ива,   сидя   внутри  собственной  бабушки,
постигать  мир  и царящие  в  нем  взаимосвязи, проявлять  многослойность  в
ограниченном пространстве, Оскару надо теперь -- ведь он,  подобно Мацерату,
всего лишь предполагаемый  отец -- снова вернуться к событиям, имевшим место
двенадцатого июня сорок четвертого, на третий день рождения Курт-хена.
   Повторяю: один пуловер, один мяч, парусник и волчок с кнутиком  мальчик
уже  получил,  а  от  меня  должен был  получить  бело-красный  лакированный
жестяной  барабан.  Едва  он  управился  с   такелажем   парусника,  к  нему
приблизился Оскар,  пряча  жестяной подарок у себя за  спиной, а подержанный
барабан висел у  него  ниже живота. И  вот мы оказались друг против друга на
расстоянии   одного   шага:   Оскар,   Мальчик-с-пальчик,   и   Курт,   тоже
Мальчик-с-пальчик, но двумя  сантиметрами выше. У Курта сделалось злобное  и
испуганное лицо -- он, видно, не  завершил еще разгром парусника, --  и  как
раз  в ту минуту,  когда  я  вынул барабан из-за спины и поднял  его кверху,
доломал последнюю мачту "Памира" -- так называлось это па русное бедствие.
   Курт уронил обломки, схватил барабан,  подержал его, покрутил, и  черты
лица  у   него  сделались  чуть  спокойнее,  хотя   и   остались  такими  же
напряженными.  Самое  время вручить ему барабанные палочки.  К сожалению, он
ложно истолковал это сдвоенное движение, почувствовал угрозу, краем барабана
выбил палочки у меня из рук, а когда я хотел  нагнуться за палочками, что-то
нашарил у себя за  спиной  и, едва  я поднял  палочки  и  снова  ему  подал,
хлестнул меня  своим  подарком, меня, а не волчок  Оскара хлестнул он, а  не
волчок,  на  котором  специально была  для этого сделана бороздка, он  желал
научить своего отца, а не  волчок крутиться и гудеть,  он хлестал меня и при
этом, верно, думал: а ну держись, братец; так Каин хлестал Авеля, покуда тот
не завертелся волчком, сперва заваливаясь на бок, потом все быстрей и четче,
сперва низко,  потом поднимаясь  из  недовольного гудения  к  высокоголосому
исполнению  песни волчка. И все выше поднимал меня Каин своим  хлыстом,  вот
уже и  голос у  меня  стал  сладкий-пресладкий, вот уже и некий  тенор завел
утреннюю молитву, так могут петь ангелы, отштампованные из  серебра, Венский
хор  мальчиков,  обученные  кастраты, --  видно, и  Авель  так  пел, пока не
рухнул, как несколько позднее рухнул и я под кнутом мальчика по имени Курт.
   Когда же Курт увидел, как я лежу на полу,  услышал,  как сходит  на нет
горестное  гудение, он  несколько раз рассек  кнутом воздух, словно рука его
все еще не насытилась. И, не сводя с меня недоверчивого взгляда, он детально
занялся изучением барабана.  Для  начала он  грохнул  бело-красным  лаком  о
спинку стула,  затем мой подарок  упал на  пол,  а  Куртхен начал искать  и,
конечно же, нашел массивный корпус бывшего парусника.  И вот этой деревяшкой
он принялся бить по ба рабану. Он не барабанил, он ломал барабан. Ни одного,
даже самого простого,  ритма  не  попыталась выбить  его  рука. С  судорожно
напряженным лицом  он  равномерно и монотонно колотил  по жести, которая  не
рассчитывала на  подобного  барабанщика,  которая хоть  и  переносила  дробь
легчайших ласточек,  но отнюдь не таранные удары  тяжелого корпуса.  Барабан
прогнулся, хотел  избежать расправы, вырвавшись из креплений, хотел скрыться
с глаз, отказавшись от красного и белого лака и предоставив серо-синей жести
в центре молить о пощаде. Но к отцовскому подарку  сын  оказался неумолим. А
когда отец еще раз  хотел  наставить сына на  путь  истинный и,  пренебрегая
одновременной болью в разных местах, устремился к нему по  лежащему на  полу
ковру,  плеть снова  преградила  ему  дорогу. О,  эту даму утомленный волчок
хорошо знал, он перестал  крутиться  и  гудеть, да  и  барабан  окончательно
отказался от надежды на чуткого, с легкостью выбивающего дробь  и сильно, но
не грубо работающего палочками барабанщика.
   Когда вошла Мария, барабан уже годился только на свалку. Она взяла меня
на руки, она поцеловала мои заплывшие глаза и рассеченное ухо, слизала кровь
с моих исполосованных ударами рук.
   О,  если   бы  Мария  догадалась   поцеловать   не   просто   избитого,
недоразвитого, к  великому сожалению  неполноценного, ребенка! Если  бы  она
признала  избитого отца и в каждой  ране увидела возлюбленного. Каким бы это
было утешением, каким тайным,  но истинным супругом сумел бы я стать для нее
в мрачные после дующие месяцы!
   Поначалу -- хотя  это и не обязательно касалось Марии -- беда  настигла
моего только-только произве- денного в лейтенанты на Северном флоте сводного
брата Стефана  Бронски,  который  к тому  времени уже  носил  фамилию отчима
Элерс,  и  это  положило конец  его офицерской  карьере.  Но если  Ян,  отец
Стефана, по  причине  своего  расстрела  на  кладбище  Заспе  как  защитника
Польской  почты держал  под рубашкой  карту  из  колоды  для  ската,  мундир
лейтенанта украшал Железный крест второй степени, штурмовой значок пехотинца
и так называемый Орден мороженого мяса.
   А  в конце  июня легкий удар поразил мамашу Тручински, поскольку  почта
принесла  ей недобрую  весть.  Унтер-офицер Фриц  Тручински пал  за три вещи
одновременно  --  за  фюрера,   за  народ  и  отечество.  Произошло  это  на
Центральном участке,  и бумажник Фрица со  снимками  хорошеньких, по большей
части смеющихся  девушек из  Гейдельберга, Бреста, Парижа, Бад-Кройценаха  и
Салоников, а также Железные  кресты первого  и второго  класса,  и не  помню
какую нашивку за ранение, и  бронзовый  знак за ведение ближнего  боя, и две
отпоротые лычки за подбитые танки, и несколько писем пересылал некий капитан
по имени Канауер прямиком с Центрального фронта в Лангфур, на Лабесвег.
   Мацерат по  мере сил помогал,  и  мамаша Тручински вскоре почувствовала
себя лучше,  хотя  по-настоящему хорошо  она  уже  больше  никогда  себя  не
чувствовала.  Она плотно  сидела  в  кресле у окна и выспрашивала нас обоих,
меня  и Мацерата,  который  по два-три  раза  на  дню  поднимался  к  ней  и
что-нибудь приносил,  где он находится, этот "Центральный  фронт", далеко ли
он отсюда и можно ли в воскресенье съездить туда на поезде.
   Мацерат, как бы ни старался, не мог ее просветить на этот счет. Поэтому
обязанность в долгие полуденные часы пробарабанить мамаше Тручински, сидящей
хоть  и  неподвижно, но  с трясущейся головой, несколько  версий  все  более
подвижного Центрального участка была возложена на меня,  весьма подкованного
по части географии благодаря военным сводкам и экстренным сообщениям.
   А  вот Мария,  очень  привязанная к лихому  Фрицу, теперь  ударилась  в
благочестие. Поначалу, то есть  весь июнь,  она  держалась  выученной  веры,
ходила по воскресеньям к пастору Хехту в  Христову церковь,  и Мацерат порой
составлял ей компанию, хотя она предпочитала ходить одна.
   Но протестантского богослужения  ей  показалось  недостаточно.  Посреди
недели -- то ли в четверг, то ли в пятницу, -- еще до закрытия, бросив лавку
на Мацерата,  Мария взяла меня, католика,  за руку,  и мы двинулись к Новому
рынку, потом свернули  на  Эль-зенштрассе, с Эльзенштрассе на Мариенштрассе,
мимо Вольгемута, мясника, до Кляйнхаммерпарка  -- Оскар уже  решил было, что
идут  они  на Лангфурский вокзал,  чтобы совершить  небольшое путешествие  в
Биссау, например  к кашубам, -- но  тут  мы свернули влево,  перед подземным
переходом остановились,  из суеверия  пропустив товарный  поезд, пошли через
переход, где мерзко капало с  потолка, и,  выйдя из него,  устремились не  к
Дворцу кино, а налево, вдоль железнодорожной насыпи. Я раздумывал: то ли она
тащит меня  на Брунс-хефервег, к  доктору Холлацу,  то  ли надумала  сменить
веру, а потому идет в церковь Сердца Христова.
   Церковь Сердца  Христова  смотрела  порталом  как  раз на насыпь. Между
насыпью  и незапертым порталом мы  остановились. Поздний августовский день с
жужжанием в воздухе. Позади нас, на гравии, между рельсами работали лопатами
и  заступами  восточные  работницы в  белых платках. Мы стояли и  глядели  в
тенистое,  источающее  прохладу  чрево церкви, в  самой ее  глубине  искусно
манило  воспаленное  око --  вечный  свет.  Позади нас,  на насыпи, украинки
перестали копать и разгребать. Прогудел сигнальный рожок, приблизился поезд,
подошел,  был уже здесь, оставался здесь, но  все  еще не прошел мимо, потом
исчез, и снова загудел рожок. Украинки взялись за лопаты. Мария замялась, не
знала,  верно, с какой ноги  идти  дальше, взвалила ответственность на меня,
который  с рождения и крестин  ближе всего стоял  к  ней, к единственно  да-
рующей   благодать  церкви;  после  нескольких  лет,   с  тех  двух  недель,
наполненных шипучим порошком и  любовью,  Мария опять доверилась руководству
Оскара.
   Мы  оставили  позади  железнодорожную  насыпь  и  ее  шумы,   август  и
августовское жужжание. Не без  печали,  слегка работая пальцами  на барабане
под  курточкой,  но  не  пытаясь  повлиять  на равнодушное  выражение лица и
предоставив его самому себе, я вспоминал мессы, епископскую службу, вечерние
и субботние  ис поведи рядом с бедной  моей матушкой,  которая  незадолго до
смерти  из-за   чрезмерно  тесного   общения  с  Яном  Бронски  ударилась  в
благочестие:   каждую  субботу  --   легкая  исповедь,  по  воскресеньям  --
подкрепить исповедь Святыми Дарами, чтобы получить не  только облегчение, но
и поддержку в ближайший чет верг повстречаться со своим Яном на Тишлергассе.
Кстати, как звали тогда его преподобие?  Его преподобие звали Винке, и он до
сих  пор  оставался  настоятелем  церкви  Сердца Христова,  произносил  свои
проповеди  отрадно тихим и невнятным голосом,  пел "Верую"  до  того тонко и
жалобно, что даже меня осенило  бы тогда  нечто похожее на веру,  не будь  в
этой  церкви приснопамятного левого алтаря с Девой Марией, младенцем Иисусом
и младенцем Крестителем.
   Впрочем,  именно  алтарь  и   побудил  меня  сейчас  затащить  Марию  с
солнцепека в портал, а затем по каменным плитам в церковный неф.
   Оскар не спешил, спокойно,  все более остывая сидел он  подле Марии  на
дубовой скамье.  Миновали годы,  и, однако, мне  казалось,  будто все  те же
самые  люди,  планомерно листая  перечень  своих  грехов,  ждут,  когда  его
преподобие  Винке преклонит к  ним свое ухо.  Мы сидели чуть  сбоку, ближе к
среднему нефу. Я хотел предоставить выбор  Марии  и  облегчить его.  С одной
стороны, она не настолько приблизилась к испове дальне,  чтобы эта  близость
ее смущала, а потому могла,  так сказать, без  шума, неофициально перейти  в
другую  веру, с  другой же --  могла  перед  этим  понаблюдать,  как оно все
происходит перед исповедью, на- блюдая, принять окончательно  решение, найти
путь к исповедальне  и к уху его  преподобия и обсудить с ним детали  своего
перехода в лоно единственно благодатной церкви.  Мне было жаль  ее, когда  я
видел, как  она,  такая  маленькая,  стоит  на коленях  среди запахов, пыли,
лепнины, под извивающимися ангелами, в преломленном свете, среди окаменевших
святых, перед,  под  и среди  сладостных  мук  католицизма  и  впервые,  еще
неумело,  осеняет себя крестом,  хоть и не в той после довательности.  Оскар
толкнул  Марию,  продемонстрировал, как  это надлежит  делать,  показал  ей,
любознательной, где --  за ее лбом, где -- глубоко у нее в груди, где именно
в  ее плечах  обитает  Отец,  Сын и  Святой Дух, еще он показал ей, как надо
складывать руки, чтобы дойти до "аминь". Мария повиновалась, оставила руки в
этом  положении  и вознесла  после "аминь" новую  молитву. Поначалу  и Оскар
пытался помянуть кой-кого из  умерших,  но, взывая  к  Богу о своей Розвите,
дабы вымолить для нее вечный покой и доступ к небесным радостям, он до такой
степени  увяз в земных деталях, что и вечный покой, и Царствие  Небесное под
конец обосновались в одном парижском отеле. Тогда я  спасся бегством в обмен
формулами, поскольку  это  не налагает особых обязательств, сказал  "во веки
веков", и  "воспрянем  духом",  и "достойно есть", тем  ограничился и  начал
искоса наблюдать за Марией.
   Ей было к лицу католическое богослужение. Она выглядела очень мило, она
так и просилась  на  полотно. Молитва удлиняет  ресницы, подчеркивает брови,
наливает  жарким  румянцем  щеки,  делает лоб  выразительным, шею  гибкой  и
приводит  в движение крылья  носа. Скорбно расцветающее  лицо Марии чуть  не
соблазнило меня  на попытки сближения. Но молящимся нельзя мешать, молящихся
нельзя соблазнять,  как нельзя и  поддаваться  на исходящий  от них соблазн,
пусть  даже  молящемуся  лестно  показаться  достойным   внимания  в  глазах
наблюдателя, да и молитве это идет на пользу.
   И тогда я съехал с полированной церковной скамьи и послушно сложил руки
на  барабане, топорщившем  мою  курточку. Оскар  бежал  Марии,  он ступил на
каменные плиты,  проследовал  вместе  со своим барабаном мимо  всех  станций
крестного  пути в левом  приделе,  не  задержался  возле  святого Антония --
помолись за  нас, -- ибо мы не потеряли ни кошелька, ни ключа от двери, да и
святого  Адальберта Пражского,  которо  го  лишили  жизни старые  пруссы, мы
оставили по  левую руку  и, не задерживаясь,  запрыгали дальше,  от  плиты к
плите -- выходило что-то  вроде шахматной доски, -- пока коврик не возвестил
о начале ступеней к левому алтарю.
   Надеюсь, вы  поверите,  что  в новоготической кирпичной  церкви  Сердца
Христова  и соответственно перед левым алтарем все осталось  точно таким же,
как  и прежде. Голо-розовый младенец Иисус все еще  сидел на левом  колене у
Девы,  которую я умышленно  не называю Девой  Марией,  чтобы ее не спутали с
моей Марией, как раз переходящей в иную веру. К правому колену Девы все  так
же прижимался младенец Креститель, кое-как прикрывший свою наготу  косматой,
шоколадного  цвета шкурой. Сама же она,  как  и встарь, устремляла на Иисуса
правый указательный перст, а глядела при этом на Иоанна.
   Но и после многолетнего отсутствия гордость девственной матери занимала
Оскара куда меньше, чем сложение обоих мальчиков. Иисус  был ростом  с моего
сына  Курта, когда тому исполнилось  три  года, то  есть  двумя сантиметрами
выше, чем  Оскар.  Иоанн же,  который,  по всем  свидетельствам, был  старше
назаретя-нина,  оказался  моего  роста.  Причем  у  обоих  было  стар  чески
умудренное выражение лица, присущее и мне, вечному трехлетке. Словом, ничего
не  изменилось. И взгляд у них был такой же хитрющий, как и много лег назад,
когда вместе со своей бедной матушкой я посещал церковь Сердца Христова.
   По  ковровой дорожке вверх по  ступенькам, только  без  Йофтпйфху'a.  Я
изучил каждую  складку одежды, и своей барабанной  палочкой, в которой  было
куда больше чувства, нежели во всех  пальцах, вместе  взятых, я  прошелся по
размалеванному  гипсу обоих голышей, медленно, ничего  не пропуская:  бедра,
живот, руки, подсчитал жировые складки,  ямочки, рост был точь-в-точь  как у
Оскара, моя здоровая плоть, мои сильные,  чуть заплывшие жирком  колени, мои
короткие, но мускулистые руки барабанщика. Да  и держал он их точно так  же,
этот пацан. Сидел на коленях у Девы  и взды мал руки и сжимал кулаки, словно
надумал постучать по жести, словно барабанщиком был Иисус, а вовсе не Оскар,
словно он только и дожидался моего  барабана, словно всерьез решился  на сей
раз  изобразить  на  своей  жести  перед Девой,  Крестителем  и  мной  нечто
ритмическое и благозвучное.
   И я  сделал то, что уже делал много лет назад. Я снял барабан со своего
живота  и вторично подверг Иисуса испытанию.  Осторожно, чтобы не  повредить
расписной гипс, я возложил ему бело-красную жесть Оскара на розовые коленки,
но возложил исключительно  для вящего удовлетворения, не испытывая ду рацкой
надежды на чудо, скорей  уж я  хотел наглядно убедиться в его бессилии, ибо,
пусть он даже  так вот  сидел  вздымая  кулаки, пусть  даже  у него были мои
размеры  и мой неизменный рост, пусть даже он  был  сделан  из  гипса  и без
малейших  усилий  изображал трехлетку,  что мне  давалось  ценой мучительных
трудов  и величайших лишений, -- барабанить он все  равно не  умел,  а  умел
только делать вид, будто умеет, и, верно, думал про себя: вот будь у меня, я
бы  сумел; и тут я сказал: хоть и будет, все равно не сумеешь,  воткнул  ему
обе палочки, перегнулся от смеха, -- воткнул в его пухлые пальчики, в десять
пальчиков, а  ну давай, а  ну барабань, сладчайший  Иисус,  расписной  гипс,
стучи  по жести, Оскар  пятится назад, три ступеньки,  с дорожки  на  плиты,
барабань же, младенец Иисус, Оскар  отступает еще дальше. Создает дистанцию,
криво  усмехается, потому что  Иисус знай себе  сидит,  барабанить не умеет,
хотя, может, и хочет. Скука уже принялась грызть меня, словно шкварку, а тут
он как ударит, а тут он как забарабанит!
   Итак,  покуда  все  пребывало  в состоянии полной  неподвижности: он  и
левой, он и правой,  а потом сразу обеими палочками, а потом крест-накрест и
очень даже недурственно выбивал дробь, и сохранял при этом серьезный  вид, и
не пренебрегал разнообразием, и с простым  ритмом  справлялся так же хорошо,
как и выдавая более сложный, потом вдруг отказался от всяческих  выкрутасов,
держался только  своей  жести, воспринимался мной не как религиозное явление
или  как вошед ший в раж ландскнехт, а с чисто  музыкальной точки зрения, не
пренебрегал хитами, среди прочих вещиц исполнил и то, что было тогда у  всех
на  слуху,  -- "Все  пройдет", ну  и, конечно, "Лили Марлен", медленно,  но,
может быть, чуть судорожно повернул  ко мне свою  кудрявую голову с голубыми
фамильными  глазами Бронски,  улыбнулся  весьма  надменно,  после  чего свел
любимые взди Оскара в одно попурри: сначала выдал "Стекло- стакан-стопарик",
мельком  задел  "Расписание уроков", этот тип  точно, как я,  разыграл  Гете
против Распутина, он  поднялся  вместе  со мной на Ярусную  башню,  забрался
вместе со мной под трибуны, ловил угрей на молу, шагал подле меня за  гробом
бедной моей матушки, что заметно сужался к изножыо, а затем снова и снова --
и это поразило меня больше всего -- нырял  под четыре юбки моей бабушки Анны
Коляйчек.
   Тут  Оскар подошел  поближе.  Тут его притянуло поближе. Тут он пожелал
вступить на ковровую дорожку,  не  хотел  больше стоять  на каменных плитах.
Ступеньки  перед алтарем  передавали его одна  другой, одна другой. Итак,  я
поднялся к нему, хотя предпочел бы видеть, как он спускается вниз.
   --  Иисус, -- соскреб я воедино остатки моего голоса, -- Иисус,  так мы
не  уговаривались,  немедленно верни  мне мой барабан.  У тебя есть крест, и
хватит с тебя.
   Не обрывая резко на полузвуке, он довел игру до конца, с преувеличенной
осторожностью скрестил  палочки поверх жестянки и без спора протянул мне то,
что Оскар по легкомыслию выдал ему напрокат.
   Я совсем уж собирался без слов благодарности, торопливо, будто за  мной
гонится дюжина чертей, сбежать по  ступенькам и прочь из католицизма, но тут
приятный, хотя и повелительный голос коснулся моего плеча: "Оскар, любишь ли
ты меня?"
   Не оборачиваясь, я бросил через плечо:
   -- Вот уж не думаю. На что он, таким же голосом, нимало не возвысив:
   -- Оскар, любишь ли ты меня? Я, с раздражением:
   -- Сожалею, но чего нет, того нет. В третий раз он прицепился ко мне:
   -- Оскар, любишь ли ты меня? И тут Иисус мог наконец увидеть мое лицо.
   -- Я тебя терпеть не могу, тебя и все твои штучки-дрючки.
   Мой грубый ответ, как ни странно, помог восторжествовать его голосу. Он
воздел указательный палец, что твоя учительница из Народной школы, и дал мне
поручение:
   -- Ты, Оскар, камень,  и  на сем камне я создам Церковь мою.  Следуй за
мной.
   Вы только представьте себе всю глубину  моего возмущения. От  злости  у
меня кожа пошла  мурашками.  Я отломал  гипсовый  палец  у него  на ноге, но
больше он не двигался.
   -- А ну повтори, -- прошипел Оскар, -- и я соскребу с тебя всю краску.
   Но