вынесут и их багаж тоже.
   Но почти тотчас из купе вышли остальные трое полицейских и между ними -
задержанный. Они спустились на перрон и повели его  -  он  был  белый  как
полотно, все лицо в крупных каплях пота; он многословно,  как-то  нараспев
протестовал, и в голосе его слышалась  нестерпимая  мука.  Его  вели  мимо
недавних попутчиков. Деньги его жгли руку Джорджа, и он не знал, как быть.
Он шевельнул было рукой, хотел заговорить. И при этом  отчаянно  надеялся,
что тот ничего ему не скажет. Хотел отвести глаза - и  не  мог.  Человечек
шел прямо к ним и, захлебываясь словами, твердил:  он  все  объяснит,  тут
просто недоразумение... Проходя мимо прежних попутчиков, он  на  мгновенье
умолк, бегло глянул на  них,  смертельно  бледный,  улыбаясь  все  той  же
невыносимой, вымученной, полной ужаса улыбкой, на краткий  миг  глаза  его
остановились на этих троих - и, словно не узнав их, не выдав их, ничем  не
показав, что знает их, он прошел мимо.
   Женщина перевела дух и прислонилась к Джорджу. Они все как-то  обмякли,
словно лишились последних сил. Медленно прошли  по  перрону,  поднялись  в
вагон.
   Зловещее напряжение кончилось. Пассажиры  лихорадочно  заговорили,  все
еще вполголоса, но с явным облегчением. Маленькая блондинка высунулась  из
окна коридора и обратилась к усатому полицейскому, который все еще стоял у
вагона.
   - Вы... вы его не отпустите? -  нерешительно,  почти  шепотом  спросила
она. - Вы... вы оставите его здесь?
   Он равнодушно на нее посмотрел. И по  грубому  лицу  лениво  расплылась
гнусная ухмылка. Он кивнул - не торопливо,  самоуверенно  и  самодовольно,
как насытившийся обжора.
   - Ja [да (нем.)], - сказал он. - Er bleibt [он останется (нем.)]. -  И,
легонько покачивая головой, прибавил: - Geht nicht [не поедет (нем.)].
   Да,  бедняга  попался.  У  дальнего  конца   перрона   вдруг   раздался
пронзительный  свисток  бельгийского  паровоза.  Предостерегающе   крикнул
проводник. По всем  вагонам  захлопали  двери.  Поезд  медленно  тронулся.
Прополз мимо того бедняги. Да, еще как попался. Полицейские обступили  его
со всех сторон. Он  все  протестовал,  теперь  уже  размахивая  руками.  А
четверо в полицейских мундирах молчали. Им незачем было говорить. Ведь  он
у них в руках. Они только стояли и смотрели на него,  и  на  лице  каждого
чуть заметна была ленивая, гнусная ухмылка. Поезд катился мимо,  и  теперь
они смотрели на пассажиров, а те, стоя у окна в коридоре, тоже смотрели на
полицейских и в их взглядах, в этой гнусной,  ленивой  ухмылке  читали  их
наглые, оскорбительные мысли.
   А пойманный человечек... посреди лихорадочных попыток что-то  объяснить
он вдруг запнулся. Когда мимо катился вагон, в котором он прежде ехал,  он
поднял побелевшее лицо и полные ужаса глаза, и  на  миг  отчаянная  мольба
замерла у него на губах. Прямо, в упор  он  посмотрел  на  своих  недавних
попутчиков и они - на  него.  И  во  взгляде  этом  была  вся  безмерность
смертной муки человеческой. Джордж и остальные почувствовали  себя  словно
раздетыми, пристыженными, виноватыми. Все почувствовали, что прощаются  не
с  каким-то  одним  человеком;  а  с  человечеством;   не   с   несчастным
незнакомцем, не со случайным попутчиком, а со всем  родом  людским;  и  не
просто безымянная песчинка исчезает  позади,  а  скрывается  из  глаз  лик
брата.
   Поезд прошел мимо, все набирая скорость,  -  и  вот  они  потеряли  его
навсегда.



        "44. ПУТЬ БЕЗ ВОЗВРАТА"

   - Да, - сказал Адамовский  Джорджу,  -  таков  печальный  конец  нашего
путешествия.
   Джордж молча кивнул. Потом все трое вернулись  в  купе  и  заняли  свои
прежние места.
   Но здесь стало теперь как-то незнакомо и пусто.  Словно  зиял  пугающий
провал... Человечек оставил здесь пальто и шляпу: за своими страданиями он
про них забыл. Адамовский поднялся, взял вещи и хотел отнести  проводнику,
но женщина остановила его.
   - Посмотрите-ка  сперва  в  карманах,  -  сказала  она.  -  Может,  там
что-нибудь  есть.  А  вдруг...  -  быстро,  нетерпеливо   прибавила   она,
пораженная внезапной мыслью, и докончила шепотом: - Вдруг он  оставил  там
деньги.
   Адамовский  проверил  карманы  пальто.  В  них  не   оказалось   ничего
достойного внимания. Он покачал  головой.  Женщина  принялась  шарить  под
подушками сидений, поглубже засовывала руки по краям.
   - Очень может быть, что он спрятал  деньги  здесь,  -  сказала  она.  И
возбужденно, почти радостно засмеялась. - Вдруг мы все разбогатеем!
   Молодой поляк покачал головой.
   - Если бы и спрятал, их бы все равно нашли. - Он помолчал, посмотрел  в
окно и сунул руку в карман. - Похоже, мы уже в Бельгии, - сказал он. - Вот
ваши деньги. - И он вернул ей ее двадцать три марки.
   Она взяла их, положила в сумочку. Джордж все еще держал в  руке  десять
марок маленького Брюзги и смотрел на них. Женщина подняла глаза, поглядела
на него и быстро, ласково сказала:
   - Да вы совсем расстроились! У вас такое огорченное лицо!
   Джордж спрятал деньги.
   - Я чувствую себя так, будто у меня в  кармане  плата  за  убийство,  -
сказал он.
   - Нет, - возразила женщина. С улыбкой наклонилась к  нему  и  ободряюще
положила руку ему на плечо. - Это не плата за убийство, просто - еврейские
деньги! - прошептала она. - Не беспокойтесь. У него их еще сколько угодно!
   Джордж встретился глазами с Адамовским. Оба были мрачны.
   - Таков печальный конец нашего путешествия, - негромко, почти про  себя
повторил Адамовский.
   А женщина все  говорила,  говорила,  -  пыталась  рассеять  их  уныние,
пыталась забыться. Попробовала даже смеяться, пошутить...
   - Уж эти евреи! - воскликнула она. - Если б не они, никогда  бы  ничего
подобного не было! Это  они  во  всем  виноваты.  Надо  же  Германии  себя
защитить. Евреи вывезли из страны  все  деньги.  Тысячи  евреев  удрали  и
увезли с собой миллионы марок. А мы спохватились только теперь, когда  уже
поздно! Очень печально, что иностранцы все это видят... что им  приходится
переживать такие неприятные минуты... это производит  плохое  впечатление.
Они ведь не понимают, чем это  вызвано.  Но  во  всем  виноваты  евреи!  -
прошептала она.
   Никто не отозвался, и женщина продолжала  -  настойчиво,  взволнованно,
горячо, стараясь всех убедить. Но,  кажется,  больше  всего  она  силилась
убедить самое себя, словно всем, что было  в  ней  немецкого,  всей  своей
преданностью родине пыталась сейчас извинить и оправдать нечто такое,  что
переполняло ее душу горем и жгучим стыдом. Она  говорила,  смеялась,  а  в
голубых ее глазах была печаль и тревога. И наконец она сдалась и  умолкла.
Настала тягостная тишина. Потом сумрачно, негромко женщина сказала:
   - Должно быть, он отчаянно хотел вырваться за границу.
   Теперь они припомнили все, что он говорил,  все,  что  делал  за  время
пути. Вспомнили, как он нервничал, поминутно  открывал  и  закрывал  дверь
купе, то и дело вставал и принимался шагать по коридору. Говорили  о  том,
как подозрительно и недоверчиво он оглядел всех,  когда  впервые  вошел  в
купе, и как горячо попросил Адамовского поменяться с  ним  местами,  когда
тот уходил с Джорджем в вагон-ресторан. Помянули и его  объяснения  насчет
билета, как он хотел купить билет от границы до Парижа.  Все  это,  каждый
его поступок, каждое слово и движение, которые казались такими  обыденными
или (думалось им  тогда)  просто-напросто  выдавали  дурной  нрав,  теперь
наполнились новым и страшным значением.
   - Но эти десять марок! - под конец воскликнула женщина,  обернувшись  к
Джорджу. - Раз у него было столько денег, чего ради он дал вам эти  десять
марок? Это же нелепо! - возмущалась она. - В  этом  же  не  было  никакого
смысла!
   Да, конечно, смысла никакого, разве что бедняга хотел их отвлечь,  чтоб
не заподозрили истинных  его  намерений.  Так  предположил  Адамовский,  и
женщину это как будто убедило. Но  Джорджу  подумалось,  что  их  попутчик
скорее всего просто обезумел от нервного напряжения и страха и, уже  не  в
силах рассуждать трезво, действовал вслепую, наобум,  повинуясь  минутному
порыву. А как оно было на самом деле, они  не  знали.  И  уже  никогда  не
узнают.
   Джордж все еще маялся, раздумывая,  как  бы  вернуть  владельцу  десять
марок. Женщина сказала, что назвала ему свою фамилию и дала свой парижский
адрес - если ему потом все-таки разрешат уехать, он сможет ее  там  найти.
Тогда и Джордж дал  ей  свой  парижский  адрес  для  передачи  их  бывшему
попутчику, если от него будут какие-нибудь вести. Она обещала, но все  они
понимали, что никаких вестей от него уже не будет.


   День клонился к вечеру. Теперь их окружала Бельгия.  Поезд  петлял  меж
очаровательных романтических холмов и рощ.  В  косых  лучах  предзакатного
солнца казалось - вокруг теснятся таинственные непроходимые леса и мерцают
прохладные темные воды.
   Граница давно осталась позади, но женщина все еще  задумчиво,  тревожно
глядела в окно и, заслышав проходящего по коридору  проводника,  окликнула
его и спросила: правда ли они уже в  Бельгии?  Да,  конечно,  заверил  он.
Адамовский отдал ему пальто и шляпу прежнего  попутчика,  объяснил  что  к
чему. Проводник кивнул, взял вещи и удалился.
   Женщина слушала все это, прижав руку к груди, а когда проводник  вышел,
медленно, с облегчением вздохнула. Потом негромко, просто сказала:
   - Поймите меня правильно. Я немка и люблю свою страну. Но...  сейчас  у
меня такое чувство, словно отсюда (она снова приложила руку к груди) сняли
какую-то тяжесть. Вам, наверно, не понять, что мы чувствуем, но...  -  Она
помолчала минуту, словно бы  мучительно  подыскивая  слова.  И  торопливо,
негромко договорила: - Мы так счастливы оказаться не там!
   Не там? Да, вот оно. Джордж вдруг понял, что чувствует эта женщина.  Он
тоже "не там" - он чужак на ее родине, который, однако, никогда прежде  не
ощущал себя там чужаком. Он тоже оказался вне  этой  великой  страны,  чей
образ запечатлелся в его сердце с детства, еще до того, как он впервые там
побывал. Он тоже оказался вне этой страны, которая прежде значила для него
куда больше, чем просто страна, куда больше, чем просто место на земле. То
был край душевных устремлений, непостижимое царство  неведомого  наследия.
Он и сам не знал, почему так одержим красотою  этой  волшебной  земли.  Он
понимал речь ее души еще прежде, чем там побывал, понимал  ее  язык,  едва
впервые его услышал. Он заговорил на этом языке, пусть ломано,  с  первого
же часа - без труда, все понимая, совсем не так, как на чужом  наречии.  С
самого начала он чувствовал себя свободно в стихии  этого  языка,  и  язык
давался ему, как своему. Казалось, знание это дано ему от рожденья.
   Он  познал  там  чудо,  истину  и  волшебство,  скорбь,  одиночество  и
страдание. Он познал там любовь  и  впервые  в  жизни  причастился  яркой,
обманчивой славе. И потому страна эта была ему не чужая. То был второй дом
его души, дом, где обитает призрак таинственной  страсти,  волшебный  край
сбывшихся мечтаний. То была таинственная, потерянная  Елена,  что  извечно
пылала в его крови... таинственная, темная, потерянная Елена,  которую  он
все же обрел.
   А теперь он эту таинственную, обретенную Елену потерял. И, как  никогда
прежде, понимал сейчас  всю  безмерность  утраты.  Но  и  всю  безмерность
выигрыша. Ибо отныне путь  этот  навсегда  закрыт  для  него  -  путь  без
возврата. Он уже "не там". А оказавшись не там,  он  стал  различать  иной
путь, тот, что отныне лежит перед ним. Теперь он понял: домой возврата нет
- никогда.  Назад  дороги  нет.  Внезапно,  бесповоротно,  будто  навсегда
захлопнулась дверь, кончилось  для  него  время,  когда  таинственным  его
корням,  точно  корням  комнатного  растения,  еще  можно  было   питаться
собственной сутью и питать в  тесноте  собственные  мелкие,  самодовлеющие
замыслы.  Отныне  корни  эти  должны  распространиться  вовне,  прочь   от
скрытого,  тайного  и   непостижимого   прошлого,   которое   держит   дух
человеческий в плену, - прочь из тесных пределов,  к  щедрой,  животворной
почве новой свободы, какую дает широкий мир всего человечества. И  тут  он
мысленно увидел истинный дом человеческий, вне зловещих, затянутых  тучами
пределов повседневности, на зеленых, манящих надеждой, все еще девственных
лугах будущего.
   "И потому, - думал он, - прощай, старый наставник, чародей Фауст,  отец
извечного,  раздираемого  противоречиями  человеческого  разума;   прощай,
древняя земля, прощай,  Германия,  со  всей  мерой  твоей  правды,  славы,
красоты, волшебства и крушения; прощай, таинственная Елена, пламенеющая  в
нашей крови, величавая  королева,  возлюбленная  и  чародейка,  -  прощай,
темный, таинственный край, древняя земля, любовь моя, - прощай!"



        "КНИГА СЕДЬМАЯ. СТРЕМИТСЯ ВЕТЕР И СТРУЯТСЯ РЕКИ"

   После всего, что Джордж Уэббер увидел и пережил в это последнее лето  в
Германии, он стал другим человеком. Впервые он лицом к лицу  столкнулся  с
подлинным злом, издревле обитающим в душе человеческой, и это глубоко  его
потрясло. Не то чтобы в мыслях его вдруг произошел  крутой  поворот.  Нет,
его представление о мире и о своем месте в нем менялось постепенно, год от
году, и это лето  в  Германии  было  лишь  последним  толчком.  Оно  резко
высветило многие другие связанные  между  собой  явления,  которые  Джордж
наблюдал в самое разное время, и ему раз и навсегда стали ясны  опасности,
таящиеся в тех скрытых атавистических побуждениях, что унаследовал человек
от своего мрачного прошлого.
   Он понял, что гитлеризм - это еще  одна  вспышка  древнего  варварства.
Расистские бредни и жестокость, и неприкрытое поклонение  грубой  силе,  и
подавление правды, и обращение к обману и мифам, и безжалостное  презрение
к личности, и безрассудная, безнравственная уверенность, что один  человек
вправе единолично судить и решать за всех, а добродетель всех - в  слепом,
беспрекословном повиновении, - любая из этих основ гитлеризма возвращала к
свирепости древнего племенного строя, к обросшим  шерстью  тевтонцам,  что
хлынули с севера и сокрушили огромное здание римской цивилизации. Этот дух
первобытного дикарства, который только и  знает  что  алчность,  похоть  и
силу, искони был подлинным врагом человечества.
   Но дикарство это присуще не только Германии.  Оно  может  проявиться  в
любом народе. Оно - чудовищная часть наследия, что досталось  человеку  от
пращуров. Следы его ощутимы повсюду. У  него  множество  личин,  множество
ярлыков. В разных формах оно проявляется и в Америке. Ибо  оно  процветает
всюду, где поборники жестокости вступают в сговор, чтобы добиться  своего,
всюду, где торжествует закон "человек человеку  -  волк".  И,  поняв  это,
понимаешь также, что корнями Своими оно уходит в то первобытное,  ужасное,
что таится в далеком прошлом человечества. И чтобы не погрязнуть  снова  в
дикости и не сгинуть с лица земли, но обрести свободу, человечество должно
так или иначе выкорчевать эти корни.
   Когда  Джордж  все  это  осознал,  он  принялся  искать  атавистические
устремления в самом себе. Их оказалось немало. Любой  найдет  их  в  себе,
если хватит честности поискать. Весь год  после  возвращения  из  Германии
Джордж пытался понять, чего же он стоит. И в конце концов понял, а  поняв,
сумел ясно увидеть то новое направление,  по  которому  давно  уже  ощупью
пробиралась его мысль: теперь он знал, что  мрачная  пещера  прародителей,
утроба, из которой появилось на свет человечество, вечно влечет вспять,  -
но домой возврата нет.
   В слова эти он вкладывал многое. Нет возврата в семью, в  детство,  нет
возврата к романтической любви,  к  юношеским  мечтам  об  известности,  о
славе, нет возврата в изгнание, к бегству в Европу, в  чужую  страну,  нет
возврата к наивной нежности, к желанию петь лишь бы петь, нет  возврата  к
упоению красотой, к ребяческим представлениям об "избранности"  художника,
об искусстве, красоте и любви как самодовлеющих ценностях, нет возврата  в
"башню из слоновой кости", нет возврата в сельское уединение, в коттедж на
Бермудах, подальше от борьбы и противоречий, раздирающих мир, нет возврата
к отцу, которого давно потерял и тщетно искал, - к кому-то,  кто  поможет,
спасет, снимет бремя с твоих плеч, нет возврата к старому  порядку  вещей,
который некогда казался вечным, а на самом  деле  вечно  меняется,  -  нет
возврата в убежище Прошлого и Воспоминаний.
   По сути, в словах этих выразилось все, чему научила его жизнь.  И  все,
что он теперь знал, неумолимо  толкало  к  самому  трудному  в  его  жизни
решению. Весь год он сопротивлялся этому решению, говорил о нем  со  своим
другом и редактором Лисхолом Эдвардсом, боролся с собой, не желая  сделать
шаг, который не миновать было сделать. Ибо пришел час расстаться  с  Лисом
Эдвардсом, отныне пути их расходятся. Нет, Лис  не  из  числа  этих  новых
варваров. Конечно, нет. Но Лис... что ж,  Лис...  Лис  все  понимает...  И
Джордж знал: что бы ни случилось, Лис всегда останется ему другом.
   И вот в конце концов, после стольких лет, они расстались. И  когда  это
свершилось, Джордж сел и написал Лису письмо.  Пусть  не  останется  между
ними ничего неясного, недосказанного. Вот что он написал.



        "45. ЮНЫЙ ИКАР"

   "В последнее время, дорогой  Лис,  я  много  думал  о  Вас  и  о  Вашем
удивительном, но таком знакомом лице, - писал Джордж. - Раньше  я  никогда
не встречал такого человека, и если бы не  встретил  Вас,  никогда  бы  не
подумал, что есть такие люди. И, однако, для меня Вы были неизбежны:  я  и
представить не могу, как бы сложилась моя жизнь  без  Вас.  Вы  были  моей
путеводной звездой. Вы были волшебной нитью в  огромной  паутине,  которая
уже  сплетена,  закончена,  завершена.   Круг   нашей   совместной   жизни
завершается, и каждый завершает его на свой лад, дальше мы пойдем порознь.
Конец, как и начало, тоже был неизбежен. И потому, дорогой мой друг и отец
моей молодости, прощайте.
   Прошло девять лет с тех пор, как я впервые появился в Вашей приемной. И
меня не выгнали. Нет. Меня приняли, меня встретили радушно,  подбодрили  и
поддержали как раз тогда, когда дух мой  окончательно  изнемог,  мне  дали
жизнь и  надежду,  вернули  самоуважение,  восстановили  доверие  к  себе;
поверили в меня и тем помогли мне снова поверить в себя; Ваша помощь, Ваша
благородная и неизменная вера в мои силы вдохновляли меня,  все  эти  годы
поддерживали меня в борьбе, вели наперекор сомнениям, смятению,  наперекор
отчаянию.
   Но теперь дорога, по которой нам суждено было идти  вместе,  кончилась.
Только мы двое и знаем, как бесповоротен этот конец.  Мало  кому  довелось
пройти такой законченный, такой великолепный круг, и  потому  прежде,  чем
уйти, я хочу его очертить.
   Пожалуй, Вы подумаете - не рановато ли я стал,  в  тридцать  семь  лет,
подводить итоги своей жизни. Нет, моя  цель  сейчас  не  в  этом.  Правда,
тридцать семь не тот солидный возраст, когда можно  сказать,  что  ты  уже
многому научился, но это уже и не так мало, кое-чему  научиться  успел.  К
этому времени человек прожил уже достаточно, чтобы можно  было  оглянуться
назад, на пройденный путь, и увидеть иные события и периоды своей жизни  в
том соотношении и в той перспективе, в каких прежде  увидеть  не  мог.  Но
теперь, оглядываясь назад, я вижу, что в определенные  полосы  моей  жизни
развивались, круто менялись не только самый  дух,  которым  пронизана  моя
работа, но и мои взгляды на людей и на жизнь, и мое отношение к миру - и я
хочу рассказать Вам о них. Поверьте, мной движет отнюдь не самомнение. Как
Вы увидите, все, что происходило со мной, влекло меня словно  по  какой-то
предначертанной орбите к Вам, к этому часу, к этому расставанью.  Так  что
наберитесь терпения - а потом прощайте.
   Начну с самого  начала  (теперь  все  ясно  и  понятно  от  первого  до
последнего шага!).


   Двадцать лет назад, когд