,  верно,  согласитесь, что в  известном смысле  я
сох