барабан, а  в  последние  годы  войны,  когда  даже
барабаны стали  редким товаром и подлежали  распределению, Марии приходилось
подсовывать продавцам сахар либо пол-осьмушки кофе в зернах, чтобы те из-под
прилавка, так сказать по  блату, достали  ба рабан  для меня. И все это  она
делала без вздохов, не покачивая сокрушенно головой, не  закатывая глаза,  а
со внимательной серьезностью, с той же естественностью, с какой она надевала
на меня свежевыстиранные, аккуратно залатанные штанишки, чулки и курточки. И
хотя  отношения между мной и Марией в последующие годы  постоянно  менялись,
хотя они и по сей день остаются не до  конца проясненными,  та манера, с  ка
кой  она вручала мне каждый  очередной барабан, оставалась неизменной, пусть
даже цена на  детские  жестяные  барабаны сегодня  значительно  выше, чем  в
сороковом  году. Сегодня Мария выписывает модный журнал. С каждым  очередным
визитом  она  делается все  элегантней.  А  как  тогда? Была ли Мария хороша
собой? Круглое свежевымытое личико, прохладный,  но не холодный взгляд серых
чуть навыкате глаз с короткими, но пушистыми ресницами под густыми, темными,
сросшимися на переносице бровями. Отчетливо выступающие скулы -- кожа на них
синела  в  сильный  мороз  и  болезненно  трескалась  --  придавали лицу вид
успокоительно  воздействующей  плоскости,  и вид этот не  нарушал маленький,
хотя отнюдь не некрасивый и тем паче не смешной, а главное -- при всей своей
мелкости  четко вырезанный нос. Лоб у  нее был  округлый,  невысокий и  рано
покрылся горизонтальными складками  над заросшей переносицей. Русые  волосы,
что и по сей день блестят, как мокрые стволы деревьев,  столь  же  округло и
чуть кудряво начинались от  висков,  чтобы затем гладко обтянуть  маленькую,
аккуратную и --  как  у матушки Тручински -- почти лишенную затылка  голову.
Когда Мария, облачась в белый халат,  встала за наш прилавок, она еще носила
косы  позади  быстро на ливающихся  кровью,  беспородно  здоровых ушей,  чьи
мочки,  к сожалению,  не висели свободно,  а прямиком  переходили в щеку над
нижней челюстью,  и, хотя при этом возникала довольно  красивая складка, это
наводило   на  мысль  об  известной  дегенеративности  и  позволяло  сделать
некоторые выводы о ее характере. Позднее Мацерат подбил Марию на  перманент,
что закрыло уши. Сегодня  из-под модной короткой  стрижки на  своей кудрявой
головке  Мария  выставляет  напоказ  приросшие  мочки,  но  сглаживает  этот
небольшой изъян при помощи больших и довольно безвкусных клипсов.
   Подобно тому как обхватистая головка Марии демонстрировала пухлые щеки,
выступающие  скулы, щедро прорезанные глаза по обе стороны глубоко сидящего,
почти  незаметного носа,  телу ее скорее  маленького,  нежели среднего роста
были даны  слишком  широкие плечи,  начинающиеся  прямо из-под  мышек полные
груди и -- соответственно с размерами таза -- пышный зад, что в свою очередь
покоился на слишком тонких, однако же крепких ногах, между которыми виднелся
зазор пониже причинного места.
   Не исключено, что в те времена Мария  была самую малость кривонога. Вот
и руки,  вечно  тронутые краснотой, в  отличие от вполне сформировавшейся  и
пропорциональной фигуры казались детскими, а пальцы пухлыми, словно сосиски.
От этой расшлепанности  рук  она  не  сумела избавиться и  по сей день. Зато
ступни ее, которые сперва мыкались в грубых походных баш маках, позднее же в
едва ли  ей подходящих, старомодно элегантных туфельках бедной моей матушки,
несмотря на вредную для них  и уже бывшую  в  употреблении обувь, постепенно
утратили детскую красноту и забавность, приспособившись к вполне современным
моделям западногерманского и даже итальянского производства.
   Мария говорила  немного,  но  охотно  пела  за мытьем  посуды, а  также
развешивая сахар -- фунт или полфунта -- по голубым  пакетикам.  Когда лавку
закрывали  и  Мацерат производил подсчеты, также  и по  воскресеньям, Мария,
если  могла  выкроить хоть  полчаса  отдыха, хваталась  за  губную гармошку,
подаренную  братом Францем,  когда того взяли в армию и отправили  в  Гросс-
Бошполь.
   Мария  играла  на своей  гармошке  почти все. Песни  туристов,  которые
разучила на  вечерах СНД, мелодии из  оперетт, шлягеры,  которые услышала по
радио  либо  от своего  брата Фрица,  -- того на Пасху сорокового  служебная
поездка на несколько дней привела в Данциг. Оскар еще припоминает, что Мария
играла  "Капли дождя",  прищелкивая язычком,  и умела также извлечь из своей
гармошки  "Мне  ветер  песню  рассказал",  отнюдь не подражая  при этом Заре
Леандер.  Но  ни  разу  Мария не извлекала свой  инструмент когда лавка была
открыта. Даже если в лавке никого не было, она воздерживалась от музыки; она
выписывала  по-детски круглыми буквами  ценники и  перечень товаров.  И хотя
трудно  было не заметить, что именно она  ведет  дело, что именно она сумела
вернуть ту часть  покупателей,  которые  после  смерти моей  бедной  матушки
перекинулись к конкурентам, она, даже сделав их нашими клиентами,  сохраняла
по отношению к Мацерату уважение, граничащее  с подобострастием, что у него,
всегда в себя верившего, не вызывало ни тени смущения.
   "В конце концов, это я ее нанял  и  обучил" -- так звучали его доводы в
ответ  на  подковырки со стороны зеленщика Греффа либо Гретхен Шефлер. Столь
примитивно  выглядел  ход  мыслей  у этого человека,  который, по  сути лишь
занимаясь   любимым   делом  --   стряпней,  --  становился   более  чутким,
восприимчивым  и поэтому достойным внимания. Ибо  при  всем желании Оскар не
может отрицать:  его ребрышки  по-кассельски с квашеной капустой, его свиные
почки в горчичном соусе, его панированный  венский шницель  и -- главное  --
его карпа  со сливками  и под хреном стоило посмотреть, понюхать и отведать.
Пусть даже он мало чему мог научить Марию по части торговли, ибо, во-первых,
девушка обладала врожденным коммерческим чутьем для мелкорозничной торговли,
во-вторых,  сам  Мацерат  не  слишком  разбирался  в  тонкостях  продажи  за
прилавком  и  годился лишь для оптовых закупок на рынке,  зато  он научил ее
варить, тушить  и жарить,  потому  что  она  хоть и  проходила  два  года  в
служанках у  одного чиновничьего семейства из Шидлица, но, придя к нам, даже
воду не умела вскипятить толком.
   Уже очень  скоро  Мацерат  мог  держаться  как при  жизни  моей  бедной
матушки: он царствовал на кухне, он с очередным воскресным жарким поднимался
на одну  ступень выше, он мог  часами  блаженствовать  на  кухне  за  мытьем
посуды,  он   походя  осуществлял  закупки,  что   с  каждым  военным  годом
становилось  все затруднительнее, делал предварительные  заказы и  расчеты с
фирмами на  оптовом рынке  и в хозяйственном  управлении,  довольно лихо вел
переписку с  управлением налоговым, каждые  две недели оформлял -- и даже не
сказать чтобы примитивно, а проявляя изрядную долю  фантазии и вкуса -- нашу
витрину, с чув ством глубокой ответственности выполнял свою партийную ерунду
и, поскольку  Мария  незыблемо  стояла за прилавком, был загружен  целиком и
полностью.
   Вы  можете задать  вопрос:  к  чему все  эти  подходы, это подробнейшее
описание таза, бровей,  ушных  мочек,  рук  и ног  молодой  девушки?  Будучи
совершенно  одного с  вами  мнения,  я  так же, как и  вы, осуждаю  подобное
вхождение  в  детали. Недаром  Оскар твердо  убежден, что  до сей  поры  ему
удалось  исказить образ Марии, а то и вовсе очернить на все времена. Поэтому
еще  одна, последняя  и, надеюсь, все объясняющая, деталь: если отвлечься от
множества безымянных сестер, Мария была первой любовью Оскара.
   Это обстоятельство я осознал,  когда в  один прекрасный день сделал то,
что  делал нечасто,  а именно  сам вслушался в  барабанный бой и не  мог  не
заметить,  как  по-новому, проникновенно  и  в  то же время бережно, поверял
Оскар барабану свою страсть. Мария охотно слушала барабанный бой, но мне  не
очень нравилось, когда она при этом вынимала свою губную гар мошку, уродливо
морщила лоб и считала своим долгом мне  подыгрывать.  Но часто, штопая чулки
или развешивая  по кулькам сахар, она вдруг  опускала  руки, бросала на меня
серьезный и внимательный  взгляд  между палочками, причем лицо ее оставалось
совершенно безмятежным, и,  прежде  чем возобновить прерванную работу, вдруг
мягким, полусонным движением скользила по моим коротко остриженным волосам.
   Оскар,  вообще-то  не  терпевший  ничьих  прикосновений,  даже и  самых
ласковых, сносил  руку  Марии на своих  волосах  и  до такой  степени  этому
отдавался,  что  порой  часами  уже  вполне  сознательно  выбивал  на  жести
подстрекающие к поглаживанию ритмы, пока наконец рука Марии не откликнется и
не потешит его.
   Вдобавок  ко всему  сказанному Мария  каждый  вечер  укладывала меня  в
постель. Она раздевала меня,  мыла, помогала  надеть пижамку, напоминала мне
перед  сном, что надо еще раз отлить водичку,  молилась со мной, хоть и была
протестантской веры, читала    Как ни хороши были эти последние  минуты перед тем, как погасят свет --
я    постепенно   с   нежным   намеком   переделывал   и   "Отче   наш",   и
"Иисусеты-жизньмоя"  в  "Звездаморскаяприветтебе"   и   "Любить-Марию",   --
ежевечерние приготовления ко сну стали мне в  тягость, почти, можно сказать,
расшатали мое самообладание, навязав мне, во все времена способноу сохранить
лицо, предательский румянец подростков и  неуверенных  молодых  людей. Оскар
честно признает; всякий раз, когда Мария собственными руками раздевала меня,
ставила  в цинковую ванну и с помощью  махровой рукавицы, с  помощью щетки и
мыла  растворяла  на моей  коже пыль  барабанного  дня и  отскребала  ее, --
словом,  всякий  раз,  когда  до  моего  сознания  доходило,  что  я,  почти
шестнадцатилетний,  нагишом  стою перед  семнадцатилетней  девушкой во  всей
своей красе, мои щеки надолго заливал яркий, жгучий румянец.
   Но Мария,  судя по всему, не замечала, как у меня изменяется цвет лица.
Может,  она думала, что меня до  такой степени  разгорячили щетка и махровая
рукавичка?  Или   она  убеждала   себя,  что  Оскар   так   багровеет  из-за
гигиенических  мероприятий? Или была настолько  стыдлива  и  тактична,  что,
угадав истинную причину моего ежевечернего румянца, как бы не замечала его?
   Я  и  по сей  день  подвержен  этой  внезапной, не поддающейся  утайке,
длящейся  порой целых  пять минут, а то  и дольше  красноте.  Подобно  моему
деду-поджигателю  Коляйчеку,  который  багровел  как  пожарный  петух,  едва
кто-нибудь  произнесет при  нем  слово  "спички", у меня  кровь приливает  к
щекам, когда кто- нибудь, с кем я вовсе не обязательно должен быть знаком, в
мо ем присутствии заведет речь о малых детях, которых каждый вечер растирают
в ванне махровой  рукавичкой  и щеткой.  Тогда  Оскар  делается  похожим  на
индейца,  окружающие посмеиваются, называют меня  странным, даже  не  вполне
нормальным, ибо какое значение в глазах окружающих имеет то  обстоятельство,
что  маленьких  детей  намыливают, отскребают  и  проводят  у  них  махровой
рукавичкой по всяким сокровенным местечкам?
   Однако  Мария, это  дитя природы, ничуть не смущаясь, позволяла себе  в
моем  присутствии самые рискованные шутки. Так,  например,  она  каждый раз,
прежде  чем  мыть  полы  в гостиной  и  в спальне,  скатывала вниз от  бедра
шелковые чулки, которые  подарил  ей Мацерат и  которые она боялась порвать.
Как- то раз в субботу, уже после закрытия -- Мацерат ушел по каким- то своим
партийным делам, и мы  оказались  дома одни, -- Мария сбросила юбку и блузку
и, оказавшись в плохонькой, но  опрятной нижней юбке  возле меня  за столом,
принялась оттирать  бензином пятна с юбки и  вискозной блузки.  И как же оно
так  получилось, что,  едва  Мария  сняла  верхнюю одежду, а  запах  бензина
улетучился, от  нее  приятно, с  наивным очарованием  запахло ванилью? Уж не
натиралась  ли она этой  пряностью? или  существовали  дешевые  духи с таким
ароматом? Или  это был ее  собственный запах,  так же  ей  присущий,  как от
некоей фрау Катер всегда разило нашатырем, как моя бабка Коляйчек  хранила у
себя под  юбками запах чуть прогорклого масла?  Оскар,  которому хотелось во
всем  дойти  до  самой  сути,  занялся  проблемой  ванили.  Итак,  Мария  не
натиралась ванилью. Она просто издавала запах ванили. Более того, я и по сей
день убежден, что Мария даже и не сознавала присутствие этого запа ха, ведь,
когда у нас по воскресеньям после телячьего жаркого  с картофельным  пюре  и
цветной  капустой,  политой  растопленным  маслом,  на  столе  колыхался  --
колыхался потому, что я ударил башмаком по ножке стола, -- ванильный пудинг,
Мария, обожавшая  манный  пудинг с  фруктовой подливкой,  съедала от пудинга
самую малость,  да и  то  без  всякой охоты, тогда как Оскар и  по сей  день
буквально влюблен в этот самый простой и, вероятно, самый банальный  из всех
существующих  пудингов.  В  июле  сорокового, после  того  как  чрезвычайные
сообщения  поведали  нам  о  поспешно-победоносном  завершении  французского
похода, начался купальный сезон на  побережье Балтийского  моря. Покуда брат
Марии Фриц, ставший обер-ефрейтором, посылал  нам первые открытки из Парижа,
Мацерат и Мария  со вместно решили,  что Оскара надо возить на пляж, так как
морской воздух несомненно  пойдет  ему  на пользу. В  обеденный перерыв -- а
лавка  была  закрыта  с  часу до трех  --  Марии  предстояло  возить меня на
брезенский пляж, а если она даже и до четырех задержится, говорил Мацерат, в
том  беды  тоже  нет,  он  иногда  не  прочь  для разнообразия  постоять  за
прилавком, показаться  на  глаза  покупателям. Для  Оскара  приобрели  синий
купальный костюм с  нашитым якорем, а у Марии уже был свой зеленый с красной
каемкой, его подарила ей  сестра Густа к первому причастию. В  пляжной сумке
еще с матушкиных времен сыскался белый и мохнатый купальный халат, точно так
же оставшийся  после матушки, а к халату  самым ненужным образом прибавилось
ведерко, совочек и всевозможные  формочки. Мария несла сумку.  Барабан я нес
сам.  Оскар  слегка  побаивался проезжать  на  трамвае  мимо кладбища Заспе.
Возможно,  ему следовало опасаться, что вид этого столь безмолвного и однако
же столь красноречивого  места  вконец испортит и без того не слишком рьяное
купальное настроение. Оскар невольно  задавался вопросом,  как поведет  себя
дух  Яна Брон-ски, когда его  погубитель в  легкой летней одежде  проедет на
звенящем  трамвае мимо  его  могилы? Девятка  остановилась, кондуктор громко
выкрикнул:  "Заспе!"  Я сосредоточенно глядел мимо  Марии  туда,  где  лежал
Брезен  и  откуда, медленно  увеличиваясь  в  размерах,  наплывал  встречный
трамвай.  Только  не  отводить  взгляд. Да  и что  там можно увидеть? Чахлые
прибрежные сосны, переплетенные  ржавые оград  ки,  неразбериха покосившихся
могильных плит,  надписи  на  которых мог  бы прочесть  разве  что береговой
репейник  да глухой овес. Уж лучше бросить взгляд из  открытого окна кверху:
вот они гудят, пузатые Ю-52,  как могут гудеть лишь трехмоторные самолеты да
очень  жирные  мухи.  Звонок --  и мы  тронулись  с места, и встречный вагон
загородил  наши окна. Но  сразу за прицепным мою голову словно  вывернуло: я
увидел  целиком  все  это  заброшенное  кладбище  и  кусок  северной  стены,
вызывающе белое пятно на которой хоть и  лежало в тени, но все равно до чего
ж тягостно...
   А потом  мы это  место миновали  и подъехали к Брезену,  и я снова  мог
глядеть  на Марию.  Она  заполнила  собой легкое,  цветастое летнее  платье.
Вокруг  полной,  матово блестевшей  шеи,  на  хорошо подбитых жирком изнутри
ключицах прилегали одна к другой густо-красные вишни деревянных бус, все они
были одинаковой величины и демонстрировали лопающуюся зрелость. Так  как же,
чудилось мне или я обонял это на самом деле? Оскар чуть нагнулся ~ да, Мария
прихватила  с собой  на  пляж  свой запах ванили, -- глубоко втянул ноздрями
воздух  и на какое-то  время  одолел  разлагающегося  Яна  Бронски.  Оборона
Польской почты стала историей, прежде  чем у  ее защитников мясо отстало  от
костей. А у Оскара Уцелевшего в  носу царили совсем иные запахи,  нежели те,
которые  мог  бы  издавать его  некогда  столь элегантный,  а  ныне  гниющий
предполагаемый отец.
   В Брезене Мария купила фунт вишен, взяла меня за руку -- она знала, что
Оскар разрешает это только ей,  -- и  новела  себя и  меня через  прибрежные
сосны к купальне. Несмотря  на  мои  почти шестнадцать -- но  смотритель при
купальнях  ничего в этом не смыслил, -- меня пропустили в дамское отделение.
Температура воды -- восемнадцать, воздуха -- двадцать шесть,  ветер  -- ост,
без осадков  -- стояло на черной доске,  возле  щита спасательной станции, с
инструкциями  по  оживлению   утопленников  и  с  нескладными,  старомодными
картинками. На  всех  утопленниках были полосатые купальные костюмы,  у всех
спасателей -- усы, а по коварной и опасной воде плавали соломенные шляпы.
   Босоногая  смотрительница купален шла первой и, словно  некая грешница,
подпоясалась вервием, на котором висел здоровенный ключ, подходивший ко всем
кабинкам. Деревянные мостки. Перила  вдоль  мостков. Сухой кокосовый половик
вдоль всех  дверей.  Нам отвели кабинку номер пятьдесят три. Дощатые стенки,
сухие  и теплые, того естественного синевато-белого цвета, который я  назвал
бы  тусклым. У  окошка  -- зеркало,  которое уже  и само  себя не  принимало
всерьез.
   Сперва раздеваться  должен был Оскар. Я и разделся лицом к стене и лишь
с великой неохотой принимал при этом чужую помощь. Потом Мария с присущей ей
практической хваткой  развернула  меня,  протянула  мне  новый  купальник  и
заставила меня, ни с чем не считаясь, втиснуться в плотно облегающую шерсть.
Едва  застегнув мои бретельки, она усадила меня на  скамейку,  что  у задней
стены  кабинки, плюхнула мне на колени барабан  и палочки и начала быстрыми,
сильными движениями снимать с себя одежду.
   Сперва я так, самую малость, побарабанил,  затем подсчитал все  сучки в
досках  пола,  а потом  перестал  и считать,  и  барабанить. Я никак  не мог
понять, с чего это Мария, забавно выпятив губы, свистит прямо  перед  собой,
сбрасывая туфли,  она  просвистела два высоких,  два низких тона,  сбрасывая
носочки, она свистела,  как возчик  пива,  снимая с  тела  цветастую  ткань,
повесила, насвистывая, нижнюю юбку поверх платья, дала  упасть лифчику и все
еще, так и  не  найдя мелодии,  натужно  свистела,  опуская  до  колен  свои
трусики,  которые,  собственно,   были  никакие  не  трусики,  а  спортивные
шаровары, уронила  их на ноги, вышла из  закатанных штанин и  пальцами левой
ноги отбросила шаровары в угол.
   Мария напугала Оскара своим треугольником,  который  зарос волосами. Со
времен бедной матушки он знал, что женщины снизу не безволосы, но ведь Мария
была не женщина в том смысле, в каком его матушка являлась женщиной Мацерату
или Яну Бронски.
   И тут  я  немедля  опознал  ее.  Ярость,  стыд,  возмущение,  досада  и
начавшееся под купальником одеревенение моей поливалки, наполовину забавное,
наполовину  болезненное, заставили меня  ради этой  внезапно объявившейся  у
меня палочки забыть и барабан, и барабанные палочки.
   Оскар вскочил  и ринулся к Марии. Она приняла его в свои волосы. Он дал
своему лицу обрасти  волосами. Волосы  проросли у  него между  губами. Мария
засмеялась, хотела оттащить его, я  же все больше вбирал ее в  себя, я напал
на след ванильного аромата. Мария не переставала смеяться. Она не отнимала у
меня  свою  ваниль; верно,  это ее  забавляло, недаром  она  не  переставала
смеяться. Лишь  когда у меня заскользили ноги и мое  скольжение причинило ей
боль -- потому что волос я так и не отпустил, а  может, это они не отпускали
меня,  -- лишь  когда ваниль исторгла слезы из моих глаз, когда я почуял уже
не ва  ниль, а, скажем, лисички или что-то столь же забористое, но только не
ваниль, когда этот земляной запах, который М