вилась  мне, моя  бедная  матушка Она
преклоняла колена,  она пересыпала  в  ухо  его преподобию Винке все  грехи,
которые совершила хозяйка лав ки колониальных товаров, как имела обыкновение
пересыпать  сахар в  голубые  фунтовые  и  полуфунтовые  кулечки.  Оскар  же
преклонял  колена перед  алтарем  в левом  приделе,  хотел научить  младенца
Иисуса барабанить, а этот сорванец не пожелал явить мне чудо. Оскар поклялся
тогда и вторично поклялся теперь пе ред  закрытым порталом:  я еще выучу его
барабанить. Если не сегодня, то, уж верно, завтра!
   Но  поскольку впереди у  меня было  длительное путешествие,  я  заменил
завтра на послезавтра,  повернулся к порталу  спиной,  убежденный, что Иисус
никуда от  меня  не  денется,  вскарабкался на железнодорожную  насыпь возле
подземного  перехода, потерял  при  этом  малость Гете  и  Распутина, однако
большую часть своих  учебных  пособий сумел  поднять наверх, между  рельсами
споткнулся еще раз о шпалы  и щебенку и чуть не сбил с ног поджидавшего меня
Бебру -- до того было темно.
   -- А вот и наш виртуоз на жести, -- вскричал капитан, он же музыкальный
клоун. Потом,  взаимно призвав  друг друга к осторожности, мы  начали ощупью
пробираться через рельсы, стрелки, заплутались между перегоняемыми товарными
вагонами и наконец отыскали поезд с отпускниками,  где для фронтового театра
Бебры было выделено специальное купе.
   На трамвае Оскару уже не  раз  доводилось ездить, теперь ему предстояло
ехать поездом.  Когда Бебра затолкал  меня  в купе,  Рагуна подняла глаза от
какого-то  шитья,  улыбнулась  и  с  ^улыбкой  поцеловала  меня  в  щеку. Не
переставая  улыбаться и в  то  же время  не отрывая пальцев  от  шитья,  она
представила мне остальных  членов фронтового ансамбля:  акробатов Феликса  и
Китти.  Кипи,  медовокудрая, с  чуть сероватой кожей, была  довольно мила, а
размером примерно с синьору.  Легкие признаки саксонского диалекта усиливали
ее привлекательность. Акробат Феликс был из всей труппы самый высокий. В нем
насчитывалось добрых сто тридцать  восемь сантиметров. Несчастный очень стра
дал  из-за  своего  непомерного  роста.  Появление  моих  девяносто  четырех
сантиметров еще пуще усугубило его комплексы.
   К тому же профиль акробата демонстрировал известное сходство с профилем
племенного скакуна,  почему Рагуна и  называла его  в шутку  "Cavallo"  либо
"Феликс-Сауа11о>>. Подобно капитану Бебре акробат носил серую полевую форму,
только по знакам различия он был обер-ефрейтор. Обе дамы -- что их отнюдь не
красило -- тоже облачались в серое походное сукно, из которого были сшиты их
дорожные  костюмы.  Да и шитье  под пальчиками  Розвиты  тоже  оказалось  на
поверку сукном  серого, полевого  цвета;  позднее  оно  стало  моей  военной
формой, на которую скинулись  для  меня Феликс и Бебра. Розвита  и Китти  по
очереди  ее шили, отрезая за ненужностью все больше и  больше серого, покуда
китель, брюки  и кепи  не  пришлись мне  впору. Зато обувь по ноге Оскара не
удалось  отыскать  ни  в одной  из  каптерок  вермахта. Так я и остался  при
гражданских  ботинках  на шнуровке,  а короткие солдатские сапоги выкинул из
головы.
   Бумаги  мои  пришлось  подделывать,  и  акробат Феликс проявил  в  этом
сложном  деле недюжинный талант.  Уже хотя  бы из чистой вежливости я не мог
возражать:  великая сомнамбула  выдала меня  за своего брата, за старшего  к
слову сказать. Оскарнелло Рагу  на, родился двадцать  первого  октября  одна
тысяча  девятьсот двенадцатого года в Неаполе. До  сего дня мне  приходилось
существовать под разными  именами, Оскарнелло Рагуна  было одним  из них, и,
видит Бог, звучало отнюдь не хуже прочих.
   А потом мы, как это говорится, тронулись в путь.  Поехали через Штольп,
Штеттин, Берлин, Ганновер, Кельн -- в Метц.  От Берлина я практически ничего
не увидел.  Мы там провели пять часов. И конечно  же,  как раз в  это  время
объявили  воздушную тревогу.  Нам  пришлось  спрятаться в  погребке  Томаса.
Отпускники набились  под его своды, будто сардинки. Когда кто- то из полевой
жандармерии  попытался   провести   нас  вперед,   раздались  приветственные
возгласы. Некоторые солдаты, возвращавшиеся с Восточного фронта, знали Бебру
и  его труппу  по  прежним  гастролям  на  передовой,  люди  зааплодировали,
засвистели,  Рагуна  принялась  посылать  в  толпу  воздушные  поцелуи.  Нас
уговорили выступить.  За  несколько  минут в  углу бывшей пивнушки соорудили
некое подобие сцены.  Бебра  вообще  не умел  отказывать, тем более что один
майор  из  противовоздушной обороны  сердечно  и  с  подчеркнутой  выправкой
попросил его чем-нибудь порадовать людей.
   Оскару впервые  предстояло  принять  участие в обычном представлении. И
хотя я не то  чтобы был совсем  уж неподготовлен --  пока  мы  ехали,  Бебра
многократно отрабатывал со мной мой номер, -- меня все-таки охватил мандраж,
так  что Рагуна улучила  возможность погладить мои руки. Едва следом за нами
приволокли наш  артистический реквизит  -- солдаты прямо  из  кожи лезли  от
усердия, --  Феликс  и Китти начали свой акробатический номер.  Оба работали
программу   человек-каучук,  сплетались  в  узел,   сами  себя  сквозь  него
продевали, сами себя расплетали, вокруг себя обматывались, от себя вычитали,
к себе прибавляли, выменивали то  на это, вы  зывая у теснящихся и глазеющих
солдат  сильные боли в суставах и  мышцах,  продолжавшиеся  потом  несколько
дней. Покуда  Феликс  и Китти сплетались и  расплетались, Бебра выступал как
музыкальный  клоун.  На по-разному налитых  бутылках,  от  полной  до совсем
пустой, он играл самые популярные шлягеры тех воен ных лет,  играл "Эрику" и
"Мамаша, купи мне лошадку", заставлял  горлышки бутылок звенеть и вспыхивать
"Звездами Родины", но когда все это не произвело должного эффекта, обратился
к своему  испытанному,  к своему  коронному номеру,  и  между бутылок  начал
свирепствовать "Джимми-тигр". "Тигр" понравился не только  отпускникам, тигр
проник  даже  в  избалованное  ухо  Оскара, и, когда Бебра после  нескольких
неуклюжих, но гарантирующих  успех фокусов объявил  Роз-виту Рагуну, великую
сомнамбулу, и  ее брата Оскар-нелло  Рагуна, убивающего  стекло барабанщика,
зрители  оказались  уже  достаточно  подогреты: Розвита  и  Оскарнелло  были
обречены на успех. Легкой дробью я предварил наше выступление, я подчеркивал
кульминацию, усиливая дробь, а после  завершения номера искусным  барабанным
боем  потребовал  аплодисментов.  Некоторых солдат и  даже  офицеров  Рагуна
вызывала  из  толпы зрителей, просила старых, закаленных обер-ефрейторов или
дерзких от робости юнкеров сесть, заглядывала тому или другому в сердце -- а
уж это  она умела -- и сообщала публике, кроме неизменно совпадающих  данных
из   солдатских   книжек,   кой-  какие   интимные   подробности   из  жизни
обер-ефрейторов  и  юн  керов. Делала она  это  вполне деликатно,  при своих
разоблачениях проявляла  остроумие,  одному из  разоблаченных подарила  -- в
завершение,  как  полагали зрители, -- полную бутылку пива,  затем попросила
одаренного поднять бутылку повыше, чтоб все могли  ее видеть, и  подала знак
мне, Оскарнелло:  нарастающая барабанная дробь -- детская забава  для  моего
голоса,  который решал  задачи и потрудней, -- и  пивная бутылка  с грохотом
раскололась,  в результате  растерянное, забрызганное  пивом лицо прошедшего
огонь  и воду не то  обер- ефрейтора, не  то  желторотого юнкера, после чего
восторг, продолжительные аплодисменты, к которым  примешались звуки тяжелого
воздушного налета на столицу рейха.
   Разумеется,  то, что мы им предлагали, было  не  высшего сорта, но  это
забавляло  людей, помогало им  забыть и фронт, и  отпуск, это вызывало смех,
нескончаемый смех, ибо когда у нас над головой разорвались бомбы,  встряхнув
и завалив подвал со всем  его  содержимым, погасив и нормальное и  аварийное
освещение, когда все  валялось вперемешку, сквозь этот темный удушливый гроб
все еще просачивался смех.
   -- Бебра! -- кричали люди. -- Хотим Бебру1 И  добрый несокрушимый Бебра
откликнулся  на  зов,  изображал  в  полной   темноте  клоуна,  исторгал  из
засыпанной  массы взрывы  хохота,  а  когда  публика  потребовала  Рагуну  и
Оскарнелло, пророкотал:
   -- Синьор-ра Р-р-рагуна очень  устала, дорогие мои оловянные солдатики.
Да и малютка Оскарнелло должен  малость вздремнуть во имя Великого немецкого
рейха и окончательной победы.
   На самом  же деле  Розвита лежала со  мной  и ужасно  боялась.  А Оскар
совсем  не  боялся, но  лежал  с  Розви-той. Ее страх и моя  храбрость свели
вместе наши  руки. Я  собирал  повсюду  признаки  ее  страха,  она  собирала
признаки моей  храбрости.  Под  конец я и сам  начал слегка бояться, она  же
расхрабрилась. И  когда  я первый  раз  прогнал  ее  страх  и  вселил в  нее
храбрость, моя  мужская  храбрость  восстала  вторично.  В то время как  моя
храбрость  насчитывала прекрасные восемнадцать  лет, она, уж и  не знаю,  на
каком   году  жизни   пребывая,   в   какой   раз   лежа,  отдалась   своему
натренированному, вселяющему в меня бодрость  страху. Ибо ее изготовленное с
минимальным расходом материала, но,  однако же, вполне пропорциональное тело
точно  так  же,  как  и  ее лицо, не являло ни  малейших примет оставляющего
глубокие следы  времени. Со  страхом вне времени и  храбростью  вне  времени
отдавалась мне некая Розвита. И  никто никогда не  узнает, сколько лет  было
той лилипутке, которая благодаря моей храбрости утратила свой страх во время
большого налета на столицу рейха, когда нас засыпало в погребке Томаса, пока
люди из противовоздушной обороны не откопали  нас, сколько, девятнадцать или
девяносто  девять; Ос  кару же тем легче хранить  молчание, что он и  сам не
знает,  кем  ему было даровано  то  первое,  соответствующее  его физическим
размерам объятие  --  то ли  храброй  старушкой,  то ли податливой от страха
девушкой.

ОСМАТРИВАТЬ БЕТОН, ИЛИ МИСТИЧЕСКИ-ВАРВАРСКИ-СКУЧЛИВО

   Три  недели  подряд из  вечера в вечер  мы играли  в  почтенных древних
казематах гарнизонного и римского города Метц. Ту же самую программу мы  две
недели показывали в Нанси. Шалон-сюр- Марн гостеприимно  принимал  нас целую
неделю. С  языка у Оскара  уже  соскакивали  порой французские  словечки.  В
Реймсе мы  еще могли полюбоваться разрушениями  времен Первой мировой войны.
Каменный зверинец всемирно  известного собора  из отвращения, внушаемого ему
человечеством,  непрерывно сплевывал воду на  камни мостовой,  что означало:
дождь  в Реймсе  шел изо дня в день,  и по  ночам тоже.  Зато в  Париже  нам
достался ослепительный, теплый сентябрь.  Под руку с  Розвитой я мог бродить
по набережным  Сены и  так отметить свое девятнадцати летие.  Хоть  я и знал
столицу  Франции  по  открыткам  унтер- офицера Фрица Тручински,  Париж меня
никоим  образом не  разочаровал.  Когда  Розвита  и  я впервые  оказались  у
подножия Эйфелевой башни и--во мне девяносто четыре,  в ней девяносто девять
сантиметров  --  подняли  глаза, нам  обоим,  стоявшим  рука к  руке,  стали
очевидны и наша уникальность, и наше истинное величие. Мы поцеловались прямо
на улице, что в Париже, впрочем, ничего не значило.
   О ты,  прекрасное общение с искусством и с историей! Когда, все  так же
держа Розвиту под руку, я нанес визит Дому инвалидов и вспомнил великого, но
не  высокого  ростом  и  по   этой  причине  столь  близкого  нашему  сердцу
императора, я заговорил словами Наполеона. Как тот сказал на могиле Фридриха
Второго, который, к слову говоря, тоже не вышел ростом: "Живи он сегодня, мы
бы здесь не стояли!" Вот так же и я нежно прошептал на ушко своей Розвите:
   -- Живи корсиканец сегодня, мы бы здесь не стояли, не целовались бы под
мостами на набережных, sur Ie trottoir de Рбтйу.
   В рамках гигантской концертной программы мы выступали и в зале Плейель,
и  в Театре  Сары  Бернар. Оскар  скоро  освоился со сценическими  условиями
большого  города,  усовершенствовал свои  репертуар, приспособился  к  вкусу
избалованных  оккупационных  частей:  я  больше  не  разрезал  своим  пением
примитивные  немец кие бутылки  с пивом, о  нет, я резал и обращал в осколки
изысканнейшие,  дивно закругленные,  выдутые  тончайшим  дыханием  вазы  для
цветов и  вазы  для  фруктов родом из  французских замков. Программу  свою я
строил  по  принципам культурно- историческим,  я  начинал с бокалов  времен
Людовика Четырнадцатого,  обращал в стеклянную пыль  изделия эпохи  Людовика
Пятнадцатого.  Со  стремительностью, характерной  для революционной поры,  я
расправлялся  со  стеклянными кубками не  счастного Людовика Шестнадцатого и
его безголовой Марии- Антуанетты, потом немножко Луи Филиппа, а в завершение
разбирался со стеклянными изделиями французского модерна.
   Пусть  даже  походно-серого  цвета  публика в  партере и  на ярусах  не
способна была  постичь  историческую после довательность моих выступлений  и
награждала аплодисментами осколки  как  нечто  вполне заурядное, встречались
иногда штабные офицеры и журналисты из рейха,  которые восхищались не одними
лишь  осколками, но и моим  чувством  истории. Некий ученого вида субъект  в
военной форме  наговорил мне немало комплиментов по поводу  моего искусства,
когда после гала- концерта для комендатуры мы были ему  представлены. Особую
при знательность  испытывал  Оскар  к корреспонденту  одной из ведущих газет
рейха, который обитал в городе на  Сене, назвал себя специалистом по Франции
и весьма деликатно указал мне на небольшие ошибки, вернее, даже не ошибки, а
погрешности стиля в моей программе.
   Мы провели  в Париже всю зиму. Нас селили в первоклассных отелях, и--не
буду  скрывать  --  всю долгую зиму  Розвита бок  о бок  со  мной  неустанно
проверяла  и  подтверждала преимущества  французских постелей. Был ли  Оскар
счастлив в Париже? Окончательно ли он забыл своих оставшихся дома близких --
Марию, Мацерата, Гретхен и Александра Шефлер и, наконец, своего сына Курта и
бабушку Анну Коляйчек?
   Пусть даже и не  забыл, но скучать я ни по одному из  них не скучал. По
этой  причине я не послал им  полевой почтой  ни единой  открытки,  не подал
никаких признаков жизни, напротив, дал им возможность прожить без меня целый
год, ибо, уже уезжая,  твердо  решил вернуться, и мне  было  любопытно,  как
устроилась вся эта компания за время моего отсутствия. На улице, а  также во
время представлений  я порой  искал среди солдат знакомые  лица Может, Фрица
Тручински  или  Акселя  Мишке отозвали  с фронта  и перевели в Париж,  думал
Оскар, раз или  два ему даже казалось, будто  он углядел в  толпе пехотинцев
лихого братца Марии, но он ошибался: походная форма сбивает с толку.
   Тоску  по родине пробуждала во мне только Эйфеле-ва  башня. И  не в том
дело,  что,  вскарабкавшись  на  нее и соблазнясь  открывшейся панорамой,  я
испытал желание двинуться по направлению к родине. На почтовых открытках и в
мыслях  Оскар  уже столько  раз восходил на башню, что реальное  восхождение
могло привести  лишь  к сулящему разочарование спуску.  Но  когда я  стоял у
подножия  башни, в одиночку,  без Розвиты, стоял, а то и сидел на  корточках
среди смелых изгибов металлической конструкции, это хоть  и  ажурное, однако
закрытое  сооружение  превращалось  во  все накрывающий колпак  моей бабушки
Анны:  сидя под  Эйфелевой башней,  я одновременно  сидел  под  ее  четырьмя
юбками. Марсово поле оборачивалось кашубским картофельным полем, октябрьский
парижский дождь сеялся косо и неутомимо между Биссау и Рамкау,  весь Париж и
даже  парижское метро  пахло  по  таким дням  чуть  прогорклым маслом,  а  я
становился задумчивым  и  тихим. Розвита  по  таким дням обходилась  со мной
бережно, чтя мою боль, ибо была человеком очень чутким.
   В  апреле  сорок четвертого  --  когда,  по  сводкам, на  всех  фронтах
происходило успешное сокращение  линии фронта  --  нам пришлось уложить свой
артистический багаж, оставить  Париж  и  осчастливить  гастролями Фронтового
театра  Бебры Атлантический  вал.  Мы начали турне с Гавра. Бебра, по-моему,
выглядел тогда рассеянным и несловоохотливым. Правда, во время представления
он  ни разу не сплоховал и по-прежнему завоевывал  любителей посмеяться, но,
едва  занавес  падал  в  последний раз,  его  древнее  лицо,  лицо  Нарсеса,
каменело.  Поначалу я полагал в  нем ревнивца или,  что того хуже, человека,
капитулирующего  перед  превосходящей силой  молодости. Розвита шепотом меня
про светила, она, правда,  сама ничего  не знала толком, но  говорила что-то
про офицеров, навещавших  Бебру  после  представления  при закрытых  дверях.
Похоже  было,  что  мой  наставник  собирается  выйти  из  своей  внутренней
эмиграции, словно он замыслил нечто конкретное, словно в нем заиграла  кровь
его предка, принца Евгения.  Планы Бебры увели его так далеко от нас, завели
его в столь высокие сферы, что интимная связь Оскара с Розвитой, некогда ему
принадлежавшей, вызывала лишь усталую  улыбку на морщинистом лице. Застигнув
нас -- дело было в  Трувиле, нас разместили в курортном отеле, и  мы лежали,
сплетясь в объятии, на ковре нашей общей гримуборной, -- он лишь отмахнулся,
когда  мы  хотели  разомкнуть  объятие, и  сказал  прямо  в  свое  гримерное
зеркальце:
   -- Обладайте друг другом, детки, целуйтесь, завтра мы будем осматривать
бетон, а послезавтра бетон захрустит у вас на зубах, так что целуйтесь, пока
охота.
   Это происходило в'июне сорок четвертого. Мы успели тем временем  пройти
весь Атлантический вал вверх от Бискайи до самой Голландии, по большей части
находились  в  тылу, мало что повидали  из  легендарных  бункеров,  и лишь в
Трувиле мы первый раз давали представление непосредственно на побережье. Нам
предложили для начала  осмотреть бетонный вал, и Бебра согласился. Последнее
выступление в Трувиле.  Ночью нас  перевели  в деревушку Бавен неподалеку от
Кана и за четыре километра  от  береговых дюн.  Разместили нас  у  крестьян.
Много пашни, живых изгородей, яблонь.  Там гонят яблочную  водку, кальвадос.
Мы  выпили  этого  кальвадоса и  потом  очень хорошо спали.  Колючий  воздух
струился  в окно, лягушачья лужа без  передыху  квакала до самого  рассвета.
Встречаются лягушки,  которые умеют  барабанить.  Я  слышал их сквозь  сон и
внушал себе: тебе пора домой, Оскар. Скоро  Курту,  твоему сыну,  исполнится
три  года,  ты должен  обеспечить его барабаном. Ты это  ему  обещал!  После
такого  внушения Оскар  несколько  раз  просыпался, как измученный  заботами
отец,  начинал  щупать подле себя,  убеждался,  что  Розвита тут,  вдыхал ее
запах: Розвита чуть-чуть, самую малость, пахла корицей, толченой гвоздикой и
-- немножечко -- мускатом, она издавала предрождественский запах пряностей и
сохраняла этот запах даже летом.
   С  рассветом  к  крестьянскому  двору подъехал бро нетранспортер.  Нас,
стоящих  в   подворотне,  пробирала   дрожь,  было  рано,  было   свежо,  мы
разговаривали,  одолевая ветер с моря: Бебра, Рагуна, Феликс,  Кипи, Оскар и
тот обер-лейтенант  Херцог, который собирался отвезти  нас  на свою  батарею
западнее Кабура.
   Говоря, что вся Нормандия зеленого  цвета,  я тем самым не упоминал тот
пятнистый  бело-коричневый  скот,  который по  левую  и  по  правую руку  от
прямого,  как  стрела,  шоссе  выполнял  свои   профессиональные  жвач-  ные
обязанности на мокрых от росы, слегка туманных пастбищах  и  воспринимал наш
бронированный  экипаж с той невозмутимостью, которая заставила бы покраснеть
от стыда покрывавшие  его  листы  брони, не сообрази кто-то  заблаговременно
закамуфлировать  их. Тополь, живые  изгороди,  стелющийся  кустарник, первые
прибрежные  отели, неказистые, пустые,  с  хлопающими на ветру ставнями:  мы
свернули на променад, вылезли и вслед за обер-лейтенантом, который выказывал
капита  ну  Бебре  хоть и  снисходительное,  но  вполне  форменное почтение,
затопали через дюны, навстречу ветру, насыщенному песком и шумом прибоя.
   О  нет, это  было  не  крот