, а не одну только
жену  Любу и,  без сомнения, увидел, как  все они поспешили  на зов,  ибо он
обращался к каждому по имени, говорил: Люба, Лев, Якуб, Берек, Леон, Мендель
и Соня,  растолковал всему  семейству, кто  это лежит и кто это  умер, после
чего сразу объяснил, но  теперь уже  нам, что все,  кого он созвал в погреб,
лежали точно так же,  прежде чем попасть в печи Треблинки, и  не только они,
но и  его невестка, и  зять невестки, у которого было пятеро деточек,  и вот
все они  лежали, не лежал только он,  господин Файнгольд, потому что  должен
был все посыпать хлоркой.
   А  потом  он  помог нам перенести  Мацерата наверх по лестнице в лавку,
после  чего собрал вокруг себя свое  семейство, а жену  Любу попросил помочь
Марии обмыть  тело.  Но  Люба помогать не  стала, чего господин Файнгольд не
заметил,  поскольку он перетаскивал запасы из  подвала  в лавку. И Греффиха,
которая  в  свое  время обмывала  мамашу  Тручински, тоже не  пришла  нам на
помощь, потому что в квартире у нее было полным-полно русских, и мы слышали,
как они поют.
   Старый  Хайланд,  который  уже в первые  дни оккупации  нашел  сапожную
работу  и  подкидывал  подметки  на русские  сапоги,  прохудившиеся  в  ходе
наступления,  поначалу отказался  выполнить  роль  гробовщика.  Но  когда  в
переговоры с ним  вступил господин  Файнгольд и за  электромотор из сараюшки
старого  Хайланда  предложил  сигареты "Дерби" из  нашей  лавки, тот отложил
сапоги  в  сторону, взял в руки другой  инструмент и  последние оставшиеся у
него доски.
   Жили  мы тогда,  прежде  чем  нас оттуда выперли  и господин  Файнгольд
предоставил в наше распоряжение подвал, в квартире мамаши Тручински, которую
до того полностью  очистили соседи и пришлые поляки. Старый Хайланд  снял  с
петель дверь  на кухню, поскольку дверь между  гостиной и спальней уже пошла
на  гроб для мамаши Тручински. Внизу, во  дворе, он курил сигареты "Дерби" и
сколачивал гроб. Мы же остались наверху, и я взял единственный стул, который
остался в квартире, распахнул разбитые окна и разозлился на старика, который
сколачивал гроб абы как, даже и не думая о том, что  гробу положено сужаться
к ногам.
   Мацерата  Оскар больше так и  не  увидел,  ибо когда  гроб погрузили на
тачку вдовы  Грефф,  он  уже  был заколочен  сверху  планками  от  ящиков  с
маргарином "Вителло", хотя при жизни Мацерат  не только не ел  маргарина, но
даже и для готовки не употреблял.
   Мария попросила господина  Файнгольда сопровождать нас, так как боялась
русских солдат на улице. Файнгольд же, который по- турецки сидел на прилавке
и   ложечкой  черпал   искусственный  мед  из   пакетика,   сперва   отвечал
нерешительно, боялся, как бы его жена Люба не приревновала, но потом, верно,
получил от нее разрешение идти с нами, потому что  сполз с прилавка, передал
мед  мне, а я в свою очередь передал его Куртхену, который и вылизал пакетик
до конца, покуда  господин  Файнгольд  позволил Марии  подать  себе  длинное
черное пальто на сером кроличьем меху. Прежде чем запереть лавку и приказать
своей жене никому не открывать, он водрузил на себя цилиндр, который был ему
маловат и который Мацерат  надевал в  свое время на  всевозможные похороны и
свадьбы.
   Старый Хайланд не пожелал тащить тачку до Городских кладбищ. У  него-де
сапоги еще неподбиты,  ему надо  спешить. На  Макс-Хальбе-плац, где все  еще
чадили развалины, он свернул влево, на Брезенервег, и я смутно почувствовал,
что  он  держит  курс  на  Заспе.  Русские сидели  перед  домами  на  скупом
февральском солнышке, сортировали ручные и карманные  часы, на чищали песком
серебряные   ложечки,  надевали  лифчики  на  голову,   чтобы  согреть  уши,
упражнялись  в фигурной езде на велосипедах, воздвигнув баррикады из картин,
напольных часов, ванн, радиоприемников, вешалок для пальто, выписывали между
ними восьмерки, спирали, змейки,  с отменным присутствием духа уклонялись от
таких  предметов,  как  детские коляски  и люстры,  которые кто-то швырял из
окон, и получали аплодисменты в награду за свое искусство. В том месте, мимо
которого  проезжали  мы, игра  на несколько  секунд  прерывалась.  Некоторые
солдаты, напялившие поверх формы женское белье, помогали нам толкать тележку
и протягивали руки к Марии, но господин Файнгольд, который говорил по-русски
и имел при себе удостоверение личности, одергивал их. Солдат в дамской шляпе
подарил  нам  клетку,  где сидел на жердочке волнистый  попугайчик, Куртхен,
вприпрыжку  следовавший  за тележкой, тотчас  захотел  выдрать у  птички  ее
пестрые  перышки,  Мария  же, не  посмевшая  отказаться от  подарка, подняла
клетку, чтобы Куртхен  не мог ее достать, и поставила ко мне на  тележку. Ос
кар,  который  счел  попугайчика  чрезмерно  пестрым,  поставил   клетку  на
увеличенный ящик из-под  маргарина, где лежал Мацерат. Сам  я  сидел позади,
свесив ноги, и глядел в лицо  господину Файнгольду, а лицо было морщинистое,
выражение  от  задумчивого  до  скорбного,  отчего казалось,  будто господин
Файнгольд силится решить сложную задачу, которая никак у него не получается.
   Я самую  малость постучал по своей жестянке,  я  постучал весело, желая
спугнуть  мрачные мысли  господина  Файнгольда,  но  он  сохранил  все  свои
морщины,  взгляд устремил  неизвестно куда,  возможно  в далекую Галицию,  а
барабан мой  он так и не увидел. И тогда Оскар  отказался от  своих попыток,
чтобы  впредь  одни  только  колеса ручной  тележки да плач  Марии наруша ли
тишину.
   Какая  мягкая зима, подумал я, когда последние  дома  Лангфура остались
позади,  и  даже уделил внимание  волнистому попугайчику, который встопорщил
перышки под лучами полуденного солнца, стоящего над аэродромом.
   Аэродром  охранялся,  дорога на Брезен была перекрыта. Какой- то офицер
поговорил  с господином Файн-гольдом, который во все время  разговора держал
цилиндр  на  растопыренных  пальцах,   открыв  редкие  светло-рыжие  волосы,
раздуваемые ветром. Коротко, словно для проверки, постучав по ящику Мацерата
и  подразнив пальцем попугайчика, офицер пропустил нас да  еще дал в придачу
двух пареньков лет  от силы шестнадцати, в  слишком маленьких пилотках  и со
слишком большими автоматами, то ли как сопровождение, то ли как конвой.
   Старый Хайланд тянул,  ни разу и не оглянувшись. Вдобавок он ухитрялся,
даже и  не  останавливая тележку,  раскуривать сигареты одной рукой.  В небе
висели самолеты, и гул их моторов слышался  очень отчетливо, потому что  был
то  ли  конец  февраля,  то  ли начало марта.  Лишь  перед  солнцем  плавало
несколько облачков,  постепенно утрачивая окраску. Бомбардировщики летели на
Хелу и возвращались с полуострова, потому что там до сих пор дрались остатки
Второй армии. Меня погода и гудение самолетов настроили на грустный лад. Нет
ничего более  тоскливого и усиливающего досаду,  чем  безоблачное мартовское
небо,  полное то громкого, то замирающего гудения  самолетов. К тому же  оба
русских солдата всю дорогу тщетно пытались шагать в ногу.
   Наверное, кой-какие доски наскоро сколоченного гроба при езде сперва по
булыжнику,  потом  по асфальту с выбоинами немного  разболтались, вдобавок и
ехали  мы  против ветра,  во  всяком случае  от  мертвого Ма-церата  исходил
сильный запах, и Оскар был рад, когда мы добрались до кладбища Заспе.
   Подняться  к чугунной ограде мы так  и  не  смогли, потому  что поперек
дороги  стоял обгорелый танк  Т-34,  преграждая подступы к  кладбищу. Другим
танкам пришлось на пути в Нойфарвассер его объезжать, они и оставили следы в
песке  по  левую  и  по правую  сторону дороги,  а  попутно  обвалили  часть
кладбищенской  стены.  Господин  Файнгольд  попросил  старого Хайланда  идти
сзади, и  они понесли гроб, который слегка прогибался  в середине, по колеям
от   танковых  гусениц,  далее  --  с  превеликим   трудом  --  через  осыпь
кладбищенской  стены  и,  уже  из  последних  сил,  --  отрезок  пути  между
могильными плитами, что лежали пластом либо грозили рухнуть. Старый  Хайланд
жадно сосал  сигарету,  выпуская дым в ноги гроба. Я нес клетку  с волнистым
попугайчиком на  жердочке,  Мария тащила  за  собой  две лопаты, Куртхен нес
кирку,  верней  сказать  размахивал  ею,  а  на  кладбище,   подвергая  себя
опасности, начал колотить  по серому граниту, покуда Мария не  отняла у него
кирку, чтобы, будучи вполне сильной женщиной, помочь обоим мужчинам копать.
   Как хорошо, что  почва здесь песчаная и не промерзшая, подумал я, после
чего решил  отыскать место Яна Бронски  за  северной стеной.  То ли это было
здесь, то ли вот  там. Отыскать  точно уже не удавалось, поскольку сменяющие
друг друга времена года  сделали некогда предательски свежую побелку серой и
облупленной, как и вес стены вокруг Заспе.
   Через  решетчатую калитку  в задней стене я снова вернулся на кладбище,
поднял взгляд к вершинам искривленных  сосен и, чтобы не давать ходу  пустым
мыслям, подумал:  вот сейчас они  зароют  и  Мацерата.  Потом я начал искать
некий смысл и нашел его в том, что здесь, под гнетом одного и того же песка,
будут лежать два партнера по скату, Бронски и Мацерат, пусть даже и без моей
бедной матушки.
   Всякие похороны неизбежно вызывают в памяти другие похороны!
   С  песчаной почвой  было  нелегко справиться, здесь  требовались  более
опытные землекопы. Мария сделала  перерыв, тяжело  дыша,  оперлась  на  свою
кирку и  снова заплакала, когда увидела,  как  Куртхен с большого расстояния
забрасывает камнями попугайчика в  клетке. Попасть Куртхен не мог, он бросал
дальше,  чем  надо, Мария  плакала  искренне  и громко, потому что  потеряла
Мацерата, потому что  видела Мацерата таким,  каким он, по-моему, навряд  ли
был, а  для  нее  это вос поминание навсегда останется отчетливым и дорогим.
Господин Файнгольд бормотал слова утешения, чтобы, воспользовавшись случаем,
передохнуть,  потому  что выбился  из сил.  А старый Хайланд  вел  себя  как
золотоискатель -- так размеренно работал он своей лопатой, перекидывал землю
назад через  плечо,  да  при этом  еще  ухитрялся выпускать дым через равные
промежутки   времени.  Чуть   поодаль  оба  русских   паренька   сидели   на
кладбищенской  стене  и о чем-то болтали -- против ветра.  Прибавьте к этому
самолеты и солнце, которое все больше наливалось багрянцем.
   Они  углубились  примерно на один метр,  а Оскар  все так же  праздно и
растерянно  стоял между  старым гранитом, между  скрюченными  соснами, между
вдовой Мацерата и Куртхеном, который швырял камнями в попугайчика.
   Надо или не надо? Итак, Оскар, тебе пошел двадцать первый год. Надо или
не  надо? Ты сирота. Значит, надо. С  тех пор как нет больше  на свете твоей
бедной  матушки,  ты  сирота  наполовину. Тебе  уже тогда следовало  принять
решение. Потом они неглубоко зарыли твоего предполагаемого отца Яна Бронски.
И ты стал предполагаемым круглым сиротой, и стоял здесь,  на этом песке, имя
которому Заспе,  и держал  в руках  чуть позеленевшую  патронную гильзу. Шел
дождь, и  "Юнкерс-52" заходил  на посадку. Не тогда ли  уже ясно прозвучало,
пусть не  сквозь легкий шум дождя, пусть сквозь гул садящегося транспортного
самолета, "Надо или не надо?". Ты говорил себе: это всего  лишь шум  дождя и
всего лишь  гул моторов, к этим  монотонным  звукам  можно примыслить  любой
текст.  Ты  хотел услышать  это в более  отчетливой форме, а  не  только как
догадку.
   Итак, надо  или  не надо? Вот  они готовят  яму  для  Мацерата,  твоего
второго  предполагаемого отца. Сколько тебе известно, предполагаемых отцов у
тебя  больше нет.  Так  чего ради  ты  все  жонглируешь и  жонглируешь двумя
зелеными бутылками "надо" и "не  надо"? Кого еще  ты намерен спросить? Уж не
искривленные ли сосны, который и сами под большим вопросом?
   Тут я  нашел  тонкий  литой крест с полустертыми завитушками и  ржавыми
буквами --  не то Матильда Кункель,  не  то Матильда Рункель. Еще я нашел --
надо или не надо? -- в песке между  репейником и песчаным камышом -- надо --
три  или четыре -- не на  до -- ржавых  рассыпающихся  металлических  венка,
примерно  с  тарелку величиной,  которые  в свое время -- надо, -- возможно,
изображали дубовые  либо лавровые листья  -- а  может, все-таки не  надо, --
покачал их на руке -- а вдруг надо, -- прицелился -- надо -- конец креста --
или не надо --  имел в  длину --  надо  -- сантиметра четыре  --  нет,  -- я
наметил сам себе расстояние в два метра --  надо -- и бросил --  не  надо --
рядом -- надо ли -- слишком косо был врыт железный крест -- надо -- Матильда
Кункель,  хотя, может,  и Рункель -- надо, Кункель, надо, Рункель -- это был
шестой бросок, а я разрешил себе сделать  семь,  если  шесть раз -- не надо,
бросил семь --  надо, накинул на крест -- надо -- Матильда с  венком -- надо
-- лавры для  фройляйн Кункель -- надо? -- спросил  я у молодой фрау Рункель
-- да, отвечала Матильда; она умерла молодой, двадцати семи  лет, а родилась
в шестьдесят восьмом. Мне же шел двадцать первый год,  когда бросок удался с
седьмой попытки, когда то  самое "надо -- не надо"  я  обратил,  упростив, в
доказанное, увенчанное, целенаправленное, выигранное "надо!".
   И  когда  Оскар с новым "надо!" на языке и "надо!" в сердце  поспешил к
могильщикам, попугайчик  громко  закричал, роняя желто-голубые перья, потому
что Куртхен в него  попал. Я спрашивал  себя, над каким  вопросом бился  мой
сын, какой вопрос  заставил  его  так  долго швырять  камнями  в  волнистого
попугайчика, пока последний бросок не дал ему ответ.
   Они подтолкнули гроб к могиле глубиной примерно в метр двадцать. Старый
Хайланд очень спешил, но пришлось ему подождать,  потому что Мария возносила
католическую молитву,  а  господин  Файнгольд держал цилиндр  перед  грудью,
взгляд же устремил в Галицию. Вот и Куртхен подошел поближе. Возможно, после
удачного  броска он  принял какое-то  решение  и  теперь  по тем  либо  иным
причинам, но так же решительно, как и Оскар, приближался к могиле.
   Неопределенность меня терзала.  Мой ли это  сын принял сейчас решение в
пользу чего-то  или против чего-то? Принял ли он решение отныне признавать и
любить  во мне своего единственного отца?  Или решил именно сейчас, что  для
жестного барабана время, пожалуй, упущено. Или его  решение означало: смерть
моему  предполагаемому  отцу   Оскару,  который  потому   лишь   убил  моего
предполагаемого отца Мацерата пар тийным значком, что вообще не желал больше
никаких  отцов?  А  вдруг  он  не  мог  выразить  детскую  приязнь,  каковая
желательна между отцами и сыновьями, иначе как с помощью убийства?
   В  то время как старый  Хайланд  больше столкнул, чем опустил  в могилу
гроб с Мацератом, с партийным значком в трахее у Мацерата, с  полным зарядом
из русского автомата в животе у Мацерата, Оскар признался себе, что умертвил
Мацерата умышленно,  ибо  тот, судя по  всему,  был не  только  его, Оскара,
предполагаемый  отец, но и  настоящий,  ибо  ему,  Оскару, надоело всю жизнь
таскать за собой какого-то отца.
   И  неправда,  что  булавка  на значке уже  была  расстегнута,  когда  я
подобрал эту конфетку с бетонного  пола. Расстегнута  она была только в моей
сжатой ладони. И я передал эту  неудобную, колючую  конфету Мацерату,  чтобы
они нашли  у  него  орден, чтобы он положил партию  себе на  язык,  чтобы он
подавился -- партией, мной, своим сыном, ибо пора было положить этому конец.
   Старый  Хайланд  принялся  засыпать  могилу.  Курт-хен  помогал  ему --
неумело, но  старательно. А  я  Ма-церата никогда не любил. Порой он был мне
симпатичен.  Он заботился  обо мне больше как повар, чем как отец. Повар  он
был  отменный.  И если сегодня  мне порой недостает Мацерата, все дело в его
кенигсбергских клецках, в свиных  почках  под кислым соусом, в  его карпе  с
редькой и сливками, в  таких его блюдах, как суп из угрей с  зеленью, свиная
корейка с кислой капустой и незабываемое воскресное жаркое, которое я до сих
пор ощущаю на языке и между зубами. Но ему, кто обращал чувства в супы, люди
забыли дать с собой на тот свет половник. Забыли дать колоду карт для ската.
Готовил  он лучше, чем  играл  в скат,  но играл  он  все же лучше,  чем  Ян
Бронски, и почти  так же  хорошо, как  моя бедная  матушка.  В этом было его
богатство, в этом  была  его трагедия. И еще я так и  не  смог  простить ему
Марию, хотя  он хорошо с ней  обращался, никогда  не бил и  по большей части
уступал, если  она  заводила  свару.  Вот  и  меня  он  не  передал  в  руки
министерства здравоохранения, а письмо подпи  сал лишь после того, как почту
уже перестали  разносить. Когда я родился при свете  электрических  ламп, он
определил  меня в  торговлю.  Чтобы  не стоять  за  прилавком,  Оскар  более
семнадцати лет  простоял  примерно за сотней  блестящих  барабанов, покрытых
белым и красным  лаком. Теперь  вот  Мацерат лежал  и стоять  больше не мог.
Старый  Хайланд  засыпал  его землей,  куря  при  этом  Мацератовы  сигареты
"Дерби".  Теперь  во  владение  лавкой  должен  был  вступить Оскар, но  тем
временем  вступил  господин  Файнгольд  со  своим  многочисленным   незримым
семейством. Остатки получил  я:  Марию, Куртхен  и  ответственность  за  них
обоих.
   Мария  плакала и  молилась искренне и католически.  Господин  Файнгольд
пребывал  в Галиции либо  был  занят  решением  заковыристых  арифметических
задач. Куртхен,  хоть и устал, непрерывно работал лопаткой. На кладбищенской
стене сидели двое русских и болтали. Хайланд равномерно и хмуро бросал песок
кладбища  Заспе на  доски от  маргаринных ящиков. Оскар мог еще прочесть три
буквы слова "Вителло", потом снял с шеи  барабан, но не произнес в очередной
раз "надо или  не надо?", а произнес "Да будет так"  и бросил барабан  туда,
где на  гробе  уже  лежало достаточно  песка,  чтобы грохота  было поменьше.
Палочки я отправил вслед за барабаном, и они воткнулись в песок. Это был мой
барабан  периода  чистильщиков.  Родом  из фронтового  театра  Бебры.  Бебра
подарил  мне  много  барабанов.  Как  бы  оценил  наставник  мое  теперешнее
поведение?  По  этой  жестянке  бил Иисус  и  коренастый,  грубо сколоченный
русский. Больше ничего такого с ней не приключилось,  но, когда лопата песка
ударила  по ее  поверхности, она подала голос. После второй лопаты она  тоже
подала  голос.  А  уж  после третьей  она  больше не издала ни  звука,  лишь
выставила напоказ немного белого лака, пока  песок не  сровнял и это место с
другим песком, со все большим количеством песка, он все множился и множился,
песок на  моем барабане, куча росла, и я  тоже начал расти,  что дало о себе
знать обильным кровотечением из носа.
   Куртхен первый заметил кровь.
   -- А  у него кровь течет, кровь  течет! -- закричал  он и криком вернул
господина  Файнгольда  из Галиции, оторвал  Марию от молитвы, и даже русских
парней, которые по-прежнему  сидели на стене и болтали, он заставил быстро и
испуганно вскинуть глаза.
   Старый Хайланд оставил лопату в песке, поднял кирку  и приложил к моему
затылку иссиня-черное  железо.  Холод оказал  свое  действие, кровь  немного
унялась, старый Хайланд снова взялся за лопату, рядом с могилой уже почти не
было песка, а тут кровь и  совсем  перестала течь,  но рост  не завершился и
заявил о себе каким-то скрипом, треском и шорохом у меня внутри.
   Когда старик Хайланд управился с могилой, он  выдернул из другой могилы
трухлявый  деревянный  крест без  надписи  и  воткнул  его  в свежий  холмик
примерно между головой Мацерата и моим погребенным барабаном.
   -- Готово! -- сказал старик, взял Оскара, который не мог  сам идти,  на
руки, понес его, увлек остальных, даже и русских с  автоматами, прочь, через
заваленную  стену,  вдоль по  танковым  колеям  к  тележке,  оставленной  на
трамвайных путях, перекрытых танком. Я глядел через плечо назад, на кладбище
Заспе, Мария несла клетку с  волнистым попугайчиком, господин Файн-гольд нес
инструмент, Куртхен не нес ничего, оба русских несли слишком маленькие шапки
и слиш