истинно
американским добродетелям: бережлив и трудолюбив, послушен долгу и  честен
в делах. Он-то и есть (как сам он нас заверяет) главная опора  страны,  ее
движущая сила, первый гражданин ее, Друг Народа Номер Один.
   Все они, разумеется, лгут. Они и сами знают, что лгут, и каждый, кто их
слышит, тоже это знает. Ложь, однако, стала неотъемлемой частью и условием
жизни у нас в Америке. Люди терпеливо ее  выслушивают  и  улыбаются  ей  -
улыбаются невесело, и есть в этой улыбке  покорность  и  пренебрежительное
равнодушие, рожденное усталостью.
   Любопытно, что  ложь  вторглась  и  в  мир  творчества  -  единственную
область, где она существовать не вправе. Были прежде времена, когда  поэт,
живописец, музыкант, всякий человек искусства мог не  стыдясь  признаться,
что среди сил, направляющих его жизнь и труд, есть и желание славы. Но как
же все с тех пор переменилось! В наши дни пришлось бы объехать  полмира  и
возвратиться ни о чем, если вздумаешь найти художника,  который  признался
бы в подобном желании, - нет, нет, он бескорыстен, он  служит  единственно
некоему идеалу, будь  то  политика,  общественное  устройство,  экономика,
религия  или  красота,  и  этому  идеалу  благоговейно,  самозабвенно,  не
помышляя о славе, отдает свою смиренную особу.
   Двадцатилетние юнцы уверяют нас, что жажда славы -  глупое  ребячество,
плод устарелого культа  "романтического  индивидуализма".  По  словам  сих
молодых джентльменов, от этого насквозь лживого и обманчивого  культа  они
совершенно свободны, однако же они  не  дают  себе  труда  объяснить,  при
помощи  какого  чудесного  самоочищения  удалось  им  достигнуть  подобной
свободы. Самому Гете, величайшей душе новой эпохи, понадобилось  ни  много
ни мало восемьдесят три года, чтобы избавить  свой  могучий  дух  от  этой
последней слабости. Мильтон уже  за  пятьдесят  -  старый,  слепой,  всеми
покинутый, - говорят, освободился от нее к концу Кромвелевой революции, на
службе у которой он потерял зрение. Да и то можем  ли  мы  с  уверенностью
сказать, что даже он вполне очистился? Ведь что есть великолепное творение
- "Потерянный рай", если не  гордый  вызов,  брошенный  человеком  в  лицо
вечности?
   Бедный слепец Мильтон!

   Лишь Слава может чистый дух увлечь
   (О, слабость благородного ума!)
   Труда во имя - негой пренебречь;
   Мы ждем, что в руки упадет сама
   Награда нам, - но не переменить
   Извечный жребий наш, - он так нелеп! -
   Приходит Парка, пресекая пить.
   "Награды нет, - в ответ промолвил Феб, -
   Вовеки Славе почвою не стал
   Ни камень, ни металл,
   Не в суетной молве ее побег,
   Судить о ней не вправе человек,
   И лишь Юпитер с высоты небес,
   В великой правоте неколебим,
   Отмерит славу по делам твоим"
   [Дж.Мильтон "Люсидас", пер. Е.Витковского].

   Заблудшая душа! Несчастный  раб  растленных  времен!  Как  отрадно  нам
знать, что мы не чета Мильтону, Гете и им подобным! Наше время куда богаче
событиями, и даже наших юнцов надежно охраняет их общая самоотверженность.
Мы освободились от недостойной суетности и тщеславия, придушили  неистовую
жажду личного бессмертия и ныне из праха земли наших  отцов  возносимся  в
чистейший эфир коллективной святости, наконец-то мы очистились  от  всякой
порчи и тлена земного, омылись от пота, крови и скорби, избавились от горя
и радости, от надежды, и  страха,  и  страданий  людских,  от  всего,  что
терзало плоть наших отцов, терзало всех и каждого, кто жил до нас.
   И однако... вот мы  достигли  столь  славной  независимости;  отбросили
пустые мечты; научились понимать жизнь не как личное  наше  дело,  но  как
дело всеобщее; думать не о той жизни, какова она сегодня, но о той,  какой
она будет через пятьсот лет, когда все революции  уже  совершатся,  и  вся
кровь уже прольется,  и  сотни  миллионов  ничтожных  себялюбивых  жизней,
занятых каждая только собой, своим отдельным романтическим  мирком,  будут
безжалостно стерты с лица земли,  дабы  утвердилось  грядущее  великолепие
коллектива...  вот  мы  как  по  волшебству,  так  сказать  в   одночасье,
преобразились в этакое чудо  коллективной  самоотверженности,  исполнились
презрения к личной  славе,  -  так  не  странно  ли,  что  хоть  фразы  мы
произносим новые, смысл их остается все тот же, прежний?  Не  странно  ли:
нам лишь смешны и жалки глупцы, которые все еще ищут славы, так с чего  же
когтит нам душу, разъедает злой отравой ум и сердце, терзает  дух  жгучая,
свирепая ненависть к тем, кому посчастливилось прославиться?
   Или, может быть, мы заблуждаемся? Может быть, это ошибка и  нам  только
мерещится, будто слова, которые мы так часто читаем,  источают  ненависть,
злобу, зависть, насмешку и глумливую издевку? Может  быть,  мы  только  по
ошибке принимаем за брань и оскорбление те потоки слов, что каждую  неделю
изливают левацкие журналы, - когда издеваются над чьим-нибудь  талантом  и
ожесточенно твердят, что нет  в  его  созданиях  ни  на  грош  смысла,  ни
искренности, ни правды, ни подлинности? Да, конечно же,  с  нашей  стороны
это ошибка. Милосердней было бы верить, что эти  современные  чистые  души
таковы,  какими  сами  себя  изображают,   -   все   заодно,   бескорыстно
самоотверженны и святы, и слова их означают не то, что кажется, не  выдают
романтических страстей, коими они ослеплены, нет, - слова эти произносятся
спокойно, бесстрастно, во имя общего блага, действуют, как нож хирурга,  -
и  эти  нынешние  речи,  насыщенные  суеверием,   предвзятостью,   ложными
понятиями,  просто  инструмент,  которым  ученые  лекари   внедряют   идею
Государства Будущего!
   Довольно,  довольно!  Что  пользы  давить  эту  нечисть  нашим  тяжелым
башмаком? У саранчи нет владыки, и вошь будет плодиться вечно. Поэт должен
родиться и жить, трудиться в поте лица, страдать, меняться, расти и все же
как-то сохранять неизменной суть своего "я", цельность  своей  души  среди
мод и новшеств в суетливом мире мелкой нечисти. Поэт живет и умирает, и он
бессмертен; но извечное ничтожество  всех  оттенков  никогда  не  умирает.
Извечное ничтожество приходит  и  уходит,  пьет  кровь  живых  людей,  его
наполняет  до  пресыщения  и  вновь  опустошает  каждая  смена  моды.  Оно
заглатывает в  вновь  изрыгает  свою  пищу  и  никогда  не  бывает  сытым.
Ничтожество неспособно утолить чей-либо голод, и ему не идет  впрок  пища,
которую оно поглощает. В ничтожестве нет сердца, нет души, нет крови,  нет
живой веры  -  извечное  ничтожество  способно  только  поглощать,  и  оно
пребывает вовеки.
   Ну а мы? Взращенные землею наших отцов, плоть от плоти и кость от кости
отцовской, рожденные, как наши отцы, для того, чтобы на этой земле жить  и
бороться, этой земле одержать победу или потерпеть поражение, - здесь,  на
этой земле, как многим  поколениям  до  нас,  как  всем  людям,  не  столь
изысканным и привередливым, чтобы ею пренебрегать, -  на  этой  земле  нам
суждено жить, страдать и умереть... О братья,  как  некогда  наши  отцы  и
деды, мы горим, пламенеем, светим в ночи.


   Ты, кто ищет, если хочешь, пройди всю страну  из  края  в  край,  и  ты
увидишь - мы горим в ночи.
   Вот сверкает наготой в ярком свете луны зубчатая  цепь  Скалистых  гор,
взберись на самую высокую вершину, присядь  на  нее,  как  на  табурет,  и
оглядись. Отсюда нас хорошо видно,  не  так  ли?  Круто  вздымается  ввысь
стена; рассекающая весь континент, огромная  черная  тень  ее  ложится  на
равнину - и равнина расстилается вширь,  тянется  на  две  тысячи  миль  к
Востоку. А вон та исполинская змея перед тобою - река Миссисипи.
   Смотри, вот, подобно звездной пыли в полях  ночи,  рассыпаны  на  милом
нашему  сердцу  зеленом  Востоке  алмазы  больших  и  малых  городов.  Вот
раскинулось ближе к северу созвездие по имени Чикаго, а  огромный  брелок,
искрящийся в лунном свете, - это озеро, на берегу которого построен город.
Дальше теснятся, словно сжатые в  горсти,  самоцветные  города  восточного
побережья.  Вон  там  Бостон,  окруженный  браслетом  блестящих   городков
поменьше, и множество огней, искрящихся в каменных складках Новой  Англии.
Здесь, южнее и чуть к западу, но все  еще  вдоль  океана,  протянулся  наш
самый яркий луч, осколок звездного неба - многобашенный остров  Манхэттен.
И вокруг густо, как пшеница, посеяна добрая  сотня  сверкающих  городов  и
городишек. Вон та длинная цепь  огней  -  ожерелье  Лонг-Айленда  и  берег
Джерси, Южнее и на фут-другой дальше от  побережья  ты  увидишь  не  столь
яркое свечение Филадельфии. Еще южней  -  созвездия-близнецы,  Балтимор  и
Вашингтон. Немного западней, но  все  еще  в  пределах  славного  зеленого
Востока, тускло рдеет по ночам адское пламя Питтсбурга. Тут,  в  пшеничном
чреве страны, оплетенный змеиным извивом исполинской  реки  в  ее  среднем
течении, обрамленный бахромою  ее  притоков,  покоится  жаркий  и  влажный
Сент-Луис. А там, у самой змеиной пасти, миль на шестьсот  дальше  к  югу,
перед тобою сверкает алмазным блеском  наш  старый  Новый  Орлеан.  А  вот
здесь, на западе и на юге,  переливаются  самоцветами  города  по  границе
Техаса.
   Теперь обернись ты, кто ищет, и  со  своего  наблюдательного  поста,  с
высоты Скалистых гор, кинь взгляд еще на тысячу миль  -  на  блещущие  под
луной недобрые просторы Пестрой Пустыни и дальше, за хребет Сьерры. Вон те
колдовские гроздья огней на западе, которые, точно усыпанный  драгоценными
каменьями пояс, охватили колдовской прелести гавань, - это сказочный город
Сан-Франциско. Ниже - Лос-Анджелес и все города Калифорнийского побережья.
А в тысяче миль к северо-западу сверкают Орегон и Вашингтон.
   Вбери все это взором, огляди, как оглядывал бы поле. Представь, что это
твой сад или огород, о ты, кто ищет. Держись по-свойски, не смущайся.  Вся
эта земля в твоих руках, делай с нею, что хочешь. Не бойся, не так уж  она
огромна сейчас, когда ты уселся на вершине Скалистых гор. Дотянись, шляпой
зачерпни холодной воды из озера Мичиган. Выпей, мы  уже  пробовали  ее  на
вкус, вот увидишь - отличная свежая вода. Скинь  башмаки,  погрузи  ступни
ног в речной ил на  дне  Миссисипи  -  в  жаркую  летнюю  ночь  это  очень
освежает. Сорви себе кисть винограда вон там, на севере штата Нью-Йорк,  -
ягоды уже поспели. Или ухвати арбуз с грядки вой там, в Джорджии.  А  если
хочешь, попробуй, что растет у тебя под боком, в Колорадо. В  общем,  будь
как дома, угощайся, все попробуй на ощупь и на вкус, ко всему  приглядись,
прикинь масштабы и расстояния. Можешь вволю пастись на этом лужке, не  так
уж он велик - всего лишь три тысячи миль с востока  на  запад,  всего  две
тысячи - с севера на юг, а посередине десятками тысяч огней пронзают  тьму
большие и малые наши города, городишки и поселки, и повсюду ты, кто  ищет,
увидишь: мы горим в ночи.
   Проберись через расползшуюся на двадцать миль угрюмую неразбериху рельс
и стрелок, через трущобы Южного  Чикаго  -  здесь,  в  некрашеной  лачуге,
найдешь чернокожего парнишку - и знай, ты, кто ищет: он горит в  ночи.  За
ним - память о хлопковых полях, об унылых, бесплодных,  поросших  сосняком
песчаных равнинах затерянного, заглохшего Юга, и в кругу тощих сосен - еще
одна негритянская лачуга, а в ней чернокожая мама и десяток  негритят  мал
мала меньше. Еще  дальше  в  прошлом  -  плеть  надсмотрщика,  невольничий
корабль, и совсем уже вдалеке - погребальная песнь, доносящаяся из  дебрей
Африки. А что у него впереди? Обнесенный  канатами  ринг,  слепящие  огни,
напротив - белый чемпион; гонг, первые удары, а вокруг неоглядным  ревущим
морем - толпа. Потом молниеносный финт и удар, могучая лапа черной пантеры
- и стремительное вращение печатных валов, поток бумажных листов, пахнущих
типографской краской! О ты, кто ищет, где он теперь, невольничий корабль?
   Или вон там, в спекшихся от жары  предгорьях  Юга,  перед  распахнутыми
настежь воротами пожарного  депо  развалился  в  скрипучей  качалке  тощий
смуглый парнишка и повествует замирающим от восторга приятелям о том,  как
он натаскал команду для нынешней блистательной победы. Какие видения горят
перед ним, какие грезы  им  владеют,  о  ты,  кто  ищет  в  ночи?  Забитые
болельщиками трибуны стадиона, на верхотуре, под палящим  солнцем,  яблоку
некуда упасть, бейсбольное поле -  чистый  бархат,  не  чета  спекшимся  в
камень пустырям Джорджии. Нарастающий рев восьмидесяти тысяч  глоток,  сам
знаменитый Гериг сейчас пошлет мяч, а он, мальчишка,  ждет,  он  готов,  в
худом лице, точно у гончей, не дрогнет ни  единый  мускул;  и  вот  кивок,
условный знак, и - взмах жилистой руки,  как  взмах  хлыста,  пулей  летит
белый мячик, звонко ударяет в лоснящееся  гнездо  взметнувшейся  навстречу
рукавицы, поднят вверх большой палец судьи - чистое попадание!
   Или вот в ист-сайдском гетто Манхэттена, за два квартала от  Ист-ривер,
за квартал от газового завода, где нечем дышать - кишащий людьми кирпичный
улей; здесь, забившись в свою душную ячейку,  глотая  раскаленный  воздух,
что входит в окошко, распахнутое на пожарную лестницу, отгородясь в жалком
подобии уединения от крикливой суеты своих домашних и всего этого  кишения
двуногих  пчел,  сосредоточенно  читает  книгу  подросток-еврей.  В  одной
рубашке он сгорбился над столом, под резким светом лампочки  без  колпака;
худое, изможденное лицо все стянуто к большому горбатому носу, за толстыми
стеклами очков болезненно щурятся  близорукие  глаза,  лоснящиеся  завитки
волос откинуты назад с болезненно наморщенного лба. А чего  ради?  Во  имя
чего эта мучительная сосредоточенность? Ради чего отчаянные  усилия?  Ради
чего он изо всех сил отгораживается от этой нищеты и убожества, забывает о
закопченных кирпичных  стенах  и  ржавых  пожарных  лестницах,  о  хриплых
криках, о сварах и неумолчном шуме? Ради чего? Да все потому, брат, что он
горит в ночи. Ему видится колледж, лекционный зал, сверкающие  аппараты  в
огромных лабораториях, широкая  дорога  к  знанию  и  научным  изысканиям,
переворот в науке и мировая слава нового Эйнштейна.
   Итак, каждому может улыбнуться счастье, у каждого, кем бы он ни родился
на свет, блестящие возможности и желанная цель впереди, у каждого -  право
жить, работать, быть  самим  собой  и  достигнуть  всего,  на  что  хватит
мужества и к чему влечет мечта. Знай, о ты, кто ищет: вот  что  сулит  нам
Америка.



        "КНИГА ПЯТАЯ. ИЗГНАНИЕ И ОТКРЫТИЕ"

   Четыре долгих года провел Джордж Уэббер в Бруклине, а  потом  вышел  на
простор, огляделся и решил, что с него довольно. За  эти  годы  он  многое
узнал и о самом себе и об Америке,  а  теперь  его  вновь  охватила  жажда
странствий. Жизнь его  всегда,  как  маятник,  раскачивалась  между  двумя
крайностями - от оседлости  отшельника  к  вольному  бродяжничеству  и  от
вечных скитаний вновь - к земле. И вот опять не дают покоя старые вопросы:
"Куда теперь пойдем? Что будем делать дальше?" - и не утихают,  и  требуют
нового ответа.
   С того часа, когда  вышла  его  первая  книга,  он  думал  о  том,  как
написать, как построить  следующую.  И  теперь,  казалось  ему,  он  нашел
решение. Быть может, не самое верное,  единственное,  а  все  же  решение.
Сотни и  тысячи  отдельных,  разрозненных  заметок  и  записей  наконец-то
выстроились в его сознании в каком-то определенном  порядке.  Надо  только
соединить их в одно целое и заполнить пустоты" -  и  получится  книга.  Но
Джордж чувствовал, что проделать эту важнейшую работу - все пересмотреть и
построить  окончательно  -  сумеет  лучше,  если  сперва  круто  переломит
однообразный ход своего  теперешнего  существования.  Надо  увидеть  новые
места и новые лица, глотнуть иного воздуха, от этого  прояснятся  мысли  и
зорче станет глаз.
   Да и неплохо бы на время убраться из Америки. Жизнь тут  слишком  полна
событий, слишком она будоражит и тревожит. Все здесь до того  изменчиво  и
текуче, во всем вкус больших начал и щедрых  обещаний,  -  глядя  на  это,
пьянеешь от восторга, слишком трудно собраться с  мыслями  и  делать  свое
дело. Быть может, в Старой Европе, где культура более зрелая и вся жизнь -
устоявшаяся, прочная, вылепленная наследием  веков,  меньше  вокруг  будет
такого, что отвлекает от работы. И он решил поехать за границу, в  Англию;
там он бросит якорь, там, в тихой заводи, найдет  покой  и  закончит  свою
новую книгу.
   И вот  в  конце  лета  1934  года  он  отплыл  из  Нью-Йорка,  прямиком
направился в Лондон, снял там квартиру и с  головой  ушел  в  работу.  Всю
осень и зиму он провел в Лондоне в добровольном  изгнании.  Это  была  для
него памятная пора, в ту пору, как  ему  позже  суждено  было  понять,  он
открыл для себя новый мир. Все события и ощущения тех дней,  все  люди,  с
которыми он тогда  встречался,  наложили  неизгладимый  отпечаток  на  его
жизнь.
   А сильней всего повлияла на него тогда встреча там, в чужой стране,  со
знаменитым американским писателем  Ллойдом  Мак-Харгом.  Все  складывалось
так, что они не могли не встретиться. И встреча с Мак-Харгом  значила  для
Джорджа бесконечно  много,  потому  что  впервые  он  столкнулся  с  живым
олицетворением самой заветной, самой сокровенной своей мечты. Когда  Ллойд
Мак-Харг, точно ураган,  пронесся  через  его  жизнь,  Джордж  понял,  что
впервые перед ним предстала во  плоти  сама  прекрасная  Медуза  -  Слава.
Никогда прежде он не заглядывал в лицо этой прекрасной дамы  и  не  видал,
что могут сделать с человеком ее сладостные речи. Теперь он увидел все это
своими глазами.



        "32. МИР ДЭЙЗИ ПАРВИС"

   По приезде в Лондон Джорджу  посчастливилось  -  он  снял  квартиру  на
Эбери-стрит. Это жилище уступил  ему  некий  молодой  военный,  обладатель
звучной многосуставной фамилии, какие нередко встречаются в высших  кругах
английского общества, среди будущих наследников титула. Джордж  так  и  не
научился выговаривать полностью  столь  громкое  наименование,  достаточно
сказать,  что  владелец  его  жилища  был  майор  Имярек   Имярек   Имярек
Биксли-Дэнтон.
   Майор был недурен собой - молод, высок, румян, с ладной гибкой  фигурой
кавалериста. И к тому же приятен в обхождении  -  до  того  приятен,  что,
передавая Джорджу права на свои апартаменты, ухитрился вставить ему в счет
огромную сумму - плату за электричество и газ, которые сжег он,  майор,  в
предыдущие два  квартала.  А  электричество  и  газ,  как  пришлось  потом
убедиться Джорджу, в Лондоне стоят дорого. Одно необходимо, чтобы читать и
работать не только ночи напролет, но и так называемые дни,  когда  в  окно
вползает непроглядная серая муть. А без другого невозможно ни умыться,  ни
побриться, ни приготовить еду, ни хоть немного согреться. Джордж так и  не
понял,  каким  образом  приятнейший  майор  Биксли-Дэнтон  ухитрился   его
провести, но проделано это было очень  ловко,  полгода  Джордж  ничего  не
подозревал, и лишь на полпути домой,  в  Америку,  его  осенило:  ведь  он
занимал скромное жилище на Эбери-стрит только  шесть  месяцев,  а  оплатил
четыре фантастических счета за газ и электричество за целый год!
   Но поначалу Джордж решил, что заключил выгодную сделку, и, пожалуй, так
оно и было. Он  платил  майору  Биксли-Дэнтону  поквартально  (разумеется,
вперед) из расчета два фунта десять шиллингов в неделю - и за  эти  деньги
получал (по крайней  мере  на  ночь)  в  полное  свое  распоряжение  очень
небольшой, но истинно лондонский дом. По правде  говоря,  в  фешенебельном
квартале, среди своих величественных соседей,  построенных  роскошно  и  с
размахом, домик этот казался крохотным и совсем не примечательным.  В  нем
было всего три этажа, Джордж поселился на самом верху.  Под  ним  принимал
своих больных  какой-то  врач,  а  в  нижнем  этаже  помещалась  небольшая
портняжная мастерская. И врач и портной жили где-то еще,  а  здесь  бывали
только днем, и вечерами Джордж оставался в доме единственным обитателем.
   К маленькой портняжной мастерской он сраз