понял.  Но мой предполагаемый отец  ничего не уразумел.
Любовник  моей  бедной  матушки  был так  поглощен  своим  страхом,  так  им
заполнен, что мои взыскующие подмоги жесты только усугубили его страх. Оскар
уже  готов был поднять на него голос, но  побоялся, как бы Кобиелла, занятый
исключительно своей винтовкой, не заметил присутствия по стороннего.
   Тогда я лег слева  от  Яна за мешки  и прижался к  нему, чтобы передать
часть своей обычной  невозмутимости несчастному дяде и предполагаемому отцу.
Немного спустя он и впрямь показался мне более спокойным.
   Моему равномерному дыханию удалось сообщить и его пульсу почти такую же
равномерность. Но когда потом я, хоть и преждевременно, во второй раз указал
Яну на  жестяной  барабан  Начальника-сына,  поворачивая  его голову  сперва
медленно  и  ласково,  а потом  весьма  решительно  в сторону перегруженного
игрушками  стеллажа,  Ян  снова меня  не  понял.  Страх  заполнял его  снизу
доверху, потом стекал обратно, сверху вниз, но внизу, вероятно из-за толстых
подметок со  стельками, встречал  до  того мощное противодействие,  что ему,
этому страху, становилось тесно и тогда, отпрянув через желудок, селезенку и
печень, он захватывал столько пространства в  бедной голове Яна, что голубые
глаза прямо выкатывались из орбит, демон стрируя ветвистые  красные прожилки
по  белому фону, которых  Оскару ни разу до тех пор не  доводилось видеть на
глазных яблоках своего предполагаемого отца.
   Я приложил  немало  времени  и  трудов,  чтобы вернуть дядины  глаза  в
исходное  положение,  чтобы  напомнить  его сердцу  о приличиях. Но все  мои
усилия на службе у эстетики пошли прахом, когда люди из ополчения первый раз
пустили  в  ход полевую гаубицу и прямой  наводкой, контролируемой с помощью
оптики, уложили  на  землю чугунную ограду перед почтамтом,  с поразительной
точностью  --  что свидетельствовало о высоком  уровне  выучки -- ударяя  по
кирпичным столбам  и принуждая их, один  за другим, окончательно рухнуть  на
колени и  увлечь за собой  железную  решетку. Бедный  мой дядя Ян всей душой
переживал  каждое  падение  каждого  из  не  то пятнадцати,  не  то двадцати
столбов, переживал  с таким страстным участием,  слов но то повергали в прах
не только постаменты, но -- вместе с постаментами -- и стоящие на них фигуры
воображаемых, близких его сердцу и столь необходимых в жизни богов.
   Лишь так можно понять, почему Ян  отмечал каждое попадание криком столь
пронзительным,   что,  будь  этот  крик  сформирован  более   сознательно  и
целеустремленно, ему, как и моему убийственному для окон крику, вполне можно
бы приписать  свойства режущего стекло алмаза. Ян  же кричал хоть и нутряным
голосом, но бессистемно и достиг  лишь того, что Кобиелла пере  местил к нам
свое костлявое, искалеченное тело, поднял свою худую птичью голову с глазами
без ресниц и провел водянисто- серыми зрачками над нашим сотовариществом  по
несчастью. Он  встряхнул  Яна,  Ян  заскулил.  Он  расстегнул  сорочку Яна и
торопливо ошу-
   пал его тело в поисках раны -- я с трудом удержался от смеха, -- потом,
не обнаружив ни малейших следов ранения, перевернул Яна на спину, схватил за
подбородок, двинул так, что хрустнули челюсти, заставил голубые Яновы глаза,
фамильные глаза семейства Бронски, выдержать водянисто-серые всполохи  огней
Кобиеллы,  выругал  его  по-польски, обрызгав слюной  его  лицо, и, наконец,
перекинул ему винтовку, которую Ян до той поры держал без употребления перед
специально устроенной для него бойницей, потому  что винтовка даже  не  была
снята с предохранителя. Приклад сухо ударил Яна по левому колену. Мимолетная
и --  после всех  душевных терзаний -- первая физическая боль явно пошла Яну
на  пользу,  потому что он схватил  винтовку, хотел  было испугаться,  когда
ощутил  под  пальцами  -- и  сразу  же в крови  --  холод  металла,  однако,
повинуясь  полупроклятиям,  полууговорам  Кобиеллы,  занял  место  за  своей
бойницей.
   Мой предполагаемый отец  имел настолько точное и при всей его податливо
богатой фантазии настолько  реалистичное представление о войне, что ему было
крайне тяжело, пожалуй и невозможно, держаться храбро по одной лишь скудости
воображения. Даже не восприняв сквозь отведенную ему бойницу поле обстрела и
не подыскав  сколько-нибудь  подходящей цели,  он косо задрал ствол к  небу,
подальше  от  себя,  по-над крышами домов на  Хевелиусплац и принялся палить
быстро,  вслепую,  так  что  в  два счета  расстрелял весь магазин, дабы уже
вторично   с  пустыми  руками  скрючиться  позади   мешков.  Тот  молящий  о
снисхождении  взгляд,  который  Ян из своего укрытия  адресовал  коменданту,
напоминал смущенное покаяние надувшего губы школьника, который не удосужился
выполнить домашнее задание. Кобиелла  несколько раз щелкнул нижней челюстью,
потом  громко, словно  бы неудержимо  захохотал,  но  с  пугающей  резкостью
оборвал смех и трижды, а то и четырежды пнул Яна -- который был секретарь, а
стало  быть,  лицо  вышестоящее --  в ногу, снова  изготовился,  намереваясь
засадить  Яну  в  боксвой  бесформенный  ортопедический  башмак,  но,  когда
пулеметный  огонь  пересчитал  еще уцелевшие фрамуги  детской  и  расковырял
потолок, опустил башмак, занял место за своей амбразурой, после чего хмуро и
неспешно,  словно  хотел наверстать упущенное из-за Яна  время, начал делать
выстрел за выстрелом, что тоже надлежит причислить к расходу боеприпасов  во
время Второй мировой войны.
   А  меня, значит, комендант не  заметил?  Он,  который обычно  вел  себя
строго и неприступно, как  умеют  одни  лишь инвалиды  войны,  желая создать
определенную,  почтительную  дистанцию,  он оставил меня  в этом пронизанном
сквозняками  углу,  где  воздух  был  напоен  свинцом.  Может,  он  про себя
рассуждал так: это дет ская комната, значит, Оскар может  оставаться здесь и
даже играть в минуты затишья.
   Не  знаю, сколько  мы так пролежали, я  --  между Яном и  левой  стеной
комнаты,  мы  оба  -- позади  мешков  с  песком,  Кобиелла --  позади  своей
винтовки, где он стрелял за двоих. Часов около десяти пальба пошла  на убыль
и  стало до того  тихо,  что  я услышал  жужжание  мух,  голоса и команды  с
Хевелиусплац и мог даже время  от времени внимать глухим раскатистым усилиям
линкоров  в  порту.  Сентябрьский  день,  облачный  с прояснениями,  солнце,
обмакнув  кисточку,  покрывало все  слоем  старого  золота,  все тонкое, как
дыхание,  чуткое и в  то  же время тугоухое.  Близился мой пятнадцатый  день
рождения,  и,  как  всякий раз в  сентябре,  я  желал себе жестяной барабан:
отрекаясь от  всех  сокровищ  мира,  чувства  мои  неуклонно устремлялись  к
барабану из бело-красной лакированной жести.
   Ян не  шевелился.  Кобиелла  дышал до  того  равномерно,  что Оскар уже
решил, будто он спит,  использовав краткое  затишье для освежающего сна, ибо
всем  людям, даже  и  героям,  время  от  времени  необходима  малая  толика
освежающего  сна.  Лишь я  был вполне бодр и с неумолимостью своего возраста
изнывал по барабану. Не потому, что именно  сейчас среди растущей  тишины  и
замирающего  жужжания  мухи, утомленной  солнцем,  мне  снова  пришел на  ум
барабан,  жестяной барабан юного Начальника. Нет,  даже и во время сражения,
среди боевого  грохота Оскар  не  терял  барабан из  виду. А  теперь  у меня
появилась возможность, упустить которую я и мысли не допускал.
   Оскар медленно встал, тихо, стараясь не наступать на осколки стекла, но
целеустремленно  передвигался он в  сторону стеллажа, где стояли игрушки,  в
мыслях он  уже воздвиг из детского  стульчика и ящика с  кубиками подставку,
которая была  бы и достаточно высока, и достаточно  устойчива, чтобы сделать
Оскара  обладателем  новенького барабана, но тут голос  Кобиеллы и вслед  за
голосом жесткая  рука коменданта  остановили  меня. Я в отчаянии указывал на
столь близкий барабан. Кобиелла рванул меня назад. Обеими руками я тянулся к
жестянке.  Инвалид задумался, хотел уже протянуть руку наверх и осчастливить
меня,  но  тут  в  детскую  вторглась  пулеметная  очередь,  перед  порталом
разорвались противотанковые снаряды. Кобиелла отшвырнул меня  в  угол  к Яну
Бронски, закатился на свою боевую позицию и успел вторично перезарядить, а я
все еще не отрывал глаз от жестяного барабана.
   И вот Оскар лежал, а Ян Бронски, мой милый голубоглазый дядя, не поднял
даже и носа, когда птичьеголовый, с искалеченной ногой и водянистыми глазами
без ресниц уже перед самой  заветной целью отбросил меня в сторону,  в угол,
позади мешков  с  песком.  Не  надо думать, что Оскар заплакал! Нет,  во мне
закипела  ярость Множились  жирные безглазые  личинки, подыскивая  достойную
падаль.  Какое мне  дело  до Польши?  Да  и  что это такое,  Польша? В конце
концов,  у  них же есть своя  кавалерия, вот пусть  она и  скачет! А то  они
целуют дамам  ручки  и  слишком  поздно замечают, что поцеловали  отнюдь  не
усталые дамские пальчики, а ненакрашенную пасть полевой гауби цы. После чего
девственница,  урожденная  Крупп,  немедля  разрешается от  бремени. Вот она
причмокнула  губами,  воспроизведя хоть и плохо, но похоже звуки боя,  какие
можно услышать в еженедельных выпусках
   "Вохеншау",  она принялась  забрасывать несъедобными леденцами парадный
вход почты, она желала пробить брешь, и она пробила ее, эту брешь, возжелала
пройти через развороченный  операционный  зал, обглодать  лестничную клетку,
чтобы никто впредь  не мог подняться, никто  впредь не мог спуститься. А  ее
свите за  пулеметами  и  той, что намалевала на  элегантных разведывательных
бронемашинах  красивые имена типа "Остмарк" и "Судеты", им все  было мало, и
они с грохотом разъезжали  в  своей броне перед почтой взад и вперед, словно
две  молодые  любознательные барышни,  надумавшие  осмотреть некий  замок, а
замок-то еще был закрыт  на  замок.  Это усиливало  нетерпение избалованных,
всегда жаждущих допуска красоток и принуждало их бросать  взгляды, серые как
свинец, пронзительные  взгляды все того  же калибра в  поддающиеся обозрению
покои  замка,  дабы хранителей  его  бросало  в жар и в холод,  дабы  у  них
сжималось сердце.
   Как раз  одна из бронемашин, помнится мне, это был "Остмарк", выехав  с
Риттергассе,  устремилась на здание почты,  и Ян, мой весьма продолжительное
время как бы  безжизненный дядюшка,  выставил в  бойницу свою правую  ногу и
задрал ее в надежде, что разведывательная машина ее разведает, ее обстреляет
либо что заплутавшийся снаряд чиркнет его по голени либо пятке и нанесет ему
такое ранение, которое позволяет солдату отступить, преувеличенно хромая.
   Но долго  держать  ногу в  такой позиции, должно  быть,  показалось Яну
слишком утомительным. Время от времени он ее опускал. Лишь перевернувшись на
спину,  он нашел  в себе достаточно  силы,  чтобы,  поддерживая  ногу обеими
руками  под коленом, уже  дольше и с  большими шансами  на успех подставлять
птку и голень прицельному огню, а также случайным выстрелам.
   Хоть я и отнесся к Яну с полным пониманием и до сих  пор таковое храню,
не  мог я  не  понять  и  ярость Кобиеллы, когда тот узрел свое  начальство,
секретаря Яна Бронски, в этой постыдной, в этой отчаянной позе.
   Комендант одним прыжком вскочил с пола, вторым  оказался возле нас, над
нами, дал волю рукам, схватил костюмную  ткань, а вместе с тканью  и  самого
Яна, приподнял этот узел,  швырнул его обратно, снова схватил, так что ткань
затрещала,  ударил слева,  перехватил  справа, замахнулся  справа,  отбросил
слева, перехватил справа  на лету, хотел одновременно соединить лево и право
в большой кулак, а затем нанести этим кулаком могучий удар и поразить им Яна
Бронски,  моего   дядю  и  предполагаемого  отца  Оскара,  но  тут  раздался
дребезжащий звон, как, возможно,  дребезжат ангелы во славу Господню, но тут
раздалось  пение, как по радио  поет  эфир,  но тут  угодило  -- только не в
Бронски,  но тут угодило  в коменданта,  тут  один  снаряд решил  хорошенько
пошутить, тут  кирпичи  хохотали  до  осколков, а  осколки -- до  пыли,  тут
штукатурка  стала мукой, а  дерево  нашло свой топор,  тут  вся эта забавная
детская  комната  подпрыгнула на  одной  ноге, тут  раскололись  куклы,  тут
лошадь-качалка понесла  и была бы  куда как рада заполучить всадника,  чтобы
его можно было сбросить, тут в конструкторе сложились ошибочные сочетания, а
польские  уланы захватили одновременно все  четыре  угла детской  --  и  тут
наконец  опрокинуло весь  стеллаж,  и колокола  заблаговестили  к  Пасхе,  и
гармонь вскрикнула, не  иначе  труба что-то кому-то протрубила,  все звучало
разом,  будто   настраивался   оркестр,  все  закричало,  лопнуло,  заржало,
зазвонило, разлетелось, треснуло, заскрежетало, взвизгнуло,  дернуло  струну
очень высоко и подрыло фундамент на глубине. Мне же, который, как и подобает
трехлетке, находился во время разрыва  снаряда в уголке ангела-хранителя как
раз под окном детской, мне досталась  жестянка,  достался барабан, несколько
трещинок было на лаке, но ни единой дыры на новом жестяном барабане Оскара!
   Подняв взгляд  от  только что обретенного,  так сказать  тытолькоглянь,
подкатившегося к  моим ногам  барабана, я счел своим  долгом помочь  Яну. Ну
никак  ему  не  удавалось стряхнуть  с себя грузное  тело Кобиеллы. Сперва я
подумал, что Яна тоже ранило: уж очень он натурально скулил. Но потом, когда
мы  от  катили в сторону столь же натурально стонущего Ко-биеллу, оказалось,
что повреждения Яна совершенно незначительны: осколки стекла расцарапали ему
правую щеку и тыльную сторону  ладони,  только и всего.  Быстро  проведенное
сравнение  помогло  мне  прийти к выводу,  что у  моего предполагаемого отца
кровь  светлее,  чем  кровь  у  коменданта,  чьи  брючины  на  уровне  бедер
окрасились в сочный и темный цвет.
   А вот кто изорвал и вывернул наизнанку элегантный серый пиджак Яна, уже
нельзя было  установить.  Кобиелла или  снаряд?  Кто оборвал плечи,  отделил
подкладку, оторвал пуговицы, распорол швы, вывернул карманы?
   Прошу отнестись снисходительно  к  моему бедному Яну, который  поначалу
сгреб воедино все исторгнутое из его карманов жестокой бурей и  лишь потом с
моей  помощью  вытащил  Кобиеллу из  детской.  Ян снова нашел и расческу,  и
фотографии  родных  и  близких  -- среди  них поясной  портрет  моей  бедной
матушки,  а  ко  шелек  даже  и  не  расстегнулся. Затруднительно,  да и  не
безопасно, поскольку защитные  мешки разметало взрывом,  оказалось для  него
собрать  разлетевшуюся  по  комнате  колоду карт,  ибо он  непременно  хотел
отыскать все  тридцать две и,  не найдя тридцать  второй, почувствовал  себя
глубоко несчастным, а когда Оскар между двух развороченных кукольных домиков
нашел ее и протянул Яну, тот разулыбался, хоть и была это семерка пик.
   Когда мы выволокли Кобиеллу из детской и наконец-то затащили в коридор,
комендант  сумел собраться  с силами,  чтобы пробормотать несколько понятных
для Яна слов. - Как  там, все  на месте?  -- тревожился инвалид. Ян запустил
руку ему  в штаны между стариковскими ногами, ладонь его явно наполнилась, и
тогда он кивнул Кобиелле.
   До чего же счастливы были все трое: Кобиелле удалось
   сохранить свою мужскую гордость, Яну Бронски --все
   тридцать две карты для ската, а Оскар обзавелся новым
   жестяным барабаном, который на каждом шагу ударял его по
   колену, покуда Ян и еще один человек, которого Ян называл
   Виктором, перетаскивали ослабевшего от кровопотери
   коменданта этажом ниже, в склад почтовых отправлений.

КАРТОЧНЫЙ ДОМИК
   Виктор  Велун помогал нам переносить коменданта,  который,  несмотря на
усиливающееся кровотечение, становился  все более грузным.  К  этому времени
чрезвычайно  близорукий  Виктор  еще  носил  свои  очки  и не  спотыкался на
каменных ступенях  лестницы.  По профессии, как ни странно такое занятие для
близорукого, он  был  доставщиком денежных  переводов.  Сегодня,  когда речь
заходит  о  Викторе,  я называю  его бедный Виктор.  Как матушка  после  той
семейной  прогулки к молу  превратилась  в бедную  матушку,  так  и  Виктор,
лишившись  очков --  хоть были тут и другие причины, -- стал бедным Виктором
без очков.  - Ты не встречал бедного Виктора? --  спрашиваю я у своего друга
Витлара  в  дни посещений.  Но после той поездки на  трамвае от Флингерна до
Герресхайма, о чем будет поведано  в свое время, мы потеряли Виктора  Велуна
из виду. Остается лишь  надеяться, что и  преследователи ищут его  столь  же
безуспешно, что  он  нашел свои  очки  либо  подобрал другие, подходящие, и,
может быть, словно  в былые времена, пусть  больше  не  на службе у Польской
почты, но по крайней мере как разносчик денежных переводов на службе у почты
федеральной, близоруко и при очках, осчастливливает людей пестрыми бумажками
и твердыми монетами.  - Ну разве  это  не  ужасно? --  пыхтел  Ян, подхватив
Кобиеллу слева.  - А что будет, если не придут ни англичане, ни французы? --
тревожился Виктор,  нагруженный Кобиеллой справа.  - Ну как это  не придут?!
Ризсмиглы еще вчера сказал по радио: "У нас есть гарантии, что, когда дойдет
до боя,  вся  Франци поднимется  как один  человек!"  --  Яну  нелегко  было
сохранять  уверенность  до  конца  фразы,   ибо  вид  собственной  крови  на
расцарапанной    руке    хоть    и   не    подвергал    сомнению    гарантии
польско-французского договора, но  заставлял  опасаться, что  он, Ян, успеет
истечь кровью, прежде чем  вся Франция поднимется как один человек  и верная
данным гарантиям ринется через Западный вал. - Они наверняка уже  в  пути! А
британский  флот уже бороздит волны  Балтийского моря! -- Виктор Ведун любил
сильные,  звучные выражения,  он  остановился на  лестнице, прижатый  справа
телом  раненого коменданта, и  воздел  левую руку, как  на театре, чтобы все
пять пальцев сказали свое слово: -- Придите вы, о гордые британцы!
   И  покуда  оба  медленно  доставляли  Кобиеллу  во  временный  лазарет,
рассуждая  по пути о  польско-англо-французских  отношениях, Оскар  мысленно
перелистывал  книги  Гретхен Шефлер  -- отыскивая подходящие  по  содержанию
места. Кейзеровская история города  Данциг: "В  ходе французской  войны одна
тысяча восемьсот  семидесятого--семьдесят первого  годов пополудни  двадцать
первого августа  одна тысяча восемьсот семидесятого года  в Данцигский залив
вошли четыре французских боевых корабля; остановясь на  рейде, они направили
свои орудия на город и порт,  но винтовому корвету "Нимфа" под водительством
капитана  Вейкмана  удалось  в  последовавшую  за  тем  ночь   принудить   к
отступлению стоящую на якоре в Путцигской бухте флотилию".
   Незадолго  до того, как мы достигли склада для кор респонденции, что на
втором  этаже, я не  без труда  пришел  к выводу,  получившему  впоследствии
подтверждение: покуда  Польская почта  и вся  равнинная  Польша подвергались
осаде, флот Его  Величества пребывал в одном из фиордов Северной Шотландии в
большей  или меньшей безопасности; великая французская  армия  засиделась за
обеденным  столом,  убежденная,  что,  проведя   несколько  разведывательных
операций за линией Мажино, она выполнила все  обязательства франко-польского
договора.  Перед  складом,  он же походный лазарет, нас  встретил  и  доктор
Михон, все  еще  в  стальной  каске и  с  уголком  платка,  по-джентльменски
выглядывавшим  из кармашка,  и некто Конрад,  уполномоченный из  Варшавы.  И
тотчас  ожил  страх  Яна  Бронски,  на  разные  лады  рисовавший  перед  ним
ужаснейшие увечья. В то время как Виктор Велун, совершенно невредимый да еще
при  очках, должен был спуститься в операционный  зал, желая  быть исправным
стрелком, нам  дозволили остаться  в  помещении  без окон, скупо  освещенном
сальными свечами, ибо электростанция города Данциг не считала для себя более
возможным снабжать энергией Польскую почту.
   Доктор Михон хоть и не испытывал  особого доверия к серьезности ранений
Яна,  однако, с  другой  стороны, не  с