вились самые важные  рецензии,  почта  его  понемногу
приобрела иную окраску. Поток проклятий из родного  города  не  иссяк,  но
теперь приходили и письма иного  рода,  от  совсем  незнакомых  людей,  от
читателей, которым книга  понравилась.  И  раскупали  ее,  видимо,  совсем
неплохо. Она даже появилась в некоторых списках бестселлеров, и вот тут-то
началось. Скоро  почтовый  ящик  уже  ломился  от  писем  поклонников  его
таланта, и  с  утра  до  ночи  весело  звонил  телефон:  Джорджа  засыпали
приглашениями на завтрак, на чай, на обед, в театр, на воскресную  поездку
за город - куда угодно, только бы он пришел.
   Что же это - наконец-то Слава? Да, наверно, - и на первых порах  жадное
желание поверить в нее захлестнуло Джорджа, он почти забыл про  Либия-хилл
и очертя голову кинулся в распростертые объятия  незнакомых  людей.  Он  с
ходу принимал одно приглашение за другим, и у него не оставалось ни минуты
свободной. Всякий раз, как он куда-нибудь отправлялся, ему казалось -  его
ждет все золото, вся волшебная прелесть мира, все, о чем он прежде мечтал.
Наконец-то он займет в этом великом городе почетное  место  среди  великих
мира сего, заживет жизнью такой счастливой и полнокровной,  какой  никогда
еще не знал. На каждую новую встречу с каждым новым  другом  он  шел  так,
будто его ждет неслыханная, пьянящая радость.
   Но ничего этого  он  не  нашел.  Ибо,  несмотря  на  годы,  прожитые  в
Нью-Йорке, оставался истинным провинциалом и понятия не имел об  охотниках
за знаменитостями. Есть такая особая порода людей, они  водятся  в  высших
сферах джунглей Космополиса, и питает их, видимо, лишь некая изысканная  и
сладостная эманация, исходящая  от  всякого  искусства.  Они  нежно  любят
искусство, просто души в нем не чают, и еще того больше  они  любят  людей
искусства. Вся их жизнь - сплошная охота за знаменитостями, и  любимый  их
спорт - заманивать литературных львов. Самые отважные охотники  преследуют
лишь матерых львов, -  что  может  быть  приятней,  чем  похвастать  таким
роскошным трофеем! - но другие охотники, а особенно охотницы, не  брезгуют
и львенком. Прирученный,  одомашненный  львенок  оказывается  очень  милым
зверьком, куда милей болонки, - ведь лаской его можно обучить любым  самым
забавным штучкам.
   Уже несколько недель Джордж был баловнем этих  богатых  и  образованных
людей.
   Один из новоявленных друзей  Джорджа  сказал  ему,  что  с  ним  жаждет
познакомиться некий миллионер, большой эстет и человек  благородной  души.
Это подтвердили и еще разные люди.
   - Он буквально помешался на вашей книге, - говорили ему.  -  Он  просто
мечтает с вами познакомиться. Вам непременно надо у него  побывать,  такой
человек вам может быть очень полезен.
   Джорджу  рассказывали,  что  этот  миллионер   без   конца   про   него
расспрашивал и узнал, что Джордж  очень  беден  и  вынужден  за  ничтожное
жалованье преподавать в Школе прикладного  искусства.  Едва  миллионер  об
этом услыхал, его великодушное сердце  облилось  кровью.  Это  невыносимо,
сказал он, с этим нельзя мириться. Такое  возможно  только  в  Америке.  В
любой европейской  стране,  -  да,  даже  в  маленькой  нищей  Австрии,  -
художнику дали бы субсидию, чтоб над ним не нависала мерзкая угроза нищеты
и все его силы были бы отданы созиданию прекраснейших творений... и, видит
бог, уж он-то постарается, чтобы так произошло и с Джорджем!
   Джордж ничего подобного не ждал и вообще не понимал, почему это следует
делать для кого бы то  ни  было.  Однако  же,  услыхав  про  великодушного
миллионера, он воспылал желанием познакомиться с ним и уже любил его,  как
родного брата.
   Итак, им устроили встречу, Джордж пошел знакомиться, и миллионер был  с
ним очень мил. Несколько раз приглашал Джорджа к обеду и хвастал им  перед
всеми  своими  богатыми  друзьями.  А  одна  прелестная  женщина,  которой
миллионер представил нищего молодого писателя, в тот же вечер повезла  его
к себе и одарила его высшим знаком своей милости.
   Потом миллионеру потребовалось ненадолго уехать по  делам  за  границу,
Джордж пришел в порт проводить друга, и тот любовно похлопал его по плечу,
не чинясь, назвал по имени и сказал: если что-нибудь  понадобится,  пускай
только даст телеграмму, и уж он обо всем  позаботится.  Уезжает  он  самое
большее на месяц, но занят будет по горло, на письма времени не хватит,  а
вот как только вернется, тут же даст о себе  знать.  С  этими  словами  он
крепко пожал Джорджу руку и отплыл.
   Прошел месяц, полтора, два, о миллионере ни слуху ни духу.  Увидел  его
Джордж больше чем через год, да и то случайно.
   Некая молодая дама пригласила Джорджа позавтракать в  дорогом  кабачке.
Едва они вошли, Джордж увидел своего друга-миллионера - тот в  одиночестве
сидел за столиком.  Джордж  испустил  радостный  крик  и,  протянув  руку,
кинулся к нему через всю комнату, но впопыхах налетел  на  разделявший  их
стол и упал. Когда он поднялся  с  полу,  "друг",  откинувшись  на  стуле,
смотрел на него в совершенном недоумении, но все же слегка  оттаял,  пожал
протянутую руку и сказал с холодком, насмешливо и снисходительно:
   - А, это опять наш друг писатель! Как поживаете?
   Замешательство, уныние, смущение молодого человека были столь очевидны,
что сердце богача  смягчилось.  Лед  растаял  окончательно,  и  теперь  он
непременно желал, чтобы Джордж  пригласил  свою  даму  к  его  столу:  они
позавтракают все вместе.
   Во время трапезы миллионер стал  необыкновенно  мил  и  внимателен.  Он
словно не знал, чем бы еще угодить Джорджу, без конца угощал его, подливал
вина. И всякий раз, как Джордж на него взглядывал, тот смотрел на  него  с
откровенной жалостью и состраданием; в конце концов Джордж не  выдержал  и
спросил, что случилось.
   - О, я ужасно расстроился, когда прочел об этом, - сказал  тот,  тяжело
вздохнул и покачал головой.
   - О чем прочли?
   - Как о чем? О премии.
   - О какой премии?
   - Да вы что, газет не читали? Не знаете, что произошло?
   - Не понимаю, о чем вы говорите, -  озадаченно  сказал  Джордж.  -  Что
произошло?
   - Так вам же ее не дали, - сказал миллионер.
   - Чего не дали?
   - Премии! - воскликнул тот.  -  Премии!  -  И  он  назвал  литературную
премию, которая ежегодно присуждалась писателям. - Я был уверен, что вы ее
получите, но... - Он помолчал, потом продолжал  скорбно:  -  Ее  присудили
другому... Вас называли... вы были вторым... но...  -  Он  мрачно  покачал
головой. - Она досталась не вам.
   Ну и хватит о добром друге миллионере. Больше Джордж уже никогда его не
видел. Но да не подумают, будто его это огорчило.


   Потом пришел черед Дороти.
   Дороти принадлежала к тому неправдоподобному романтичному верхнему слою
нью-йоркского "высшего света", который спит днем, пробуждается  на  закате
и, кажется, все свое время проводит в самых известных злачных местах.  Она
получила дорогостоящее  образование,  какое  подобает  девице  из  высшего
общества, в своем кругу слыла настоящей интеллектуалкой -  известно  было,
что когда-то она читала какую-то книгу, - и, понятно, едва  роман  Джорджа
Уэббера попал  в  список  бестселлеров,  она  его  купила  и  дома  всегда
"забывала" на видном  месте.  А  потом  надушенной  записочкой  пригласила
автора на коктейль. Он пришел, и по ее настоянию приходил снова и снова.
   К этому времени первая молодость  Дороти  уже  миновала,  но  она  была
хорошо сложена, следила за фигурой и  за  лицом  и  выглядела  по-прежнему
очень недурно. Замуж она не выходила и вовсе к этому не  стремилась,  ибо,
по слухам, редко спала одна. Говорили, что она не только уже одарила своей
благосклонностью всех мужчин своего круга, но не  отказывает  и  случайным
кавалерам -  скотникам  в  родовом  поместье,  первым  встречным  шоферам,
писателям-дадаистам,       профессиональным       гонщикам-велосипедистам,
непризнанным поэтам и  скорым  на  кулачную  расправу  уличным  нахалам  в
целлулоидных воротничках. Поэтому  Джордж  думал,  что  их  дружба  быстро
перейдет в нечто большее, и был весьма удивлен и разочарован, когда ничего
подобного не произошло.
   Вечера  с  Дороти  оказались  спокойными   и   серьезными   tete-a-tete
[свиданиями с глазу на глаз  (фр.)],  посвященными  высокоинтеллектуальным
беседам. Дороти вела себя сдержанно и целомудренно, прямо как монахиня,  и
Джордж уже стал подумывать, что ее оклеветали злые языки. Ее идеи, вкусы и
суждения об искусстве мало занимали Джорджа, он скучал с нею и уже не  раз
готов был покончить с этими встречами. Но Дороти не желала его отпускать -
посылала ему записочки и письма бисерным  почерком  на  бумаге  с  красным
обрезом, и он снова шел к ней, отчасти  просто  из  любопытства:  хотелось
понять, чего ей от него надо.
   И он понял. Однажды Дороти пригласила его  поужинать  с  ней  в  модном
ресторане и на этот  раз  привела  с  собой  своего  очередного  сожителя,
молодого кубинца с блестящими, точно  лакированными  волосами.  За  столом
Джордж сидел между ними. Кубинец сосредоточенно ел, а Дороти заговорила  с
Джорджем, и тут он с досадой узнал, что его, единственного в целом  свете,
она избрала предметом единственной своей священной страсти.
   - Люблю вас, Джо-ордж, - громко шептала она хриплым, пропитым  голосом,
перегнувшись через стол. - Люблю вас, но чи-истой любовью! - Она  горестно
поглядела на него. - Ах, Джо-ордж... люблю за ваш ум, - бормотала  она,  -
за вашу ду-ушу!  А  Мигеля,  Мигеля,  -  теперь  она  блуждающим  взглядом
обнимала кубинца, который уплетал за обе щеки все, что подавали, -  Мигеля
люблю за его те-ело! Ума  у  него  ни  на  грош,  зато  дивное  те-ело,  -
похотливо  шептала  она,  -  дивное,  прекра-асное  те-ело...   Он   такой
стройный... прямо как мальчик... Настоящий испанец.
   Она помолчала, потом заговорила тревожно, словно бы в ней  шевельнулось
дурное предчувствие.
   - Побудьте сегодня с нами, Джордж! - отрывисто сказала она. - Не  знаю,
что со мной случится, - зловеще сказала она,  -  и  хочу,  чтобы  вы  были
рядом.
   - Ну, что же может с вами случиться, Дороти?
   - Не знаю, - прошептала она. - Просто не знаю. Все,  что  угодно!..  Да
вот, этой ночью я думала, он меня бросил. Мы разругались, и он  ушел!  Эти
испанцы такие гордецы, такие  оби-идчивые!  Увидал,  что  я  поглядела  на
другого мужчину, и сразу встал и ушел!.. Если он меня оставит, я  за  себя
не ручаюсь, Джо-ордж, - задыхаясь, проговорила она.  -  Наверно,  я  умру!
Наверно, наложу на себя руки.
   Мрачный взгляд ее остановился на любовнике - тот как раз наклонился над
столом, обнажил зубы и нацелился на поднятую  вилку  с  наколотым  на  нее
большим аппетитным куском  жареного  цыпленка.  Почувствовав  на  себе  их
взгляды, он поднял глаза, - вилка застыла  на  полпути,  -  удовлетворенно
улыбнулся, вонзил зубы в цыпленка, глотнул вина, чтоб легче прошло, и утер
жирные губы салфеткой. Потом деликатно прикрыл рот рукой, поковырял ногтем
в зубах, вытащил застрявший кусочек и не без изящества кинул на пол, а его
дама не сводила с него влюбленных  глаз.  Потом  он  снова  взял  вилку  и
вернулся к своим приятнейшим гастрономическим трудам.
   - На вашем месте я бы не тревожился, Дороти, - сказал Джордж. -  Думаю,
он пока еще не собирается от вас уходить.
   - Я этого не переживу! Поверьте, меня это убьет!.. Джо-ордж, вы  должны
пойти сегодня с нами! Хочу, чтоб вы были рядом! Когда вы тут,  мне  так...
безопасно...  так  спокойно...  вы   такой   надежный,   Джо-ордж,   такой
утешительный, - говорила она. - Да,  да,  поедем  ко  мне...  говорите  со
мной... держите меня за руку... и утешайте... если что-нибудь случится,  -
сказала она и, пока суд да дело, сама взяла его руку и крепко сжала.
   В тот вечер Джордж к ней не поехал и в другие вечера  тоже.  Больше  он
никогда не видел Дороти. Но, право же, никто не мог бы  сказать,  что  его
это огорчило.


   Появилась также некая богатая и красивая молодая вдовушка,  схоронившая
мужа  совсем  недавно,  и  об  этом  печальном  событии  она  упомянула  в
трогательном, исполненном горького понимания письме к  Джорджу  по  поводу
его книги. Он, естественно, принял ее любезное приглашение на  чашку  чая.
И, едва он переступил порог, очаровательная вдовушка выразила готовность к
величайшей жертве: начала она с задушевного разговора о поэзии,  потом  со
страдальческим лицом пожаловалась на жару и духоту, - быть  может,  он  не
станет возражать, если она снимет платье? - потом сняла платье, а заодно и
все прочее и, оставшись в чем мать родила, легла в постель и, разметав  по
подушке гриву огненно-рыжих волос и  в  безумной  тоске  закатывая  глаза,
принялась горестно восклицать: "О Элджернон! Элджернон! Элджернон!" -  так
звали ее умершего мужа.
   - О Элджернон! - вскрикивала она, катаясь в тоске по  постели  и  тряся
пышной огненно-рыжей гривой. - Элджи, милый, это я все ради тебя!  Вернись
ко мне, Элджи! Я так люблю тебя, Элджи! Я не в силах  выносить  эти  муки!
Элджернон!.. Нет-нет, бедный мой малыш! - вскрикнула она, схватив за  руку
Джорджа, который попытался выбраться из  постели  (по  правде  говоря,  он
совсем уж не понимал, то ли она спятила, то ли собирается  сыграть  с  ним
какую-то злую шутку), и, прильнув к  его  плечу,  нежно  зашептала:  -  Не
уходи! Ты просто не понимаешь! Я хочу, чтоб тебе было хорошо со мной... но
что бы я ни делала, что бы ни думала,  что  бы  ни  чувствовала,  все  это
Элджернон, Элджернон, Элджернон!
   Она объяснила, что сердце ее погребено вместе с мужем, что  "женщина  в
вей мертва" (еще прежде она успела ему сказать,  что  весьма  начитана  по
части психологии), а любви она предается из верности  своему  незабвенному
Элджи, пытаясь таким образом вновь с ним соединиться и стать "частью  всей
красоты земной".
   Все это было весьма изысканно, возвышенно и утонченно, и,  уж  конечно,
никому бы и в голову не пришло, что Джордж станет потешаться над  высокими
чувствами, хотя столь редкостную изысканность он понять не мог.  Итак,  он
ушел и никогда больше не видел сию скорбную вдовицу. Ему просто не хватало
изысканности, и он это знал. Однако  не  подумайте,  будто  его  это  хоть
сколько-нибудь огорчило.


   Наконец, в пору недолгой славы  Джорджа  Уэббера,  появилась  еще  одна
особа, и  ее  он  понял.  То  была  красивая,  смелая  женщина,  родом  из
провинции, у нее имелась хорошая  работа  и  квартирка,  из  окон  которой
открывался вид на Ист-ривер, на мосты и оживленно снующие по реке  буксиры
и баржи. Она не была для  Джорджа  ни  чересчур  изысканной,  ни  чересчур
возвышенной, хотя с удовольствием принимала участие в серьезном разговоре,
знакомилась со стоящими людьми либеральных взглядов и живо  интересовалась
новыми направлениями в педагогике и методами воспитания детей. Джорджу она
очень нравилась, он оставался у нее до рассвета  и  уходил  я  час,  когда
улицы были еще безлюдны и в бледном,  чистом,  безмолвном  свете  утренней
зари вольно и неправдоподобно вздымались к  небу  огромные  здания,  будто
впервые открываясь человеческому взору.
   Джордж искренне привязался к  этой  женщине,  и  однажды  ночью,  после
долгого безмолвия, она обняла его, притянула к себе и, целуя, прошептала:
   - Я тебя о чем-то попрошу, сделаешь?
   - Все, что угодно, милая! - сказал он. - Все, о чем ни попросишь,  если
только могу!
   В живом безмолвии ночи она долгие минуты не разжимала рук.
   - Употреби свое влияние, чтобы меня приняли в Космополис-клуб, -  пылко
прошептала она...
   И тогда наступил рассвет, и звезды погасли.


   Больше он уже не встречался  с  великолепным  миром  искусств,  моды  и
литературы.
   И если кто-нибудь сочтет, что,  написав  об  этих  бесстыдных  людях  и
постыдных происшествиях, я поступил постыдно, очень сожалею.  Единственная
моя цель - прав? диво рассказать о жизни Джорджа Уэббера, и уж кто-кто,  а
он наверняка не захотел бы, чтобы я о чем-либо умолчал. А потому  я  вовсе
не считаю, будто написанное мною бесстыдно.
   Джордж Уэббер стыдился только одного - той, пусть недолгой, поры  своей
жизни, когда он пользовался  гостеприимством  людей,  с  которыми  его  не
соединяло дружеское тепло, сидел с  ними  за  одним  столом  и  детище,  в
которое вложил все силы ума и  кровь  сердца,  обращал  в  плату  за  тело
надушенной шлюхи, которое было бы вполне  доступно  в  публичном  доме  за
несколько грязных монет. Только этого он и стыдился. И так велик был  этот
стыд, что он спрашивал себя, хватит ли ему всей  оставшейся  жизни,  чтобы
его смыть, избыть из ума и из крови своей мерзостные остатки этого позора.
   И, однако, он бы не сказал, что огорчен.



        "24. ЧЕЛОВЕК-ТВОРЕЦ И ПРОСТО ЖИВОЙ ЧЕЛОВЕК"

   Теперь должно быть уже  совершенно  ясно,  что  все  это  нисколько  не
огорчило Джорджа Уэббера. А из-за чего, собственно, ему  было  огорчаться?
Сбежав  от  охотников  за  знаменитостями,  он  всегда  мог  вернуться   к
одиночеству в своей мрачной двухкомнатной квартирке на Двенадцатой  улице,
и именно так он и поступил. Притом все еще приходили письма от  друзей  из
Либия-хилла. Там его не забыли.  Миновало  больше  четырех  месяцев  после
выхода книги, а ему продолжали писать, и  все,  ее  жалея  труда,  дотошно
объясняли ему, какие чувства он у них вызывает.
   В эту пору Джордж часто получал письма от Рэнди Шеппертона. С ним одним
Джордж только и мог теперь говорить и в ответ  изливал  душу,  рассказывал
все, что думал и чувствовал. Только об одном не говорилось  ни  слова:  об
озлоблении земляков против писателя, который  выставил  их  нагишом  перед
всем светом. Ни тот, ни другой никогда  об  этом  не  упоминали.  Рэнди  с
первого же письма предпочитал избегать  этой  темы,  не  касаться  мерзких
сплетен, надеясь, что рано или поздно они иссякнут и забудутся. А Джордж -
тот поначалу был слишком ошеломлен, слишком угнетен, подавлен этим шквалом
злобы и просто не мог об этом заговорить. Так что они  рассуждали  главным
образом о самой книге, обменивались мыслями о ней, обсуждали, что сказал и
чего не сказал о ней тот или иной критик.
   Но к началу марта следующего года  поток  ругательных  писем  пошел  на
убыль, превратился в тоненькую струйку, и однажды Рэнди получил от Джорджа
то самое письмо, которое, как  он  понимал  со  страхом,  тот  не  мог  не
написать.

   "Почти всю последнюю неделю  я  читал  и  перечитывал  письма,  которые
получил после выхода книги от моих прежних друзей  и  соседей.  И  теперь,
когда голосование уже подошло к концу и большая часть бюллетеней  опущена,
итог оказался поразительным и  привел  меня  в  некоторое  смущение.  Меня
ставили наравне с Иудой Искариотом,  с  Бенедиктом  Арнольдом,  с  Брутом.
Уподобляли птице, которая пачкает  собственное  гнездо,  и  змее,  которую
простодушные горожане пригрели на своей груди, и ворону, который  пожирает
плоть и кровь своих родных и друзей, и  упырю,  для  которого  нет  ничего
святого, он оскверняет могилы самых  достойных  мертвецов.  Меня  обзывали
стервятником, вонючкой, свиньей, которая со вкусом, похотливо  валяется  в
грязи, растлителем женской чистоты, гремучей змеей, ослом, уличным котом и
павианом. Как ни стараюсь, не могу вообразить тварь, в которой соединились
бы все эти черты, - а ведь любому писателю стоило бы познакомиться с таким
малым! - и все же в иные минуты мне казалось, что мои обвинители правы..."

   Читая эти словно бы  шутливые  строки,  Рэнди  понимал,  что  Джордж  в
отчаянии, - а ведь он такой мастер себя изводить, конечно  же,  он  сейчас
терзается безмерно. И Джордж почти сразу в этом признался:

   "Господи! Да что же  я  натворил?  В  иные  часы  меня  гнетет  чувство
ужасающей, непоправимой  вины!  Никогда  еще  до  последней  недели  я  не
представлял, как безмерно, чудовищно  далеки  друг  от  друга  Художник  и
Человек.
   Как художник я могу рассматривать свою книгу с чистой совестью. Подобно
вс