видел свет в  Тухеле, Коляйчек же был
родом  из  Торна. Некоторые  нестыковки в показаниях  пожилых  плотогонов  и
отдаленных родственников. Повадился кувшин по воду ходить, там ему и  голову
сломить,  потому как  ничего другого кувшину не остается. Покуда допросы шли
своим чередом,  большая  связка  плотов  как  раз пересекла  государственную
границу и, начиная с Торна, находилась под тайным наблюдением, а на стоянках
ей просто садились на хвост.
   Дедушка  заметил  это лишь  после  Диршау, чего, впрочем, и ожидал.  Но
овладевшая  им в  ту  пору пассивность, граничащая с меланхолией,  вероятно,
помешала  ему  предпринять попытку  бегства в Лецкау  или-в  Кеземарке,  что
вполне  могло  увенчаться успехом в  столь  знакомой местности  и с  помощью
некоторых расположенных к нему плотовщиков.  Начиная с Айнлаге,  когда плоты
медленно, толкая друг друга,  входили в  Мертвую  Вислу,  какой-то  рыбацкий
катер  с  показной незаметностью  бежал рядом,  имея  на  борту  слишком  уж
многочисленную команду. Сразу за Пленендорфом из  камышей  прытко  выскочили
оба моторных баркаса портовой полиции и принялись вдоль и поперек вспарывать
воды   Мертвой   Вислы,   что   своим   гниловатым   запахом    все   больше
свидетельствовали о близости порта. А уж  за мостом после Хойбуде начиналась
заградительная  цепь "синих  мундиров". Штабеля леса  напротив Клавиттерской
верфи,  маленькие  лодочные  верфи,  все  расширяющиеся  к Моттлау  дровяные
пристани, причальные мостки всевозможных лесопилок, мостки собственной фирмы
с пришедшими встречать родственниками,  и повсюду "синие  мундиры", только у
Шихау  их нет, там  все было разукрашено флажками, там  совершалось какое-то
другое действо, не иначе что-то должно было сойти со стапелей. Там собралось
много народу, это взволновало чаек, там давали праздник -- уж не в  честь ли
моего дедушки?
   Лишь когда мой дедушка  увидел  запруженную "синими" дровяную пристань,
когда  все более зловещим  стал  выглядеть курс,  взятый баркасами, волны от
которых  уже  захлестывали  плоты,  он   постиг  смысл  этой  расточительной
jnmvemrp`vhh сил ради него,  в нем проснулось сердце поджигателя  Коляйчека,
он исторг из себя незлобивого Вранку, выскочил  из  шкуры члена добровольной
пожарной дружины, во весь голос и без запинки отрекся от заикающегося Вранки
и побежал,  побежал  по  плотам,  по обширным шатким  поверхностям,  побежал
босиком по неструганому "паркету", с одного хлыста на другой, по направлению
к Шихау,  где веселые флажки на ветру, побежал вперед по  доскам, туда,  где
что-то лежало на стапелях -- а вода, она ведь может и поддержать, -- где они
произносили  красивые  речи, где  никто  не  выкликал  Вранку, а  тем  более
Коляйчека,  где говорили так: я нарекаю  тебя именем "Его Величества Корабль
"Колумб"",  Америка, водоизмещение свыше  сорока тысяч  тонн, тридцать тысяч
лошадиных сил. Его Величества Корабль, курительный салон  первого класса, на
корме кухня второго класса, спортивный зал из мрамора, библиотека,  Америка,
Его  Величества  Корабль, коридор  гребного вала, прогулочная палуба, "Слава
тебе  в  победном венке",  праздничный флажок  родной гавани,  принц  Генрих
взялся за штурвал, а  мой дед Коляйчек  босиком, едва касаясь ногами бревен,
-- навстречу  духовой  музыке. Народу дан  великий князь,  с одного плота на
другой, приветственные  клики толпы,  "Слава тебе в победном  венке",  и все
сирены на верфи,  и все  сирены стоящих в порту  судов, буксиров и пароходов
для увеселительных прогулок, Колумб, Америка, свобода, и два баркаса, ошалев
от  радости, вслед  за ним, с одного  плота  на другой, плоты Его Величества
перекрывают дорогу и портят игру, так что он должен остановиться, а ведь так
хорошо разбежался, и он стоит один-одинешенек  на плоту и видит уже Америку,
а баркасы заходят с длинной стороны, ну что ж, надо оттолкнуться --  вот уже
мой  дед  плывет,  плывет  к  плоту,  который входит  в  Моттлау.  А  теперь
приходится  нырять -- из-  за  баркасов, и  оставаться  под водой  --  из-за
баркасов, а плот  надвинулся на него, и конца этому  плоту нет, он порождает
все новые и новые плоты: плот от твоего плота и во веки веков -- плот.
   Баркасы  заглушили моторы,  и неумолимые пары глаз принялись обшаривать
поверхность воды. Но Ко-ляйчек распрощался раз и навсегда, ушел от жестяного
воя сирен, от  судовых  колоколов,  от Корабля Его  Величества и  от речи по
поводу  крещения,  произнесенной  принцем  Генрихом,  от безумных  чаек  Его
Величества, от "Славы тебе в победном венке", от жидкого мыла Его Величества
для вящего скольжения  по стапелям Корабля Его Величества, от Америки,  и от
"Колумба", и от полицейских расследователей -- ушел навсегда  под не имеющим
конца плотом.
   Тело моего деда так никогда и не было  обнаружено. Я, твердо убежденный
в том, что он нашел смерть под плотами, должен, однако,  дабы не  поколебать
доверия  к  сказанному, взять на себя труд и изложить все  варианты чудесных
спасений. Итак, люди рассказывали, что под плотом ему  удалось отыскать щель
между бревнами, снизу достаточно широкую, чтобы держать над водой нос и рот,
а  кверху  эта  щель  настолько  сужалась,   что  оставалась  невидимой  для
полицейских, которые  до  поздней  ночи  обыскивали плоты  и даже  камышовые
шалаши на  них. Затем  под покровом  темноты  -- так говорилось далее -- дед
отдал себя на  волю волн, и  хоть и выбившись из  сил, но  с известной долей
везения  достиг  противоположного  берега  Моттлау на  территории  Шихауской
верфи, там укрылся в горе  отходов, а позднее, возможно с помощью  греческих
матросов,  попал  на  один из reu  грязных  танкеров,  которые,  по  слухам,
предоставили убежище уже не одному  беглецу.  Другие говорят так: Коляйчек и
пловец был хороший,  а легкие  у него были и того  лучше,  и  проплыл он  не
только под плотом, нет, он прошел  под водой и оставшуюся,  довольно широкую
часть Моттлау,  благополучно достиг берега  на территории  Шихауской  верфи,
там, не привлекая к себе внимания, затесался в толпу рабочих, а попозже -- и
в ликующую публику,  вместе с народом  пел: "Слава  тебе в  победном венке",
поаплодировал  после речи принца Генриха на крещение "Колумбом" Корабля  Его
Величества,  после  удач  ного  схода его  со  стапелей вместе  с  толпой  в
наполовину высохшей одежде покинул празднество и уже на другой день -- здесь
первая версия смыкается со  второй -- бесплатным пассажиром вступил  на борт
славно-пресловутого греческого танкера. Для  полноты  картины надлежит также
вспомнить  третью  бессмысленную версию,  согласно  которой моего деда,  как
сплавной лес, вынесло в  открытое море, где его не мешкая выудили рыбаки  из
Бонзака  и  за   пределами   трехмильной  зоны  передали  шведскому  катеру,
приспособленному  для океанского плавания.  Там, на шведском катере,  версия
давала ему возможность чудесным образом, хоть и медленно, восстановить силы,
добраться  до  Мальме -- ну  и так далее и  тому  подобное. Все это вздор  и
рыбацкие байки. Точно так же я и гроша ломаного не дам за  рассказы равно не
заслуживающих доверия очевидцев из разных портовых  городов,  которые  якобы
видели  моего деда  в Буффало  (США) вскоре  после окончания  Первой мировой
войны.  Звали его  вроде  бы Джо  Колчик, и вел  он, по их  словам, торговлю
дровяным  товаром  с  Канадой.  Акции  спичечных фирм. Основатель  страховых
компаний --  страхование  от  огня. Описывали его как  человека  чрезвычайно
богатого и  одинокого:  сидит-де  он в  небоскребе  за  огромным  письменным
столом, на всех пальцах  -- перстни со  сверкающими камнями, муштрует  своих
телохранителей, которые  одеты  в  пожарную форму,  умеют петь  по-польски и
называются Гвардией Феникса.


МОТЫЛЕК И ЛАМПОЧКА

   Некий человек оставил все,  что имел, переплыл океан, попал в Америку и
разбогател -- на этом я хочу завершить все разговоры о моем дедушке, как  бы
он себя ни называл: Голячек по-польски,  Коляйчек на кашубский  лад или  по-
американски -- Джо Колчик.

   Не  очень-то  легко на  простом  жестяном  барабане,  какие  продают  в
магазинах  игрушек и в универсальных  магазинах, выбить деревянные, уходящие
почти  за горизонт плоты.  И однако же,  мне  удалось  пробарабанить  на нем
дровяную гавань,  весь плавник,  что  качается  на  волне в  излучинах реки,
измочаливается в  камышах; чуть  легче удалось мне пробарабанить  эллинги на
Шихауской  верфи, на  Клавиттерской,  на  многочисленных,  по  большей части
занятых  мелким ремонтом  лодочных  верфях, свалку металлического  лома  при
вагонном  заводе,  склады прогорклых  кокосов при  маргаринной  фабрике, все
знакомые  мне закоулки  острова Шпайхер. Дед умер, он не даст мне ответа, не
проявит интереса к кайзеровскому сходу со  стапелей, к  затягивающейся порой
на  десятилетия и начинающейся уже в момент схода гибели корабля,  который в
нашем  случае нарекли "Колумбом", называли также гордостью  tknr`,  который,
натурально,  взял  курс  на Америку, а  позже был затоплен либо  сам утонул.
Возможно, его подняли со дна, перестроили, переименовали или пустили на лом.
А может, "Колумб" просто ушел под  воду, как в свое  время поступил мой дед,
может,  он  и  по   сей   день  дрейфует   со   всем   своим  сорокатысячным
водоизмещением,   курительным   салоном,  спортивным   залом   из   мрамора,
плавательным  бассейном и кабинетами для массажа на  глубине, скажем,  шесть
тысяч метров где-нибудь в Филиппинской впадине либо  на траверзе  Эмдена; об
этом можно прочесть в "Вейере" или в  морских календарях, -- помнится, не то
первый, не то второй "Колумб" добровольно ушел на дно, потому что капитан не
сумел пережить некий связанный  с  войной  позор. Часть  плотовой истории  я
вслух  зачитал   Бруно,  после   чего   задал   свой  вопрос,  настаивая  на
объективности.  -- Прекрасная  смерть,  --  мечтательно  промолвил  Бруно  и
принялся не мешкая с помощью упаковочной бечевки превращать  моего дедушку в
одно из  своих узелковых  творений.  Пришлось  мне  удовольствоваться  таким
ответом и  не  устремлять дерзновенный полет  мыслей  в  Америку, чтобы  там
выхлопотать себе наследство. Навестили меня мои друзья Витлар и Клепп. Клепп
принес  с собой  пластинку, где на обеих сторонах -- Кинг  Оливер, а Витлар,
жеманясь, протянул мне шоколадное сердце на розовой ленточке. Они по-всякому
дурачились, пародируя  сцены  из  моего  процесса.  Я же, дабы  доставить им
удовольствие, изображал, как и во все дни посещений, превосходное настроение
и способность смеяться даже самым глупым шуткам. Как бы вскользь, прежде чем
Клепп успел приступить к своей неизбежной лекции о взаимосвязях между джазом
и марксизмом,  я поведал  им  историю человека, который  в тринадцатом году,
незадолго до  того, как все это разразилось, угодил под воистину бесконечный
плот, можно сказать не  имеющий конца,  и  уже не выбрался из-под него, даже
тело его так  никогда  и  не было  найдено.  На  мой вопрос  -- я задал  его
непринужденно, как  бы скучливым тоном  - Клепп  с  неудовольствием  помотал
головой на  толстой шее,  расстегнул  все пуговицы,  потом  опять застегнул,
сделал  несколько плавательных движений, -- короче, повел себя так, будто он
сам  находится под  плотом. В конце  концов он  отмахнулся от моего вопроса,
взвалив  вину за  отсутствие ответа на слишком ранние сумерки. Витлар  сидел
неподвижно,  закинув  ногу  на  ногу  и не забывая при  этом  про складку на
брюках,   сидел   и   демонстрировал   то   изысканно-полосатое  причудливое
высокомерие, которое присуще  разве что ангелам на небесах. -- Я нахожусь на
плоту. Находиться на плоту прекрасно. Меня кусают  комары. Это неприятно.  Я
нахожусь под плотом. Под плотом прекрасно. Комары меня больше не кусают. Это
приятно.  Сдается  мне, под плотом вполне можно жить, если, конечно, у  тебя
нет намерения в то же время  находиться на плоту и разрешать  комарам кусать
тебя.  Тут Витлар  сделал свою испытанную паузу  и  внимательно поглядел  на
меня, затем поднял, как всякий раз, когда хотел походить на сову, свои и без
того высокие брови и, театрально интонируя, изрек:
   -- Сдается мне, что в случае  с этим утопленником, с этим человеком под
плотами, речь идет о твоем  двоюродном, а то и вовсе о твоем родном дедушке.
Поскольку он, будучи твоим двоюродным дедушкой,  а тем паче - будучи  родным
дедушкой, сознавал  свои перед  тобой  обязанности,  он  и m`xek смерть, ибо
ничто на свете не может быть для тебя  более тягостным,  чем  наличие живого
дедушки. Итак, ты не  просто убийца своего двоюродного дедушки,  ты вдобавок
еще и убийца  своего родного  дедушки. Но поскольку сей послед ний, как  это
вообще  принято  у  дедушек,  хотел  бы  тебя  наказать, он лишил  тебя того
удовлетворения, которое испытывает внук,  гордо указывая  на  раздувшееся  в
воде тело и произнося таковые  слова: "Взгляните  на моего мертвого дедушку.
Он был героем! Он прыгнул в воду, когда увидел,  что  его преследуют".  Твой
дедушка лишил  весь  мир  и собственного  внука возможности  своими  глазами
увидеть его тело с единственной целью  принудить оставшихся, и  в  том числе
внука, еще долго им заниматься.
   Потом, ударившись из одной патетики  в другую, мне явился  хитрый, чуть
наклоненный вперед и разыгрывающий примирение Витлар:
   - Америка! Возрадуйся, Оскар! У тебя есть  цель и  есть  задача!  Здесь
тебя натурально оправдают и  выпустят. Так куда ж тебе и податься, как  не в
Америку, где снова можно сыскать все, даже и без вести пропавшего дедушку!
   Как ни  язвителен  и  даже  обиден был ответ Витлара, он вселил в  меня
большую  уверенность, чем почти не  делающая разницы между  жизнью и смертью
болтовня  моего друга Клеппа или ответ  санитара  Бруно, который лишь потому
назвал смерть моего дедушки прекрасной смертью, что сразу после нее, разводя
волны, сошел со стапелей "ЕВК Колумб".  И потому я воздаю хвалу витларовской
Америке, консервирующей дедушек, намеченную цель, образец, соизмеряя  себя с
которым  я  могу  выпрямиться, когда,  наскучив Европой,  захочу  отложить в
сторону  барабан  и  перо.  Пиши  дальше,  Оскар,  сделай  это  ради  твоего
неслыханно  богатого,  но  усталого  дедушки Коляйчека,  который  торгует  в
Буффало  древесиной,  а в недрах  своего небоскреба играет  спичками.  Когда
Клепп и Витлар наконец  откланялись  и  ушли,  Бруно,  решительно проветрив,
удалил  из комнаты назойливый  запах моих друзей. После  этого я снова  взял
свой барабан, но выбивал на нем  не бревна украшающих смерть  плотов, а  тот
быстрый, прыгучий  ритм, которому должны  были  повиноваться все  люди после
августа  одна тысяча  девятьсот  четырнадцатого. Потому мой текст  вплоть до
часа  моего рождения может лишь  в  общих  чертах  набросать  путь  траурной
процессии, оставленной в  Европе  моим  дедушкой.  Когда Коляйчек исчез  под
плотами,  среди  тех,  кто  поджидал  на  причальных   мостках   лесопильни,
встревожились  моя   бабушка   с  дочерью   Агнес,  Винцент  Бронски  и  его
семнадцатилетний сын Ян. Немного в  стороне стоял старший брат Йозефа Грегор
Коляйчек,  которого вызвали  в  город  на допросы.  Грегор  неизменно  давал
полиции один и  тот же ответ: -- Я своего  брата почти  и не знаю. Знаю,  по
правде говоря, только, что звать его Йозефом, а когда я его  видел последний
раз, лет ему было десять  или, скажем, двенадцать. Он мне еще ботинки чистил
и  за  пивом  бегал,  коли нам  с матерью  хотелось пивка.  Хотя при этом  и
выяснилось, что моя прабабка любила  пиво, полиции от такого ответа  особого
проку  не было. Зато  от наличия старшего Коляйчека  сыскался  прок для моей
бабушки Анны. Грегор, проживший много лет в Штеттине, Берлине и под конец  в
Шнайдемю-ле,  осел теперь  в  Данциге,  нашел  работу на пороховой  мельнице
бастиона  "Кролик" и,  когда  истек положенный год  траура, а все сложности,
например hqrnph с выходом замуж за лже-Вранку, были  улажены, разъ  яснены и
сданы  в архив, женился на  моей бабушке, которая  не пожелала  расстаться с
Коляйчеками  и  никогда  или, по  крайней мере, так быстро  не  вышла бы  за
Грегора,  не  будь  он  Коляйчеком. Работа  на пороховой  мельнице  избавила
Грегора от необходимости  перелезать в пестрый,  а  потом сразу  в  походный
мундир. Жили  они втроем все в той же  квартирке из полутора комнат, которая
много  лет  служила  прибежищем   поджигателю.  Но  вскоре  выяснилось,  что
Коляйчеки не все на одну стать, ибо не  прошло и года, как они поженились, а
моей  бабке уже пришлось снять пустующий подвал  доходного дома в  Троиле и,
торгуя  всякой  мелочью  -- от английской  булавки до  капустного кочана, --
малость подрабатывать, потому что Грегор, хоть и получал кучу денег на своей
мельнице,  домой  не приносил  даже  самого  необходимого, а  все  как  есть
пропивал. В  то время как Грегор, возможно уродившийся  в мою прабабку,  был
пьяницей, мой  дедушка Йозеф  лишь изредка охотно пропускал  рюмочку. Грегор
пил  не  от плохого  настроения.  Даже когда  у  него, казалось бы,  хорошее
настроение,  а это случалось нечасто, ибо он питал  склонность к меланхолии,
он  пил не для того, чтобы развеселиться, а потому, что хотел дойти до  сути
всякого предмета, в том числе и до сути алкоголя. Покуда Грегор Коляйчек был
жив, никто ни разу не видел, чтобы он оставил недопитой стопку можжевеловки.
Матушка,  в то время  кругленькая пятнадцатилетняя девочка,  тоже не  сидела
сложа руки, она помогала  в лавке, наклеивала  продовольственные  талоны, по
воскресеньям  разносила  товар  и  писала  хоть  и  не  очень  складные,  но
продиктованные богатой  фантазией письма-напоминания должникам. Жаль, у меня
не сохранилось  ни одного из ее писем.  Как было  бы хорошо процитировать на
этом   месте   несколько   полудетских-полудевичьих   призывов,   сочиненных
полусироткой, потому  что  Грегор  Коляйчек  оказался  не совсем полноценным
отчимом. И даже более того, моей  бабушке и ее дочери стоило  немалых трудов
укрывать  их  наполненную медью  и  лишь  малым количеством  серебра  кассу,
состоявшую  из  двух  опрокинутых  одна  на   другую  жестяных  тарелок,  от
меланхолических  Коляйчековых  взглядов  вечно томимого жаждой  пороховщика.
Лишь  когда Грегор в  девятьсот семнадцатом году умер  от гриппа,  доходы их
возросли,  хоть  и не слишком, потому как  чем было  торговать в семнадцатом
году? В спальню полуторакомнатной квартиры, которая после смерти пороховщика
осталась пустой, потому что матушка  моя из  страха перед адскими муками  не
захотела   туда  перебраться,  въехал  Ян  Бронски,  на  ту   пору  примерно
двадцатилетний ее кузен, покинувший  и родной  город Биссау, и  своего  отца
Винцента,  чтобы  с  хорошим  свидетельством  об  окончании  средней школы в
Картхаусе и завершив ученичество на почте окружного города начать  теперь на
главном почтамте  Данцига карьеру служащего среднего класса. Помимо чемодана
Ян привез в квартиру своей тетки весьма объемистую коллекцию марок. Марки он
собирал с самого раннего детства, а потому имел к почте не только служебное,
но и чисто личное, очень бережное отношение. Тщедушный, чуть сутулый молодой
человек  являл  миру приятное,  овальное, возможно  чуть  приторное, лицо  и
голубые  глаза, --  словом, вполне достаточно,  чтобы моя  матушка,  которой
тогда минуло семнадцать  лет, в него влюбилась.  Яна уже трижды призывали на
военное  освидетельствование  и  всякий  раз  браковали  из-за  ankegmemmncn
состояния, что в  те времена,  когда все  мало-  мальски  стройное  прямиком
отправлялось  к  Вер-дену,  дабы  потом на  французской  земле навек принять
горизонтальное  положение,  весьма  красноречиво говорило  о конституции Яна
Бронски.   Роман   должен  был,  собственно,  начаться  уже   за  совместным
рассматриванием марок, за изучением голова к голове зубчиков на особо ценных
экземплярах. Но начался он или, скажем, прорвался, лишь когда Яна вызвали на
четвертое  освидетельствование.  Матушка его