пылким созданием, в  чьих  тонких  чертах
светилось столько детской  радости  и  неугасимой  доверчивости.  В  такие
минуты ее щеки-яблочки разгорались свежим здоровым румянцем, и  стоило  ей
войти в комнату, как все вокруг озарялось исходящим от нее утренним светом
жизни и чистоты.
   И  когда  она  выходила  на  улицу,  смешивалась  с   вечно   спешащей,
безрадостной, бездушной толпой, лицо ее сияло,  точно  бессмертный  цветок
среди  мертвенно-серых  людей  с  мертвенно-мрачными  глазами.  Мимо   нее
проносились в людском водовороте неразличимо однообразные  лица,  на  всех
застыла одна и та же  тупая  черствость,  сквозило  то  же  коварство  без
границ, хитрость без смысла и цели, циническая искушенность  безо  всякого
подобия веры и мудрости, -  но  и  в  этой  орде  ходячих  мертвецов  иные
внезапно останавливались посреди вечной угрюмой сутолоки и вперяли  в  нее
затравленный беспокойный взгляд. Она была такая  пухлая,  кругленькая,  от
нее веяло щедростью, как от плодоносной  земли,  она  словно  принадлежала
иной человеческой породе, совсем не похожей на их унылую тощую скудость, -
и они глядели ей вслед, словно обреченные вечным  мукам  грешники  в  аду,
которым на миг дано было видение живой, нетленной красоты.


   Миссис Джек еще  стояла  подле  кровати,  и  тут  в  дверь  постучалась
горничная Нора Фогарти и тотчас вошла с подносом, на котором были  высокий
серебряный кофейник, маленькая сахарница, чашка с  блюдцем  и  ложечкой  и
утренний "Таймс". Она поставила поднос на ночной столик и сказала  хриплым
голосом:
   - Здрасьте, миссис Джек.
   - А, Нора, привет! - отозвалась хозяйка быстро и удивленно, как всегда,
когда с нею здоровались. - Ну как вы нынче, а? - спросила  она  так  живо,
словно ей и в самом деле это очень  интересно,  но  тотчас  продолжала:  -
Славный будет денек, правда? Видали вы когда-нибудь такое чудесное утро?
   - Ваша правда, миссис Джек, - согласилась горничная, - утро очень  даже
чудесное.
   Ответ прозвучал почтительно, чуть ли не  подобострастно,  но  в  голосе
послышалось и  что-то  уклончиво-хитрое  и  угрюмое;  миссис  Джек  быстро
подняла глаза и встретила воспламененный спиртным, бессмысленный,  злобный
взгляд в упор. Похоже было, однако, что эта женщина злится не  столько  на
хозяйку, сколько на весь белый свет.
   Если же она и впрямь готова была испепелить миссис Джек  взглядом,  это
жгучее негодование рождено было слепым  инстинктом:  просто  в  ней  тлела
ненасытная злоба, а отчего - Нора и сама не знала.  Уж  наверняка  она  не
чувствовала себя угнетенной представительницей низших  классов,  ведь  она
была ирландка и  католичка  до  мозга  костей  и  во  всем,  что  касалось
достоинства и положения в обществе, преисполнялась сознанием  собственного
превосходства.
   Она служила в доме миссис Джек больше двадцати лет и на  щедрых  хлебах
изрядно  разленилась,  но,  несмотря  на  всю  свою   истинно   ирландскую
привязчивость и преданность, ни минуты не сомневалась, что в конце  концов
это  семейство  попадет  в  ад  заодно  со  всеми  прочими  язычниками   и
нечестивцами. А между тем у этих процветающих нехристей ей  жилось  весьма
недурно. Что и говорить, ей досталось теплое  местечко,  к  ней  неизменно
переходили почти ненадеванные наряды миссис Джек и ее сестры Эдит, и ничто
не мешало ей принимать на самую широкую ногу дружка-полицейского,  который
приходил раза три в неделю  поухаживать  за  ней;  он  ел  и  пил  в  свое
удовольствие, так что ему и в голову не пришло бы попастись  где-нибудь  в
другом месте. А тем временем она отложила впрок несколько  тысяч  долларов
да еще неутомимо поставляла всем своим  сестрам  и  племянницам  в  родном
графстве Корк пикантнейшие сплетни из быта сливок богатого  Нового  Света,
где можно так недурно поживиться; впрочем, сплетни она приправляла толикой
благочестивого осуждения и сожаления и мольбами к пресвятой деве беречь ее
и не покинуть среди подобных язычников.
   Нет, право же, злобная досада в  ее  горящих  глазах  не  имела  ничего
общего с кастовой ненавистью.  Она  прожила  в  этом  доме  двадцать  лет,
пользуясь щедростью и великодушием язычников высшего, самолучшего сорта, и
понемногу притерпелась почти ко всем их греховным обычаям, но ни на минуту
не позволяла себе забыть, где лежит путь истинный и светит свет  истинный,
ни на минуту не оставляла ее надежда в один прекрасный  день  вернуться  в
более просвещенные, истинно христианские родные края.
   И не от бедности горели обидой глаза горничной,  это  не  был  упорный,
молчаливый гнев бедняка против богача, ощущение  несправедливости  оттого,
что достойные люди вроде нее вынуждены  весь  век  прислуживать  никчемным
ленивым бездельникам. Она вовсе не мучилась жалостью к  себе  оттого,  что
надо с утра до ночи мозолить  руки,  чтобы  богатая  светская  дама  могла
беззаботно улыбаться и лелеять свою красоту. Нора отлично знала, нет такой
работы по дому, - подать ли на стол, стряпать ли, шить, чинить, прибирать,
- которую ее хозяйка не сумела бы выполнить куда быстрей и лучше, чем она,
горничная.
   Знала она также, что  в  этом  огромном  городе,  который  непрестанным
грохотом оглушает даже ее не слишком чуткое ухо, ее хозяйка действует  изо
дня в день с энергией динамо-машины  -  покупает,  заказывает,  примеряет,
рассчитывает, кроит, чертит... то в огромных, довольно унылых  помещениях,
где гуляют сквозняки, где обретают плоть и кровь ее замыслы и эскизы,  она
на лесах с художниками - и с легкостью побивает их в  их  же  ремесле;  то
сидит, по-турецки скрестив ноги, среди громадных свертков ткани,  и  в  ее
ловких пальцах игла мелькает куда стремительней,  чем  в  проворных  руках
сидящих вокруг портных с изжелта-бледными лицами;  то  неутомимо  шарит  и
роется в  мрачных  лавчонках,  где  торгуют  всяким  старьем,  и  вдруг  с
торжеством выкопает из кучи хлама образчик того  самого  узора,  какой  ей
понадобился.  И  всегда  она  гонит  своих  подчиненных,  всегда  торопит,
неотступно, но и добродушно, она не выпускает вожжи из рук и доводит  дело
до конца, побеждая лень, небрежность, тщеславие,  глупость,  равнодушие  и
ненадежность тех, с кем ей приходится  работать,  -  художников,  актеров,
рабочих  сцены,  банкиров,  профсоюзных  заправил,  электриков,   портных,
костюмеров,  режиссеров  и  постановщиков.  Всей  этой  разношерстной,   в
большинстве довольно убогой и не слишком  умелой  команде,  чьими  трудами
создается сумасбродное и рискованное целое, именуемое театром малых  форм,
она навязывает ту  же  стройность,  изысканность  замысла  и  несравненную
красочность, какими отличается ее собственная жизнь. И все  это  горничная
прекрасно знала.
   Притом она нагляделась на жестокий,  неподатливый  мир,  где  ежедневно
воюет и одерживает победы ее хозяйка, и ясно понимала, что,  даже  обладай
она сама талантами и познаниями, которыми наделена миссис  Джек,  во  всем
ее, Норином, ленивом  теле  не  наберется  столько  энергии,  решимости  и
власти, сколько скрыто у той в кончике мизинца. И понимание это отнюдь  не
пробуждало  в  ирландке  чувства  неполноценности,  напротив,   прибавляло
самодовольства, ведь на самом-то деле настоящая труженица не она, а миссис
Джек! Нет, она, горничная, ест и пьет то же, что и хозяйка, живет под  той
же крышей, даже носит те же  платья  -  и  ни  за  что  на  свете  она  не
поменялась бы местом со своей хозяйкой.
   Да, она понимала, что ей посчастливилось и жаловаться  не  на  что;  и,
однако, злая, противоестественная обида безжалостным  огнем  горела  в  ее
враждебном, мятежном взгляде. А почему - она и сама не могла бы  объяснить
словами. Но в минуты, когда эти две женщины оказались лицом к лицу,  слова
были не нужны. Объяснение запечатлено было в самой их  плоти,  читалось  в
каждом их движении. Не богатство миссис Джек, не ее власть и  положение  в
обществе вызывали злобу горничной, но нечто более личное и трудно уловимое
- особый настрой и своеобразие, какими отличалась вся  жизнь  той,  другой
женщины. Ибо за последний год Норой Фогарти овладело смятение,  внутреннее
недовольство и разочарование, смутное, но неодолимое чувство, что  вся  ее
жизнь пошла наперекос и, никчемная,  бесполезная,  близится  к  бесплодной
старости. Она недоумевала и мучалась, чувствуя, что упустила в жизни нечто
прекрасное и величественное, и не понимая, что же это могло быть.  Но  что
бы это ни было, а ее хозяйка, видно, каким-то чудом это таинственное нечто
нашла и насладилась им сполна, - и эта истина, которую Нора  ясно  видала,
хоть и не могла определить и назвать, жгла ее нестерпимой обидой.
   Они были почти однолетки, одного роста и  настолько  схожего  сложения,
что горничная могла, не ушивая и не переделывая, носить хозяйкины  платья.
Но даже если бы они родились на разных планетах  и  вели  свое  начало  от
совершенно разной протоплазмы, они не могли бы быть  более  противоположны
друг другу.
   Нора вовсе не была  уродом.  Ее  черные  волосы,  зачесанные  на  косой
пробор, были густые и пышные. И лицо было бы приятным и  миловидным,  если
бы не тупо-растерянное выражение, которое придавали  ему  сейчас  хмель  и
накипающая беспричинная злость. В лице этом была и доброта  -  но  была  и
неистовая  вспыльчивость,  присущая  натурам,  в  которых   скрыто   нечто
необузданное, грубое  и  в  то  же  время  уязвимое,  жестокое,  нежное  и
порывисто-буйное. И фигура ее еще  не  расплылась,  и  ей  пришлась  впору
изящного покроя юбка из зеленой шерстяной ткани  в  крупную  клетку  (юбку
недавно отдала ей хозяйка - после долгих лет службы Нора считалась как  бы
старшей над остальной прислугой и не обязана была носить форменное платье,
как другие горничные). Но хозяйка была тонка в кости, и  стройная  фигурка
ее отличалась в то  же  время  соблазнительной  пышностью,  горничная  же,
напротив, казалась топорной и неуклюжей. У  нее  было  тело  женщины,  чья
молодость и плодоносная  свежесть  миновали,  уже  несколько  отяжелевшее,
негибкое, оно стало сухим и жестким от многих ударов и  долгой  усталости,
от медленно копившегося груза невыносимых дней и безжалостных лет, которые
все отнимают у человека и от которых никому не ускользнуть.
   Нет, никому не ускользнуть - только вот _она_ ускользает, горько думала
ирландка  с  глухим,  невыразимым  словами  ощущением,  что   ее   жестоко
оскорбили, - _ей_ все дано, _она_ всегда торжествует. _Ей_  годы  приносят
только успех за успехом. А почему так? Почему?
   Мысль ее наткнулась на этот  вопрос,  точно  дикий  зверь  на  отвесную
непроницаемую стену, и замерла в растерянности. Разве они не дышали  одним
и тем же воздухом, не ели ту же пищу, не носили те же платья, во жили  под
одной крышей? Разве не было у нее все то же самое - ничуть не  хуже  и  не
меньше, чем у хозяйки? Уж если на то пошло, ей, Норе, живется еще получше,
с едким презрением подумала она, она-то не надрывается с утра до ночи, как
ее хозяйка.
   А меж тем она стоит растерянная,  недоумевающая  и  угрюмо  смотрит  на
ослепительно счастливую жизнь той, другой... она видит этот  блистательный
успех, понимает, как он велик, чувствует, как он для нее оскорбителен, - и
не знает, какими словами высказать, до чего это нестерпимо  несправедливо.
Знает только одно: ее сделали неуклюжей и неловкой те самые годы,  которые
другой женщине прибавили изящества и гибкости; ее  кожа  стала  жесткой  и
землистой от того же солнца и  ветра,  которые  прибавили  блеска  сияющей
красоте другой женщины; и даже сейчас душа  ее  отравлена  сознанием,  что
жизнь ее не удалась, прошла понапрасну, а в той, другой, словно прекрасная
музыка, не угасают силы и самообладание, здоровье и радость.
   Да, это она понимала достаточно ясно. Сравнение  открывало  жестокую  и
страшную истину, не оставляло ни  сомнения,  ни  надежды.  И  сейчас  Нора
устало и хмуро смотрела на хозяйку,  стараясь  под  давлением  многолетней
выучки, чтобы голос ее звучал, как и полагается,  почтительно  покорно,  и
при этом видела, что та разгадала ее  тайную  зависть  и  разочарование  в
жизни и жалеет ее. И душу горничной переполнила ненависть, ибо жалость  ей
казалась крайним, нестерпимейшим оскорблением.
   И  в  самом  деле,  когда  миссис  Джек  здоровалась  с  горничной,  ее
прелестное лицо оставалось все таким же добрым  и  жизнерадостным,  однако
зоркие  глаза  мигом  подметили  бушующую  в  той  злобу,  и  ее  охватили
удивление, жалость и раскаяние.
   "Опять! - подумала она. - Напилась третий раз за эту неделю! Что же это
такое? Чем может кончить подобный человек?"
   Миссис Джек и сама  не  знала  толком,  что  означали  слова  "подобный
человек", но на миг в ней пробудилось бесстрастное  любопытство;  с  таким
чувством сильная, щедро  одаренная  решительная  личность,  чей  талант  с
блеском и  легкостью  проявляется  на  каждом  шагу  и  венчает  ее  жизнь
неизменным успехом, вдруг оглядывается и с удивлением замечает, что  почти
все люди вокруг живут совсем иначе, кое-как перебиваются со дня  на  день,
вслепую, неуклюже влачат  убогое  и  скучное  существование.  С  внезапным
сожалением она поняла, что люди эти совершенно безлики и бесцветны, словно
каждый не живое существо, которому даны способность любить и быть любимым,
красота, радость, страсть, страдание и смерть, - но лишь частица какого-то
неохватного и страшного живого месива. Потрясенная этим открытием, хозяйка
смотрела на служанку, которая прожила с ней бок о бок почти двадцать  лет,
и впервые задумалась - что за жизнь была у этой женщины?
   "Что же это такое? - опять и опять думала она. - Что с  ней  стряслось?
Прежде она такой не была. Это случилось за последний год.  И  ведь  раньше
Нора была такая хорошенькая! - вдруг с испугом вспомнила она.  -  Да  ведь
сначала, когда она к нам только поступила, она была просто красивая!  Стыд
и срам! - мысленно возмутилась миссис  Джек.  -  Чтобы  девушка  с  такими
возможностями - и так опустилась! Не понимаю, почему она не  вышла  замуж?
За ней увивались, по крайней мере, с полдюжины этих верзил полицейских,  и
только один все еще аккуратно ее навещает. Все они были от  нее  без  ума,
могла же она кого-нибудь выбрать!"
   С доброжелательным любопытством она разглядывала горничную,  и  тут  ее
коснулось дыхание этой женщины - обдало перегаром выпитого  виски,  резким
запахом немытых волос и нечистого тела. Ее передернуло, она нахмурилась  и
тотчас густо покраснела от стыда, смущения и острой брезгливости.
   "Господи, да от нее воняет! - с ужасом и  омерзением  подумала  она.  -
Задохнуться можно! Гадость какая! - Теперь ее  негодование  обратилось  на
всех горничных сразу. - Пари держу, они никогда не моются,  а  ведь  им  с
утра до ночи делать нечего, могли бы, по крайней мере,  содержать  себя  в
чистоте! О, господи! Кажется, могли бы  радоваться,  что  служат  в  таком
красивом доме и у нас им так хорошо живется; могли бы хоть  капельку  этим
гордиться и ценить все, что мы для них делаем!  Так  нет  же!  Они  просто
этого не стоят!" - с презрением подумала она, и на миг уголок  ее  красиво
очерченных губ исказила уродливая гримаса.
   В этой гримасе сквозило не только презрение и насмешка, но что-то  едва
ли не свойственное всему ее племени -  какой-то  дерзкий,  упрямый  вызов,
словно стремление доказать свое превосходство. Эта недобрая  усмешка  лишь
на миг, почти неуловимо,  изуродовала  очертания  ее  губ,  она  никак  не
подходила к прелестному  лицу  и  тотчас  исчезла.  Однако  горничная  все
заметила, и  эта  мимолетная,  но  многозначительная  усмешка  жестоко  ее
уязвила.
   "Ну как же! - в бешенстве подумала она. - Такой  распрекрасной  дамочке
на нашу сестру и смотреть противно, так, что ли? Как же, как же!  Мы  ведь
больно важные! Вон у нас сколько шикарных платьев, да вечерних  тувалетов,
да сорок пар туфелек по  заказу!  Господи  Исусе!  У  ней  столько  всякой
обувки, точно она сороконожка! Да еще нижние юбки, да панталоны шелковые в
самом Париже шиты! От этого мы больно распрекрасные, так, что ли? Мы не то
что простой народ, на стороне не балуемся, так, что  ли?  Боже  упаси!  Мы
только собираем друзей-приятелей, эдаких важных  да  шикарных  господ,  на
шикарные вечеринки! А коли у бедной девушки  лишней  пары  штанишек  и  то
нету, как мы ее презираем! Сразу видать: "Ах, мол, ты такая-сякая, мне  на
тебя и смотреть-то противно!" А между прочим, коли по правде сказать,  так
тут на Парк-авеню сколько угодно шикарных дам ни на волос не  лучше  меня!
Уж я-то знаю! Так что вы бы поосторожней, дамочка, не больно задавайтесь!"
- со злобным торжеством думала горничная.
   "Ого! Коли бы я стала говорить все, что знаю! "Нора, - говорит, -  коли
позвонят, а меня нету дома, спросите, что передать. Мистер Джек не  любит,
чтоб его беспокоили..." Господи Исусе! Нагляделась я на них,  все  они  не
любят, чтоб их беспокоили. Такие у них  порядки,  заводи  полюбовников  да
полюбовниц и друг дружке не мешай, ни про что не спрашивай и  пропади  все
пропадом, лишь бы не на глазах! А попробуй кто на двадцать минут  опоздать
к обеду - враз начинается: где тебя носила нелегкая, да что же это  будет,
коли ты эдак про семью забываешь?.. Да уж, - в ней  всколыхнулось  чувство
юмора, некоторая добродушная снисходительность, - чудно тут живут люди!  А
уж хозяева мои чудней всех! Слава тебе, господи, я-то сроду христианка,  в
истинной вере воспитана, коли согрешила, так схожу в храм божий, зато..."
   Как часто бывает с  горячими  натурами,  подвластными  внезапной  смене
настроений, она уже раскаивалась в недавней вспышке злобы,  и  чувства  ее
хлынули по другому руслу:
   "...Зато, видит бог, в целом свете нет людей добрее! Ни у  кого  больше
не хотела б я служить, только у миссис Джек. Уж коли ты им по душе, ничего
для тебя не жалеют. Вон в апреле двадцать лет сравняется, как я  у  них  в
доме, и ни разу не видала, чтоб тут голодного не накормили.  А  ведь  есть
такие - каждый божий день  в  церковь  ходят,  а  подвернись  случай  -  у
покойника с глаз медный грош украдут, как же, как же! Нет, у  нас  у  всех
тут прямо дом родной, я  это  нашим  всегда  говорю,  -  с  добродетельным
самодовольством подумала она, - и уж прочие как хотят, а Нора  Фогарти  не
такой человек - черной неблагодарностью добрым хозяевам не отплатит!"


   Все это пронеслось в голове и в  сердце  у  обеих  женщин  с  быстротою
мысли. Тем временем горничная, поставив поднос на  столик  подле  кровати,
отошла к окнам, отворила их, подняла шторы, чтобы впустить побольше света,
поправила занавеси и уже наливала воду в ванну  -  сперва  послышался  шум
бурно бьющей струи, потом он стал глуше, ровней:  Нора  слегка  привернула
краны и доводила слишком горячую клокочущую воду до нужной температуры.
   А между тем миссис Джек небрежно, нога на ногу уселась на краю кровати,
из высокого серебряного кофейника  налила  в  чашку  горячего,  исходящего
паром черного кофе и развернула сложенную  на  подносе  газету.  Она  пила
кофе, невидящими, остановившимися глазами глядя на печатную страницу, лицо
у нее стало хмурое, недоумевающее, и она машинально то снимала,  то  вновь
надевала на палец правой  руки  старинное  причудливое  кольцо.  Это  была
давняя бессознательная привычка - верный признак беспокойства и нетерпения
или же знак, что она  чем-то  озабочена  и  собирается  с  мыслями,  чтобы
перейти к быстрым и решительным действиям.  Так  и  сейчас,  первый  порыв
жалости, любопытства, сочувствия  уступил  место  потребности  теперь  же,
немедленно что-то сделать с Норой.
   "Вот куда девалось спиртное из запасов Фрица, - думала она. -  Он  ведь
просто взбешен... Придется ей это прекратить. Если она будет продолжать  в
том же духе, через месяц-другой  она  совсем  сопьется...  Господи,  какая
дуреха, убить ее мало! И что это на них находит?" - думала миссис Джек. Ее
прелестное лицо залил гневный румянец, глаза потемне