,
лихорадочно,  пугливо,  неутоленно  -  уж  слишком  близок  холодный  свет
улицы...  слишком  громки  скрип,  дыхание,  слишком  ненадежно-близко  за
хлипкими стенами остальные в этом хлипком доме... слишком близко  тяжелые,
неспешные, скрипучие  шаги  папаши-полицейского...  и,  однако,  есть  тут
какая-то  храбрость,  какая-то  сила,  как-то  все  же  торжествуешь   над
лакированной спертостью тесной гостиной,  над  близким  соседством  улицы,
фонаря,  скрипучих  сучьев  и  тяжелой  походкой  папаши  полицейского,  -
какое-то победное торжество от жаркого дыхания, от розовых губ и ласкового
язычка, от белой кожи и туго сжатых бедер - эта потаенная близость, полная
страха  и  чудесного  жаркого  желания,  возьмет  верх  над  унылым  серым
однообразием времени и  даже  над  угрюмой  беспросветностью  нескончаемой
зимы.
   Это вас удивляет, адмирал Дрейк?
   -  Но  черт  побери!  -  Просстак  выходит  из  этого  дома,  терзаемый
неутоленным желанием,  потрескивает  безжизненный  свет.  "Когда  все  это
кончится? - думает он. - Когда же весна?"
   И вот она приходит, совсем неожиданно, когда после долгого ожидания уже
потеряна всякая надежда. В марте выдался день почти совсем  весенний  -  и
С.Просстак, которому так не терпелось, говорит: "Ну вот, наконец-то", -  а
это лишь обманчивое видение. В марте весне доверять не приходится. И опять
- холода, и резкий свет, и судорожные стоны ветра. Потом  апрель,  зарядил
мелкий дождик. Промозглая сырость пронизывает до костей, но в воздухе  уже
пахнет весной - землей пахнет, пробившейся кое-где травой,  там  и  сям  -
былинка, почка, лист. И на день-другой настает волшебство весны: "Вот она!
- думает Просстак. - Наконец-то!" - и опять  обманывается.  Весны  и  след
простыл, снова  холод,  и  серость,  и  зарядил  мелкий  дождик.  Просстак
отчаялся. "Нет весны и не будет! - говорит он. - После зимы сразу нагрянет
лето, оглянуться не успеешь - начнется жара!"
   И тут-то приходит весна - за одну ночь взрывается из-под земли  снопами
зеленых лучей! Двадцать восьмое апреля - и дерево на  городских  задворках
окутано золотистой дымкой, покрыто пухом  едва  проклюнувшихся  листочков!
Двадцать девятое апреля - за ночь листва и золотистая дымка стали  ярче  и
гуще. Тридцатое апреля - все растет и сгущается прямо  на  глазах!  И  вот
первое мая - дерево  все  зазеленело,  густые,  почти  уже  распустившиеся
листья свежи и нежны, как перышки! Из-под земли взорвалась весна!
   В сущности, у нас тут все взрывчатое, адмирал Дрейк, - весна,  свирепое
лето, морозы, октябрь, февраль  в  Дакоте  -  пятьдесят  один  ниже  нуля,
весенние половодья, двести человек гибнет в  водах  Огайо,  в  Миссури,  в
Новой Англии, по всей  Пенсильвании,  в  Мэриленде  и  в  Теннесси.  Весна
набрасывается на нас в одну ночь, и все у нас огромно  и  неукротимо,  как
взрыв, как половодье. Несколько сотен гибнут в половодье, сотня -  в  жару
от солнечного удара, двенадцать тысяч в год -  от  руки  убийцы,  тридцать
тысяч - под колесами автомобилей, и все это у нас мелочь. Такие  половодья
опустошили бы Францию; столько смертей погрузили бы Англию в беспросветный
траур; а в Америке на несколько тысяч С.Просстаков  больше  или  меньше  -
утонувших, убитых, раздавленных колесами, выбросившихся из окна -  что  ж,
это для нас мелочь, их вытеснят из памяти следующее половодье  или  жатва,
которую на следующей неделе смерть снимет убитыми и раздавленными.  У  нас
все делается с размахом, адмирал Дрейк.
   И вот на улице пахнет смолой, и землей пахнет, и кричит  ребятня.  Небо
ясное, прозрачное, нигде ни облачка, всюду искристая синева,  и  в  вышине
полощется  на  ветру  полосатый,  как  леденец,  славный  флаг.  В  мыслях
С.Просстака - бейсбол, красная, точно  ошпаренная,  ручища  Левши  Гроува,
упругие удары ясеневой биты  по  тугому  кожаному  мячу,  и  полусжатая  в
ожидании  мяча  лоснящаяся  рукавица,  дух  прокаленной  солнцем   галерки
стадиона, насмешливые выкрики зрителей, по-летнему без пиджаков, подача за
подачей - нескончаемое однообразие, все одно и то же. (В сущности, бейсбол
скучнейшая игра; тем-то она и хороша. Нам по душе не  столько  сама  игра,
просто мы любим бесконечно, дремотно, вяло сидеть без пиджака на галерке.)
В субботу днем С.Просстак идет  на  бейсбол  и  сидит  в  толпе  зрителей,
дожидаясь острых, решающих минут и общего вопля. Но вот  игра  кончена,  и
толпа растекается по  зеленому  полю.  В  воскресенье  Просстак  на  своей
малолитражке уезжает на весь день за город с какой-нибудь девчонкой.
   И вот уже лето, паляще жаркое, в испарине, затянутое мутной  дымкой,  с
тусклым,  раскаленным  небом,  выматывающее  все  силы...   И   С.Просстак
обливается потом, утирает лицо платком и говорит: "О, господи! И когда это
кончится?"
   Так  вот  он  каков,  С.Просстак  "лет  тридцати  пяти",  "неизвестный"
американец. В каком смысле американец? Чем он отличается от людей, которых
знали вы, старина Дрейк?
   Когда  корабли  повернули  домой   и   перед   Испанцем   запылал   мыс
Сент-Винсент, или когда старина Дрейк  возвращался  со  своими  людьми  из
далеких морей, шел полным ходом к родным берегам, мимо островов Силли -  к
полям под косым вечерним солнцем, к меловым утесам, к надежной  гавани,  к
милой тесноте родного города и знакомому высокому шпилю - где  в  ту  пору
был Просстак?
   Когда на рассвете,  в  диких  зарослях  красного  дуба,  видавшие  виды
охотники,  устроив  засаду  на  медведя,  вдруг   слышали   шорох   стрел,
пронизавших листву, и свист пуль, и ждали, укрывшись за  стволом,  вскинув
мушкет, - где в ту пору был Просстак?
   И когда люди с ястребиным взором  и  суровыми,  неподвижными,  точно  у
индейцев,  лицами,  взяв  ружья  наперевес,  шли  тропами   Запада   вслед
заходящему солнцу и,  не  дрогнув,  слушали  яростные  воинственные  клики
вокруг Пэйнтид-Батс - где он был в ту пору, Просстак?
   Нет, его не  было  среди  людей  Дрейка  в  тот  вечер,  когда  корабли
возвратились от берегов Америки!  Его  не  встречал  у  мыса  Сент-Винсент
горящий темным огнем взор Испанца! Его не было поутру в зарослях  красного
дуба! И он не слыхал воинственных кликов вокруг Пэйнтид-Батс!
   Нет, нет. Он не плавал по неведомым  морям,  не  прокладывал  тропу  на
Запад.  Он  был  извечным   маленьким   человеком,   извечным   безымянным
ничтожеством, песчинкой, малым атомом, извечным американцем  -  и  вот  он
лежит, разбившийся вдребезги, на бруклинской мостовой.
   Он всегда жил на убогих  улицах,  этот  Просстак,  букашка  в  джунглях
Нью-Йорка,  обитатель  угрюмой  стали  и  камня,  крот,  что  зарывался  в
источенный временем кирпич и  ошалело  глазел  на  высоченные  небоскребы,
розовеющие в утренних лучах. В  маленьком  городке  он  арендовал  дрянной
деревянный домишко или владел новехоньким, необжитым домиком в предместье.
Он просыпался поутру в унылом квартале, под звон будильника, ворчал: "Черт
возьми, опаздываю!" - и срезал пустырь наискосок, позади рекламных  щитов;
он был приучен к бетонным чудищам в жаркий день, под палящим солнцем;  ему
была привычна мешанина разношерстных зданий, щербатые мостовые,  урны  для
мусора, убогие витрины, мутно-зеленая краска, эстакада  надземки,  ревущие
вереницы  автомобилей,  улицы,  изуродованные  тысячами  унылых,  зловещих
знаков. Он привык к выезжающим из  города  бензиновым  цистернам,  он  был
крохотным колесиком в бесконечном потоке, что движется, останавливается  и
снова движется по воле мигающих светофоров; в воскресные дни он мчался  по
бетонным шоссе мимо ларьков с горячими сосисками и заправочных станций; он
возвращался в сумерки; голод влек его под  мигающие  разноцветными  огнями
вывески китайских ресторанчиков; а полночь заставала его в кафе грека Джо,
где он беспокойно сутулился над чашкой  кофе,  крошил  булочку  и  кое-как
избывал медлительную, серую золу времени и скуки  среди  других  серолицых
людей в серых фетровых шляпах.
   С.Просстак умел, хоть и с ошибками, читать (чего не умел  Дрейк),  умел
он и писать (чего не умел Испанец), но не слишком  хорошо.  С.Просстак  на
иных словах спотыкался, с трудом одолевал их в полночь  над  чашкой  кофе,
морща лоб, шевеля губами и чертыхаясь, когда газетные новости  ошарашивали
его - ибо он читал газеты. Предпочитал те, что с картинками, -  глядел  на
пышнотелых девиц, сидящих в соблазнительной позе - нога на  ногу,  юбчонка
выше колен, в пухлом кукольном личике  ни  тени  мысли,  одно  распутство.
Новости "свеженькие", не так, как это понимает Лис,  который  презрительно
раздувающимися ноздрями до тонкости чует новости, скрытые между строк, нет
- напрямик, с пылу, с жару, сочные, и горчички  вволю  -  чтоб  ножки  что
надо, и  разбитые  машины  на  обочинах,  исковерканные  трупы,  любовницы
бандитов и логовища убийц, серые ночные лица и  немигающие  глаза  в  луче
карманного фонарика, и разговоры о  расторгнутых  помолвках  и  откупе  от
невесты, о совратителях, насильниках и сексуальных преступлениях - вот что
было по вкусу Просстаку.
   Да, Просстак любил новости - и вот он сам стал новостью (девять строчек
в "Таймсе"), когда разбился о бруклинский асфальт!
   Да, таков был наш друг С.Просстак, который читал  с  грехом  пополам  и
писал не без труда; обладал нюхом, но не слишком тонким; чувствовал, но не
слишком глубоко, и видел, но не слишком ясно... однако он чуял в мае запах
смолы и медленной едкой желтизны рек, и свежий, резкий запах маиса;  видел
косые вечерние лучи на склонах Смоки-хилла и  набухающую  бронзово-смуглую
землю, просторные красные амбары  Пенсильвании,  великолепно  соразмерные,
издалека видные в  полях,  точно  гордые  великаны-быки;  ощущал  морозную
тишину октября; слышал далекие надрывные паровозные свистки в ночной  тьме
и пенье рожка под Новый год, и - "Господи! Вот и еще год прошел! А  дальше
что?".
   Он был не Дрейк, не Испанец, не из тех закаленных  и  грубых  пионеров,
кто распахивал нетронутые земли и наперекор всему пробивался на Запад.  И,
однако,  где-то  в  глубине  его  существа,  в  какой-то  малой  клеточке,
скрывалась малая частица каждого из них. Быть  может,  в  жилах  Просстака
скрывалась капля шотландской крови и капля  ирландской,  и  английской,  и
даже испанской, и толика немецкой - всего понемножку, и все это  смешалось
и породило безымянный атом Америки.
   Нет, Просстак -  бедный  маленький  Просстак  -  был  совсем  не  таким
человеком, как Дрейк. Он был просто крупинкой  золы,  отпавшей  от  костра
жизни... мысли его почти всегда были низменны, понятия - первобытно грубы.
Он был хлипкий, малосильный, недоставало  ему  ни  задора,  ни  остроумия.
Дрейк обгрызал в кабаках сочное мясо  с  костей,  осушал  огромные  кружки
пива, сыпал сквозь усы соленой руганью, утирал губы тылом жесткой  ладони,
швырял обглоданную кость псу и грохал кружкой о  стол,  требуя  еще  пива.
Просстак кормился в дешевых закусочных, беспокойно  сутулился  над  чашкой
кофе с жареным пирожком или сладкой булочкой, а в субботний  вечер  шел  в
китайский ресторанчик и глотал китайское рагу, суп с лапшой и рис. У  него
был вялый, тонкогубый, невыразительный рот, чаще всего безвольно обмякший,
либо злобно огрызающийся; кожа серая, жесткая, сухая; глаза тусклые,  и  в
них всегда - страх. Дрейк был личность независимая, чувствовал себя в мире
господином, привольно разгуливал по морям, летел хоть на  край  света,  не
смущаясь никакими далями и расстояниями. Глаза у него были светлые,  цвета
моря (совсем как у Лиса), и его корабль - это была Англия. У Просстака  не
было корабля, у него был автомобиль, и в  воскресные  дни  он  носился  по
асфальту дорог и тормозил перед светофорами  вместе  с  миллионами  других
крупиц золы, мчащихся в раскаленной пустыне. Просстак  бродил  по  ровному
асфальту тротуаров и по серым мостовым,  по  раскаленным  грязным  улицам,
мимо облезлых многоквартирных домов. Дрейк плыл навстречу западному ветру,
шагал по качающимся, омытым солеными волнами палубам, он захватил  Испанца
и его золото, а под конец прибыл в гавань, под милую сень высокого  шпиля,
где ждал город, теснящийся на берегу, и спускающиеся к  Плимутскому  порту
изумрудные поля, - и тогда-то появился Просстак!
   Нам, никогда не видавшим бравого адмирала Дрейка, вовсе  нетрудно  себе
представить, что он был за человек. И столь же легко мы  можем  вообразить
бородатого Испанца, и, кажется, нам даже слышна его богохульная брань.  Но
ни Дрейку, ни Испанцу воображение не могло бы  нарисовать  Просстака.  Кто
мог бы предвидеть его - ничтожную песчинку Америки, разбившуюся сейчас  об
асфальт одной из улиц Бруклина?
   Вот он перед вами, адмирал Дрейк, смотрите же! И слушайте, что  говорят
вокруг! Есть в этом зрелище что-то  столь  же  удивительное,  как  Великая
армада, как груженные золотом корабли бородатых испанцев, как видение  еще
не открытой Америки.
   Что же вы сейчас видите, адмирал Дрейк?
   Ну, во-первых, здание - отель, носящий ваше имя, - таких  зданий  сроду
не видывали жители  Плимута.  Высоченная  грязно-белая  каменная  громада,
четырнадцать этажей,  прорезанных  скучными  рядами  многочисленных  окон.
Внизу зеркальные витрины и за стеклом  -  лекарства,  мыло,  пудра,  духи,
всяческая косметика и средства ухода  за  телом.  Внутри,  адмирал  Дрейк,
прилавок с газированной водой. Продают газировку люди в белом,  в  нелепых
колпаках - вечно  угрюмые,  задерганные,  вечно  сердитые.  Под  прилавком
мутные лужи, грязь и немытая посуда. По другую сторону прилавка еврейки  с
толстыми накрашенными губами запивают фруктовой водой мороженое и сандвичи
с острым сыром.
   А снаружи на асфальте лежит наш  разбившийся  друг  С.Просстак.  Вокруг
собралась толпа - шоферы такси,  прохожие,  зеваки,  что  околачивались  у
станции метро, разный люд, что работает по соседству, и полиция. Никто еще
не осмелился тронуть разбившегося Просстака - только стоят плотным кольцом
и неотрывно, завороженно смотрят.
   А смотреть-то особенно не на что, адмирал Дрейк; даже те, кто ступал по
вашей залитой кровью палубе, едва ли сочли бы это зрелище привлекательным.
Наш приятель прежде всего ударился головой - "спикировал", как мы говорим,
- и мозг из разбитого черепа заляпал внизу железный ствол второго от  угла
фонарного столба. (Такие фонари описаны выше, они стоят по всей Америке  -
"стандартные", совершенно одинаковые столбы, и на каждом -  пять  жестких,
матового стекла виноградин.)
   Вот тут-то, на асфальте,  и  лежит  переломанный  Просстак.  Головы  не
осталось, нет головы, она разбилась вдребезги;  остался  только  мозг.  Он
розовый и почти без крови, адмирал Дрейк. (Крови здесь почти нет - мы  еще
объясним вам почему.) А разбитый мозг  похож  на  только  что  пропущенный
через мясорубку бледный фарш. И  он  прочно  прилип  к  фонарному  столбу;
что-то в этом есть подчеркнутое, нарочитое, словно  этот  столб  умышленно
обдали мозгами из шланга, под большим давлением.
   Головы, как мы уже сказали,  не  осталось;  кое-где  раскиданы  осколки
черепа, но ни лица, ни лба - ничего! Все разнесло без следа, будто взрывом
изнутри.  Уцелела  лишь  часть  затылка,  совершенно   пустая,   округлая,
изогнутая, словно рукоять трости.
   Тело - все пять футов и восемь или девять дюймов, вес средний  -  лежит
на асфальте... мы чуть было не сказали "лицом вниз", но  не  верней  ли  -
"животом вниз"?  И  оно  неплохо  одето:  все  на  нем  готовое,  дешевое,
отштампованное; башмаки коричневые, носки в  разводах,  костюм  из  легкой
красновато-коричневой  ткани,   опрятная   канареечно-желтая   рубашка   с
пристежным воротничком - С.Просстак явно обладал  чувством  стиля!  Ну,  а
само тело... если не считать  какого-то  странного,  неясного  впечатления
"разбитости", нельзя по его виду сказать, что все кости  переломаны.  Руки
еще раскинуты в стороны, пальцы то ли полусогнуты, то ли наполовину  сжаты
в кулаки, и что-то в этом есть еще теплое, потрясающее, почти  еще  живое.
(И пяти минут не прошло, как все это случилось!)
   Но где же кровь, Дрейк? Вам хотелось бы знать, вы ведь привыкли к  виду
крови. Что ж, вы слышали, Дрейк, - хлеб отпускают по водам и он  воздается
сторицей, но ручаюсь - вы еще  не  слыхивали,  чтобы  кровь  отпускали  по
улицам - и она  утекала  прочь,  а  потом  возвращалась!  Однако  вот  она
возвращается -  все  ближе  -  по  Эппл-стрит,  поворачивает  за  угол  на
Хэй-стрит и через дорогу - сюда,  к  С.Просстаку,  к  фонарному  столбу  и
толпе! Это мальчишка-итальянец, у него низкий лоб, туповатое лицо  -  и  в
каждой черточке растерянность,  черные  глаза  остекленели  от  ужаса,  он
бормочет что-то невнятное, его крепко держит  за  плечо  полицейский,  вся
одежда на итальянце, даже рубашка - в  крови,  хоть  выжми,  и  лицо  тоже
обрызгано кровью! Толпа всколыхнулась  любопытством  -  подталкивают  друг
друга, перешептываются:
   - Вон он! Ему все и досталось!.. Он  самый...  парнишка-итальянец,  ну,
который в киоске газетами торгует, он тут стоял, под самым фонарем!  Ясно,
он самый, он тут с другим малым разговаривал, ему все и досталось!  Потому
и крови так мало - вся на парнишку вылилась! Ну, ясно! Чуть бы в сторону -
и тот прямиком в парнишку бы врезался! Ну, ясно! Я ж вам говорю, я  своими
глазами видел! Поднял голову, гляжу,  а  он  летит!  Он  бы  так  прямо  в
парнишку и угодил, да заметил, что врежется  в  столб,  и  руки  выставил,
вроде хотел посторониться!  А  то  бы  прямиком  в  парнишку  угодил!..  А
парнишка услыхал, как он брякнулся, оборотился - и  р-раз!  -  так  его  и
умыло!
   И еще один,  подталкивая  соседа,  кивает  на  оцепеневшего  от  ужаса,
заикающегося мальчика-итальянца, шепчет:
   - Господи, ты только  глянь  на  него!..  Он  же  совсем  ошалел!..  Не
понимает, что с ним стряслось!.. Ну, ясно! Все как есть на него  вылилось,
верно говорю! Он тут стоял у фонаря, и сверток под  мышкой...  а  как  оно
случилось... как его облило...  он  сразу  -  бежать...  Он  и  сейчас  не
понимает, что такое стряслось!.. Я ж тебе говорю, как его облило, он сразу
- бежать.
   И один полицейский другому:
   - Ну, ясно, я заорал Пату - держи его!  Пат  его  только  за  поворотом
догнал... малый бежал, как заяц, он и по сю пору не понимает,  что  с  ним
стряслось.
   И сам парнишка, заикаясь:
   - Фу-ты! Что такое?.. Фу-ты!.. Стою, разговариваю с  одним...  слышу  -
бац... Фу-ты!.. Что ж такое, а?.. На меня, как из ведра...  Фу-ты!..  Я  и
побежал... Фу-ты! Прямо тошнит!
   И голоса:
   - Да вы сведите его в аптеку!.. Его умыть надо!.. Малому надо  глотнуть
чего покрепче!.. Ясное дело! Сведите его вон в ту  аптеку!..  Там  уж  его
приведут в порядок!
   Полный, женоподобный, но  очень  неглупый  с  виду  молодой  еврей  (он
продает газеты в вестибюле отеля) горячо, сердито твердит всем  и  каждому
вокруг:
   - Разве я не видал? Послушайте! Я все  видел!  Переходил  через  улицу,
поднял глаза, а он летит!.. Видел ли я? Нет, вы послушайте! Вот если взять
большой спелый арбуз и кинуть с двенадцатого этажа, тогда вы  представите,
на что это было похоже!.. Видел ли я! Я всему свету могу  сказать,  что  я
видел! В жизни не  хочу  больше  видеть  ничего  подобного.  -  И  горячо,
сердито, почти истерически продолжает: - Это неуважение к людям, вот что я
вам скажу! Если человек такое задумал, мог бы найти  другое  место,  а  не
самый людный перекресток в Бруклине!.. Почем он знал, что  не  попадет  на
кого-нибудь? Да ведь стой мальчик чуть поближе к фонарю, он бы  его  убил,
это уж как пить дать!.. Взял и кинулся у всех на глазах, и столько  народу
должно на это смотреть!  Я  ж  говорю,  совершенное  неуважение  к  людям!
Человек себе позволяет такое неприличие, ни с кем не считается...
   (Увы, бедный еврей! Как будто С.Просстак, который больше уж ни с кем не
считается, мог считаться с приличиями.)
   Шофер такси, с досадой:
   - Я ж вам это самое и говорю!.. Я минут пять на него г