презрением  произнес  он,  -  знай
твердят,  что  здесь  место  только  арийцам...  таким  вот  распрекрасным
голубоглазым верзилам восьми футов ростом,  у  которых  в  роду  с  тысяча
восемьсот двадцатого года одни арийцы. Если  же  среди  предков  затесался
какой-нибудь еврей, очень жаль. - Хейлиг презрительно усмехнулся. -  Такой
человек не должен работать... в нем,  видите  ли,  нет  истинно  немецкого
духа. Просто чушь. - Минуту-другую он  молча  курил,  потом  продолжал:  -
Последний год эти ослы ко мне пристают. Желают знать, кто я такой,  откуда
взялся... родился на свет или, может, не родился. Требуют, чтоб я доказал,
что я ариец. Не то мне не место в библиотеке.
   - Черт возьми, Франц! - воскликнул  Джордж  и  оторопело  уставился  на
Хейлига. - Вы разве... да нет, ведь вы же не еврей?
   - О, Gott,  нет,  конечно!  -  вдруг  с  прежней  веселой  отчаянностью
воскликнул Хейлиг. - Дорогой мой, я до такой степени немец,  что  можно  с
ума сойти.
   - Тогда в чем же загвоздка? - озадаченно спросил Джордж. -  Что  им  от
вас нужно? И чего беспокоиться, раз вы немец?
   Хейлиг молчал, кривая, горькая усмешка на его сморщенном  личике  стала
еще горше; наконец он снова заговорил:
   - Дорогой мой Шорш, теперь я вам что-то скажу.  Я  правда  чистокровный
немец. Но моя бедная мамочка... я, конечно, очень ее люблю... Но, Gott!  -
Он засмеялся, не разжимая губ, в лице его было горькое  веселье.  -  Gott!
Она такая глупенькая, бедняжка, - чуть презрительно произнес он. - Она так
любила моего отца... так любила, что не потрудилась выйти за  него  замуж.
Ну, и эти тупицы  приходят  и  пристают  ко  мне  со  своими  вопросами  и
спрашивают: "Где ваш отец?" И, разумеется, мне нечего им  сказать.  Потому
что, увы, мой друг, я незаконнорожденный. Gott! - снова воскликнул  он  и,
прищурясь, горько,  криво  усмехнулся.  -  С  ума  сойти  можно...  этакое
беспросветное тупоумие... и так забавно, просто ушас!
   - Но, Франц, уж  наверно,  вы  знаете,  кто  ваш  отец...  Уж  наверно,
слышали, как его зовут.
   - Ну, разумеется! - воскликнул Хейлиг. - Потому-то все так и забавно.
   - Значит, вы все-таки его знаете? Он жив?
   - Ну конечно, - сказал Хейлиг. - Он живет в Берлине.
   - И вы с ним видитесь?
   - Ну конечно. Мы видимся каждую неделю. Мы с ним прямо-таки друзья.
   - Но... тогда я просто не понимаю, в чем  загвоздка...  разве  что  вас
выгонят с работы как незаконнорожденного. Это, конечно, неловко...  и  для
вас, и для вашего отца... но разве нельзя сказать им все как  есть?  Разве
нельзя объяснить? Неужели отец вас не выручит?
   - Он бы, конечно, выручил, - сказал Хейлиг.  -  Если  б  только  я  ему
рассказал. Только я не могу рассказать. Понимаете,  -  негромко  продолжал
он, - мы с отцом друзья. Мы никогда не говорим с ним об этом... о том, что
он был близок с моей матерью. И теперь я нипочем не стану  его  просить...
рассказывать про мои неприятности... не хочу, чтоб он мне помогал... а  то
получится, что я пользуюсь нашей дружбой для своей  выгоды.  Это  испортит
нашу дружбу.
   - А ваш отец... его здесь хорошо знают?  Если  вы  его  назовете,  этим
тупицам его имя что-то скажет?
   - Ну да! - воскликнул Хейлиг и с  горькой  веселостью  продолжал:  -  В
том-то весь ушас... и оттого это так забавно. Его  еще  как  знают!  Может
случиться, они скажут, я еврейчик и вышвырнут меня вон, потому  что  я  не
ариец... а мой отец... - Хейлиг фыркал, давился  смехом,  горькое  веселье
душило его, - мой отец - он же истый немец, известный наци... он же первое
лицо в партии!
   Джордж смотрел на друга, чье имя словно в насмешку означало "святой", и
не мог слова вымолвить. Странный и волнующий рассказ этот многое  объяснил
ему в друге: все растущую горечь, презрение чуть ли  не  ко  всем  и  вся,
усталое отвращение и покорность судьбе,  холодную,  злую  насмешливость  и
ядовитую  улыбочку,  которая  вечно  морщила  его  лицо.  Вот  он   сидит,
маленький, хрупкий, изящный, губы кривятся в неизменной  улыбочке,  и  так
ясна теперь вся история его жизни. Был он по природе  своей  беззащитен  и
кроток, такой впечатлительный, такой нежный,  на  удивленье  умненький.  И
этого тонкорунного ягненочка выбросили в  стужу  и  лютый  ветер,  обрекли
нужде и одиночеству. Он был жестоко ранен. Его изуродовали и  исковеркали.
Таким он стал - и, однако, сумел сохранить  своеобразную  горькую  чистоту
души.
   - Ох, извините, Франц, - сказал Джордж. - Ради бога, извините. Я ничего
этого не подозревал.
   - Так вот, - равнодушно сказал Хейлиг, - все это не важно.  Правда,  не
важно. - Он улыбнулся своей страдальческой улыбкой, посопел,  не  разжимая
губ, стряхнул с сигареты пепел, сел поудобнее. -  Что-нибудь  придумаю.  Я
нанял одного человечка... одного из этих ушасных людишек, этих,  как  бишь
их... Ну да, адвокаты! Ох, Gott, от них с ума сойти  можно!  -  воскликнул
он. - Я нанял одного, чтоб он сочинил для меня  какие-нибудь  враки.  Этот
человечек только и знает, что роется в бумагах, и будет  рыться,  пока  не
подберет отцов,  матерей,  братьев,  сестер  -  в  общем,  всех,  кто  мне
требуется. А если не сумеет, если мне  не  поверят...  Ну,  тогда  потеряю
работу,  -  сказал  Хейлиг.  -  Но  это  не  важно,  что-нибудь  придумаю.
Куда-нибудь да приткнусь. Как-нибудь проживу.  Со  мной  уже  так  бывало,
ничего страшного... Ох и тупицы... ослы!  -  сказал  он  с  омерзением.  -
Когда-нибудь, дорогой мой Шорш, вы должны написать горькую книгу. И должны
сказать всем этим людям, до чего они гнусны. Я... у меня нет таланта. Я не
могу написать книгу. Я могу только восхищаться тем, что пишут другие, могу
понять, когда книга хорошая. А вот вы должны сказать этим тупым мерзавцам,
что они такое... У меня есть одна фантазия, - с ехидной усмешкой продолжал
он. - Когда мне худо, когда я вижу, как все эти мерзкие тупицы расхаживают
по Курфюрстендамм, и сидят за столиками, и жуют... я воображаю, что у меня
есть такой маленький пулеметик. Беру я свой пулеметик и хожу по  улице,  а
только увижу кого-нибудь из этих типов, сразу - паф, паф,  паф!  -  совсем
по-детски произнес он и прицелился, торопливо согнув палец крючком.  -  О,
Gott! - самозабвенно воскликнул он. - Вот  было  бы  счастье  -  ходить  с
пулеметом и стрелять этих тупиц! Но мне это не дано. Мой  пулемет  -  одно
воображение. Вы - другое дело. Вы и вправду можете их бить.  И  вы  должны
бить их из своего пулемета, - серьезно сказал Хейлиг.  -  Когда-нибудь  вы
непременно должны написать эту горькую книгу, должны сказать этим тупицам,
кто они такие. Только сейчас  вы  ее  не  пишите,  -  торопливо,  тревожно
прибавил он. - А если начнете сейчас, не пишите ничего такого, за что  они
могут на вас разозлиться.
   - Чего не писать, Франц?
   - О политике, - сказал Хейлиг, понизив голос,  и  быстро  оглянулся  на
дверь. - О партии. Обо всем, что может восстановить  их  против  вас.  Это
было бы ушасно.
   - Почему, собственно?
   - Потому что вы здесь необычайно популярны. Не у этих ослов и тупиц,  а
у тех, кто еще читает настоящие книги. Поверьте мне, - серьезно  продолжал
Хейлиг, - сейчас вы здесь самый популярный иностранный писатель. И если вы
все испортите... если напишете что-нибудь такое, что  придется  им  не  по
вкусу, будет очень  печально.  Reichschriftskammer  [Имперская  палата  по
делам печати и литературы (нем.)] запретит ваши книги... Скажет,  что  нам
больше нельзя их читать... и тогда нам их уже  не  достать.  А  это  будет
очень печально. Мы ведь так вас любим... То есть те, кто понимает. Вас так
хорошо здесь знают. Так понимают. И смело  могу  сказать,  переводы  ваших
книг превосходны, этот переводчик -  истинный  поэт,  и  он  любит  вас...
проникается вашими ощущениями... вашими образами... ритмом вашей прозы.  И
все, кто читает, в восторге. Невозможно поверить,  что  это  перевод.  Как
будто с самого начала это было написано по-немецки. И... О, Gott! -  опять
радостно воскликнул он, -  кем  только  вас  не  называют...  американским
Гомером, творцом американского эпоса. Вы людям по сердцу, и вы им понятны.
Ваша проза такая сочная, свободная,  полнокровная.  И  вы  ощущаете  жизнь
совсем как мы. Многие считают, что вы - величайший писатель современности.
   - Дома ко мне относятся куда прохладней, Франц.
   - Знаю. Но я заметил, в Америке каждого любят один год... а потом плюют
на него. Здесь же многие считают, что  вы  великий  писатель,  -  серьезно
сказал Хейлиг. - И будет просто ушасно, будет  очень  жаль,  если  вы  все
испортите. Вы ведь этого не сделаете? - спросил он  и  снова  серьезно,  с
тревогой посмотрел на Джорджа.
   Джордж молчал, глядя в одну точку, и ответил не сразу:
   - Писать надо то, что должен писать.  И  делать  надо  то,  что  должен
делать.
   -  Значит,  если  вы  почувствуете,  что  должны  что-то  сказать...  о
политике... об этих тупоумных ослах... обо всем...
   - А о жизни? - перебил Джордж. - О людях?
   - Значит, скажете?
   - Да, скажу.
   - Даже если это вам повредит? Даже если все вам здесь  испортит?  И  мы
уже не сможем больше читать ваши книги? - Обращенное к Джорджу  сморщенное
личико стало очень серьезно, Хейлиг с тревогой ждал ответа.
   - Да, Франц, все равно я скажу то, что думаю.
   Хейлиг помолчал, явно колеблясь, потом спросил:
   - Даже если вы что-нибудь такое напишете, и... и они вас больше сюда не
впустят?
   Теперь молчал Джордж. Тут было  о  чем  подумать.  И  наконец  все-таки
сказал:
   - Да, я и на это пойду.
   Хейлиг резко выпрямился, задохнулся от гнева, сказал сурово:
   - Знаете, кто вы такой? Вы есть большой дурак. -  Он  встал,  отшвырнул
сигарету и взволнованно заходил по комнате. - Зачем себе вредить? - кричал
он. - Зачем писать такое, после чего вы больше не сможете  сюда  приехать?
Вы же любите Германию! - Он круто обернулся, с тревогой  спросил:  -  Ведь
правда любите?
   - Да, конечно. Кажется, как никакую другую страну.
   - И мы вас любим! - воскликнул Хейлиг, меряя комнату шагами. - Мы  ведь
тоже так вас любим. Вы для нас не чужой, Шорш. Я вижу, как на вас  смотрят
на улице: вам все улыбаются. Что-то в вас людям по душе. Помните, когда мы
ходили в белошвейную мастерскую, вам понадобилась рубашка... так  там  все
девушки спрашивали: "Кто он такой?" Все хотели про вас знать.  Они  в  тот
день работали на два часа дольше, до девяти часов, кончали  вашу  рубашку.
Уж как вы плохо говорите по-немецки - и  то  всем  нравится.  Официанты  в
ресторанах кидаются обслуживать вас прежде всех,  и  не  ради  чаевых.  Вы
здесь как дома. Вас все  здесь  понимают.  Вы  знаменитость,  для  нас  вы
большой писатель. И ради несчастной политики, из-за этих тупоумных  ослов,
- сказал он с горечью, - вы теперь возьмете и все испортите.
   Джордж не отозвался. И Хейлиг, по-прежнему  лихорадочно  меряя  комнату
шагами, продолжал:
   - Зачем вам это? Вы не политик. Не занимаетесь  партийной  пропагандой.
Вы не из этих жалких  нью-йоркских  салонных  коммунистиков.  -  Последние
слова прозвучали зло, светлые глаза сузились. - Можно, я вам что-то скажу?
- Он на мгновенье умолк, поглядел на Джорджа. - Ненавижу  этих  людишек...
проклятых эстетов...  литераторов-пропагандистов.  -  Он  весь  сморщился,
скорчил жеманную пренебрежительную  гримаску,  выставил  перед  собой  два
сжатых пальца, поглядел на них, томно прикрыв глаза, притворно покашлял и,
нарочито жеманясь, карикатурно процитировал вычитанное в какой-то  статье:
"Да будет мне позволено  сказать,  прозрачность  Darstellung  [изображения
(нем.)] в романе Уэббера..." - он снова покашлял. - Этот  болван,  который
написал про вас в "Ди даме", этот шалкий эстетишка с его  рассуждениями  о
прозрачности Darstellung... Можно, я вам что-то скажу? - яростно выкрикнул
он. - Не выношу этих типов! Они повсюду одинаковы. Такие и в Лондоне есть,
и в Париже, и в Вене. Они  и  в  Европе-то  хороши,  а  уж  в  Америке!  -
выкрикнул он, и в лице его опять вспыхнула веселая отчаянность. - О, Gott!
Разрешите вам сказать, от них просто с ума сойти можно! Откуда они  у  вас
такие берутся? Европейские эстеты и те говорят: "Бог мой, эти проклятущие,
эти чертовы американские эстеты... от них с ума сойти можно!"
   - Это вы все про коммунистов? Вы ведь с них начали?
   - Ну, ладно, - холодно отрезал Хейлиг с надменным вызовом, который  все
чаще выражало его лицо, - это не важно. Не все  ли  равно,  как  они  себя
называют. Все они одинаковы.  Все  эти  экспрессионистики,  сюрреалистики,
коммунистики... пускай называют себя как угодно, на самом-то  деле  они  -
ничто. И уш поверьте, я их терпеть не могу. Надоели мне  все  эти  людишки
вчерашнего дня, - сказал он и брезгливо отвернулся. - Все  это  не  важно.
Что бы они там ни говорили, все не важно.  Потому  что  ни  черта  они  не
понимают.
   - Так вот как вы думаете о коммунизме, Франц? Что  же,  по-вашему,  все
коммунисты - просто салонные болтуны?
   - Ох, die Kommunisten, - устало произнес Хейлиг. - Нет, я не думаю, что
все они болтуны. А коммунизм... что ж, - он пожал плечами, -  коммунизм  -
это прекрасно. Наверно, когда-нибудь он настанет во всем мире. Только едва
ли мы с вами до этого доживем.  Это  слишком  далекая  мечта.  А  все  это
сегодняшнее не для вас. Вы не из числа литераторов-пропагандистов... вы  -
писатель. Ваше дело смотреть вокруг и писать о мире и о людях,  какими  вы
их видите. Писать пропагандистские речи и называть их  книгами  -  это  не
ваше дело. Это не для вас. Для вас такое невозможно.
   - Но, предположим, я пишу о мире и о  людях  так,  как  я  их  вижу,  и
получается совсем не так, как считает партия, как тогда быть?
   - Значит, вы есть большой дурак, - в  сердцах  произнес  Хейлиг.  -  Вы
можете писать о чем вздумается и  при  этом  не  восстанавливать  нацистов
против себя. Вам незачем их поминать. А если уж вы их помянете, но  ничего
хорошего о них не скажете, значит, нам больше  не  дадут  возможности  вас
читать, а вас больше сюда не пустят. Зачем  вам  это?  Будь  вы  из  числа
нью-йоркских пропагандистов, вы  бы  могли  говорить  такое  сколько  душе
угодно, и это было бы совершенно неважно. Они-то могут говорить  все,  что
им вздумается, но ведь они совсем нас не знают и ничего им это не стоит. А
вы... вы потеряете так много...
   И опять он молча, лихорадочно мерил комнату шагами, сильно  затягивался
сигаретой, потом вдруг повернулся и требовательно, грубо спросил:
   - По-вашему, у нас здесь совсем скверно... с этой  нашей  партией  и  с
этими тупицами? По-вашему, было бы лучше, будь у нас  две  партии,  как  в
Америке? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: -  Если  так,  я  думаю,  вы
ошибаетесь. Здесь, конечно, скверно, но, я думаю, скоро и у вас  будет  не
лучше. Эти проклятые ослы... их всюду хватает. У вас они ничуть не  лучше,
просто выглядит это иначе. - Он  вдруг  серьезно,  испытующе  взглянул  на
Джорджа. - Думаете, вы у  себя  в  Америке  свободны,  да?  -  Он  покачал
головой. - Сильно сомневаюсь. Свободны только эти  гнусные  тупицы.  Здесь
они свободны указывать, что нам читать и во что  верить,  и,  по-моему,  в
Америке то же самое. Изволь думать и чувствовать, как они, и говорить  то,
что они желают от тебя услышать... а иначе тебя убьют.  Разница  только  в
том, что здесь у них в руках еще и власть. А  в  Америке  они  пока  не  у
власти, но подождите, они своего добьются. Мы, немцы,  показали,  как  это
делается. И тогда здесь вы будете свободнее, чем в Нью-Йорке,  ведь  здесь
вас ценят больше, чем в Америке, так  я  думаю.  Здесь  вами  восхищаются.
Здесь вы американец, и вам даже позволено говорить и писать такое, чего не
позволено ни одному немцу - пока  вы  ничего  не  сказали  против  партии.
Думаете, в Нью-Йорке вам тоже дадут такую волю?
   Долгие минуты он молча  шагал  по  комнате,  останавливался,  испытующе
взглядывал на Джорджа. И, наконец, сам ответил на свой вопрос:
   - Нет, не  дадут.  Эти,  наши...  они  сами  называют  себя  нацистами.
По-моему, они  честней  американцев.  В  Нью-Йорке  они  придумывают  себе
какое-нибудь  красивое  имя.  Они,  видите  ли,  Дочери   революции.   Или
Американский легион. Или Деловые люди, Торговая палата. Названий много,  а
суть одна, и, по-моему, все они тоже  нацисты.  Эти  гнусные  тупицы  есть
повсюду. Они не про вас. Вы не пропагандист, не политик.
   Опять наступило молчание. Хейлиг все ходил из угла в  угол,  ждал,  что
Джордж как-то отзовется на его слова. Не дождался  и  снова  заговорил.  И
дальнейшие его слова раскрыли Джорджу, как глубоко  циничен  и  равнодушен
его друг, - такого он не подозревал, даже представить  себе  не  мог,  что
Хейлиг, с его чуткой душой, на это способен.
   - Если вы напишете что-нибудь против наци,  вы  доставите  удовольствие
евреям, - говорил Хейлиг, - но приехать в Германию больше  не  сможете,  а
для всех нас это будет ушасно. И можно, я  вам  что-то  скажу?  -  жестко,
отрывисто произнес он и свирепо глянул на  Джорджа.  -  Не  люблю  я  этих
чертовых евреев, все равно как тех остолопов. Хрен редьки не слаще.  Когда
у них все хорошо, они говорят: "Мы такие замечательные, плевать нам на вас
и на вашу паршивую страну". А когда дела их плохи, они сразу  превращаются
в  несчастных  еврейчиков,  и  рыдают,  и  ломают  руки,  и  говорят:  "Мы
всего-навсего несчастные, повергнутые в прах евреи, вы только  посмотрите,
что с памп делают". Так вот, меня это не трогает, - жестко  сказал  он.  -
Это не столь важно.  То,  что  эти  чертовы  остолопы  делают  с  евреями,
преглупо, но меня это не волнует. Это не важно. Я видел евреев, когда  они
обладали силой и властью, и они были просто ушасны. Они  думали  только  о
себе. А на нас всех плевали. Так что это не важно, - жестко повторил он. -
Эти толстопузые евреи  ничуть  не  лучше  наших  остолопов.  Будь  у  меня
пулемет, я и их бы расстрелял. Меня еще волнует  только  одно  -  что  эти
остолопы сделают с Германией, с немцами. -  Он  с  тревогой  посмотрел  на
Джорджа и сказал: - Вы ведь любите немцев, правда, Шорш?
   - Очень, - чуть не шепотом ответил Джордж, и так ему  стало  невыносимо
горько за Германию, за немцев, за друга, что больше  он  не  в  силах  был
вымолвить ни слова. Хейлиг прекрасно понял, что означает  этот  до  шепота
упавший голос. Пронзительно посмотрел на Джорджа. Потом глубоко  вздохнул,
и ожесточение его как рукой сняло.
   - Да, конечно, любите, - сказал он негромко.  И  мягко  прибавил:  -  В
сущности, они хороший народ. Большие  дураки,  конечно,  но  не  такие  уж
плохие.
   Он помолчал. Вдавил сигарету в пепельницу, снова вздохнул и  сказал  не
без грусти:
   - Что ж, вы будете делать то, что должны. Но вы есть большой  дурак.  -
Он посмотрел на часы, положил руку Джорджу на  плечо.  -  Пошли,  дружище.
Теперь пора.
   Джордж поднялся. Долгую минуту они стояли молча, глядя друг  на  друга,
потом обменялись крепким рукопожатием.
   - До свидания, Франц, - сказал Джордж.
   - До свидания, Шорш, дорогой, - негромко сказал  Хейлиг.  -  Нам  будет
очень вас не хватать.
   - А мне вас, - сказал Джордж.
   И они вышли.



        "40. ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ"

   Когда они сошли  вниз,  счет  был  уже  готов,  и  Джордж  расплатился.
Проверять  было  незачем:  здесь  никогда  не  обсчитывали  и  никогда  не
ошибались.  Джордж  щедро   отблагодарил   старшего   портье   -   седого,
коренастого, строго деловитого пруссака, и старшего официанта.  Дал  целую
марку улыбающемуся мальчику-лифтеру,  тот  в  ответ  щелкнул  каблуками  и
поклонился. Джордж бросил последний взгляд  на  выцветшую,  уродливую,  но
странно приятную обстановку маленького вестибюля,  еще  раз  попрощался  и
быстро спустился по ступенькам на улицу.
   Портье был уже там. Багаж лежал подле него  на  краю  тротуара.  В  эту
минуту подъехало такси, и он все погрузил. Джордж дал ему  на  чай,  пожал
руку.  Дал  на  чай  и  швейцару  -  этот  огромный   детина,   улыбчивый,
п