оезд  тронулся
еще до того, как Джордж дошел до своего купе. И все эти люди, их лица,  их
жизнь стали медленно отступать.
   Хейлиг все шел по перрону и махал шляпой, лицо его по-прежнему искажала
скорбная гримаса. За ним,  совсем  рядом  с  поездом,  шла  Эльза  -  лицо
суровое, отрешенное, рука прощально поднята. Левальд сорвал с себя шляпу и
махал ею, светлые волосы  в  беспорядке  вздымались  над  раскрасневшимся,
хмельным лицом.
   - Auf Wiedersehen, старина Джордж! - жизнерадостно крикнул на  прощанье
Левальд. Потом сложил руки рупором и  завопил  -  Lecke  du!  -  И  Джордж
увидел, как его плечи затряслись от смеха.
   Потом поезд круто повернул. И все они исчезли.



        "41. ПЯТЕРО ЕДУЩИХ В ПАРИЖ"

   Поезд набирал скорость,  мимо  неслись  улицы  и  дома  западной  части
Берлина -  солидные  уродливые  улицы  и  тяжеловесные  уродливые  дома  в
старонемецком стиле, по так красила их приветливая зелень и веселые  ящики
с алой геранью под окнами, так веяло порядком, обстоятельностью и  покоем,
что они всегда казались Джорджу знакомыми и милыми, точно тихие  улочки  и
дома  какого-нибудь   маленького   городка.   Поезд   уже   мчался   через
Шарлоттенбург. Не останавливаясь, миновали они станцию,  на  перроне  люди
ждали городскую  электричку  -  и,  как  всегда,  сердце  Джорджа  сжалось
томительным ощущением утраты.  Упорно  набирая  скорость,  длинный  состав
плавно мчал по эстакаде на запад.
   Джордж не успел  опомниться,  как  они  уже  неслись  через  предместья
Берлина вон из города.  Миновали  аэродром.  Промелькнули  ангары,  стайка
сверкающих самолетов. Вот один серебристый самолет дрогнул,  промчался  по
взлетной дорожке, задрал хвост, медленно отделился от  земли  и  исчез  из
виду.
   И вот город остался позади. Знакомые лица, люди, голоса, что были с ним
всего лишь пять минут назад, уже казались далекими, как сон - они замкнуты
в ином мире, в мире тяжеловесного кирпича и камня и мостовых, где теснятся
бок о бок, точно в огромном улье, четыре миллиона жизней, в мире надежд  и
страхов, ненависти, боли и отчаяния, любви, жестокости  и  верности,  -  в
мире, имя которому Берлин.
   И  вот  уносится  назад  Бранденбургская  равнина,  пустынная,  плоская
северная земля, о которой он всегда слышал, что она уродлива,  а  она  так
ему  растревожила  душу,   оказалась   такой   удивительной,   незабываемо
прекрасной. Теперь поезд со всех сторон обступили безлюдные, хмурые  леса,
выше всех деревьев возносились одинокие сосны, - прямые  и  стройные,  как
корабельные мачты, несли они на верхушках нетяжкий  груз  иглистой  вечной
зелени. Голые стволы их сияли  дивной  золотистой  бронзой,  словно  обрел
плоть некий волшебный свет. И меж стволами тоже все волшебно.  Сумрак  под
кронами сосен такой золотисто-коричневый, и золотисто-коричневая земля без
единой травинки, и сосны стоят одинокие, каждая сама по себе, - лес  мачт,
залитый тревожащим душу светом.
   Порою лес исчезал, свет вырывался на простор, и поезд мчался по  ровной
обработанной земле, бережливо распаханной до самой железнодорожной насыпи.
Мимо проносились фермы - постройки, крытые красной  черепицей,  аккуратно,
будто по линеечке, расставленные дома, хлева и амбары. А потом поезд снова
погружался в тревожащее душу волшебство леса.
   Джордж открыл дверь купе, вошел и сел подле двери. Напротив, в  углу  у
окна, сидел молодой человек и читал книгу. Одет он был по последней моде и
выглядел весьма элегантно. Спортивного покроя  пальто  в  мелкую  фигурную
клетку, великолепный серый жилет из дорогой ткани под замшу,  светло-серые
брюки тоже из превосходного дорогого материала и серые замшевые  перчатки.
Он не походил ни на американца, ни на  англичанина.  В  костюме  его  была
щегольская, чуть ли не  слащавая  элегантность,  которая  отдавала  чем-то
среднеевропейским. И Джордж изумился, когда увидел, что этот франт  читает
американскую книгу: популярный труд  по  истории  под  названием  "Сага  о
демократии" с маркой известной американской фирмы. Он озадаченно размышлял
над столь странным сочетанием знакомого и незнакомого, но тут  послышались
шаги, голоса, дверь отворилась, и в купе вошли мужчина и женщина.
   То были немцы. Женщина миниатюрная  и  уже  немолодая,  но  пухленькая,
живая, соблазнительная, с очень светлыми, совсем  соломенными  волосами  и
синими, как сапфиры, глазами.  Она  быстро,  возбужденно  говорила  что-то
своему спутнику, потом повернулась к Джорджу и спросила, свободны  ли  два
других  места.  Он  ответил,  что,  вероятно,  свободны,  и  вопросительно
посмотрел на молодого щеголя в углу. Молодой человек на  довольно  ломаном
немецком сказал, что места эти как будто свободны, и прибавил, что сам  он
сел в поезд на Фридрихштрассе и в купе никого не было. Женщина  энергично,
удовлетворенно кивнула и быстро, властно заговорила со своим спутником,  -
он вышел и тотчас вернулся с их  багажом:  двумя  саквояжами,  которые  он
уложил в сетку над их головами.
   Эти двое казались не слишком подходящей парой. Женщина, хоть и  гораздо
привлекательней мужчины, явно была много старше - с виду лет под сорок,  а
то и сорок с хвостиком. Черты ее почти уже утратили свежесть  и  упругость
юности, в уголках глаз виднелись тонкие морщинки, и по лицу ясно было, что
это женщина зрелая, наделенная живым нравом, а также и мудростью,  которая
приходит  с   опытом.   Фигура   ее   привлекала   прямо-таки   бесстыдной
чувственностью,  той  откровенной  соблазнительностью,   которая   нередко
свойственна  людям  театра  -  хористкам  или   девицам   из   комического
представления со стриптизом. На всем облике этой женщины словно бы  лежала
некая печать принадлежности к театральному миру. Во всей повадке ощущалась
та преувеличенная пылкость, которая отличает и выделяет людей,  причастных
сцене.
   Рядом с нею, такой уверенной в себе, такой искушенной и  властной,  так
явственно отмеченной печатью театральности, спутник ее казался еще моложе,
чем был на самом деле. Лет двадцати шести  или  около  того,  выглядел  он
совсем мальчишкой.  От  этого  высокого,  белокурого,  довольно  красивого
молодца со свежим румянцем  на  щеках  смутно  веяло  деревенским,  слегка
растерянным простодушием. Видно было, что ему не по себе, он не спокоен  и
не привычен к путешествиям. Почти все время он сидел, опустив  голову  или
отвернувшись, и, если женщина не заговаривала с ним, молчал. Когда же  она
обращалась к нему, он весь вспыхивал от смущения, его свежие румяные  щеки
густо багровели и пылали, точно два ярких флага.
   Джордж терялся в  догадках:  кто  они?  Зачем  едут  в  Париж?  Что  их
связывает? Почему-то чувствовалось, что это отнюдь не  семейные  узы.  Эти
двое явно не брат и сестра и, уж конечно, не муж и жена. Память  услужливо
подсовывала  старую  притчу  о  деревенском  простаке,  попавшем  в   сети
бессердечной городской соблазнительницы, - быть может, она  уговорила  его
свозить ее в Париж, и недалек час, когда простофиля окажется без  гроша  в
кармане. Однако в женщине этой не было ничего отталкивающего, ничего,  что
подтвердило бы такую догадку, То было существо на редкость  обаятельное  и
милое. Ничего порочного  не  было  даже  в  ее  поразительной  чувственной
привлекательности, такой дерзко откровенной, что стало даже неловко,  едва
эта женщина вошла в купе.  Она,  видно,  не  сознавала,  какое  производит
впечатление, просто не прятала свою чувственность, держалась раскованно, с
детски простодушной пылкостью ребенка.
   Пока Джордж был занят этими  размышлениями,  дверь  снова  открылась  и
маленький, носатый, сердитый с виду человечек заглянул в купе, свирепо  и,
как показалось Джорджу, подозрительно всех осмотрел и осведомился, есть ли
здесь свободное место. Все сказали, что  как  будто  есть.  Получив  такой
ответ, он, ни слова не говоря, скрылся  в  коридоре  и  вновь  появился  с
большим чемоданом. Джордж помог ему пристроить чемодан на багажной  полке.
Чемодан был такой тяжелый, что человечек вряд ли справился бы с этим  сам,
однако услугу он принял с кислым видом, без единого  слова  благодарности,
повесил пальто, повертелся, беспокойно огляделся, вынул из кармана газету,
сел напротив Джорджа, развернул газету, со злостью захлопнул дверь купе и,
недоверчиво оглядев попутчиков, погрузился в чтение.
   Пока он  читал,  Джорджу  время  от  времени  удавалось  поверх  газеты
разглядывать этого угрюмого пассажира. Не  то  чтобы  в  облике  его  было
что-то зловещее - вовсе нет.  Просто  скучная,  сердитая,  раздражительная
личность. Таких тысячами встречаешь на улицах,  они  ворчат  и  такси  или
рявкают на неосторожных шоферов - их всегда боишься получить в попутчики и
горячо надеешься, что не получишь. Похоже было, он из тех, кто  не  просто
закрывает,  а  захлопывает  дверь  купе,  не  спрашивая  согласия   прочих
пассажиров, подходит к  окну  и  с  треском  опускает  окно,  беспрестанно
суетится и кипятится и всеми  доступными  ему  способами  -  сварливостью,
капризами, причудами, брюзжаньем - будто нарочно старается  оказаться  как
можно неприятней и как можно больше досадить попутчикам.
   Да, то  был  хорошо  известный  тип,  во  всем  же  остальном  личность
совершенно неприметная. Повстречав такого на улице, никогда  не  взглянешь
на него еще раз и никогда потом его не вспомнишь. Лишь  когда  он  навяжет
свое общество в  тесной  близости  долгого  путешествия  и  тотчас  начнет
ворчать и суетиться, точно докучная муха, вот тогда его запомнишь надолго.
   И в самом деле, прошло совсем немного времени - и молодой франт в  углу
у окна чуть не разругался с ним. Молодой человек достал дорогой портсигар,
вынул сигарету и с милой улыбкой спросил даму, не возражает ли  она,  если
он закурит. Она с  живостью  дружелюбно  ответила,  что  ничего  не  имеет
против. Джордж услышал это с огромным облегчением, достал из кармана пачку
сигарет и  собрался  было,  по  примеру  молодого  попутчика,  насладиться
сигаретой, но тут Брюзга со злостью потряс газетой,  мрачно  посмотрел  на
элегантного молодого  человека,  потом  на  Джорджа  и,  ткнув  пальцем  в
табличку на стене, зловеще прокаркал:
   - Nicht Raucher! [Для некурящих! (нем.)]
   Что ж, это всем было известно с самого начала, но они  не  думали,  что
Брюзга  станет  придираться.  Молодой  человек  и  Джордж  не  без  испуга
переглянулись, усмехнулись, поймали взгляд  дамы,  которую  все  это  явно
забавляло, и уже готовы были покорно спрятать еще не  зажженные  сигареты,
но тут Брюзга опять потряс газетой, еще раз мрачно  их  оглядел  и  угрюмо
сказал, что ему-то все равно... он не против, пускай  курят...  просто  он
хотел обратить их внимание, что это купе для некурящих. Намек был понятен:
Брюзга желал отгородиться от совершаемого  преступления;  как  и  подобает
законопослушному гражданину, он сделал все, что  мог,  предупредил  их,  а
если они продолжают злонамеренно нарушать законы государства,  он  уже  ни
при чем. Они же, успокоившись, вновь достали сигареты и закурили.
   Теперь,  пока  Брюзга  читал  газету,  а  Джордж  курил,  он  мог   еще
понаблюдать  за  этим   малоприятным   попутчиком.   И   наблюдения   его,
подчеркнутые последующими  событиями,  навсегда  запечатлелись  у  него  в
памяти.  Он  сидел  и  смотрел  на  хмурого  попутчика,  и  этот   человек
представился ему каким-то мрачным мистером Панчем.  Попробуйте  вообразить
Панча, лишенного веселости, остроумия, лукавой, по  добродушной  смекалки,
попробуйте вообразить Панча капризного и раздражительного, который сердито
хлопает дверьми, со стуком закрывает окна, бросает на попутчиков  свирепые
взгляды и во все сует свой длинный нос, - и вы получите некоторое  понятие
об этой личности. Нет, он  не  был  горбун  и  карлик,  как  мистер  Панч.
Конечно, небольшого росточка, конечно, невзрачный,  некрасивый  человечек,
но вовсе не карлик. А вот рдеющие румянцем щеки сразу напоминают о мистере
Панче, и так же, как у  мистера  Панча,  лицо  у  него  круглое,  точно  у
херувима, да только херувим стал брюзгой. Нос тоже напоминал нос Панча. Не
совсем уж карикатурный  нос  крючком,  но  длинный,  с  мясистым  обвисшим
кончиком - так и чудилось, будто он подозрительно принюхивается, с  жадным
любопытством суется не в свое дело.
   Вскоре  Джордж  уснул,  боком  привалясь  к  дверной  раме.   То   было
судорожное, тревожное забытье, плод волнения  и  усталости,  не  настоящий
глубокий и отдохновенный сон, а полудрема: очнешься на миг, оглянешься  по
сторонам и вновь в нее погрузишься. Иногда он вдруг  резко  пробуждался  и
ловил на себе взгляд Брюзги, уж до того подозрительный, до того  недобрый,
только что не открыто враждебный. А  один  раз,  когда  Джордж  проснулся,
Брюзга так долго не сводил с него совсем уж злобного взгляда,  что  Джордж
вскипел. Он уже готов был обругать  этого  типа,  но  тот,  видно,  что-то
почуял, быстро опустил голову и опять углубился в газету.
   Этот  человечек  был  такой  беспокойный  и  суматошный,   что   больше
нескольких минут подряд проспать не удавалось. Он то и дело закидывал ногу
на ногу, шуршал газетой, теребил дверную  ручку,  тянул  ее,  поворачивая,
приоткрывал дверь и опять ее захлопывал, словно боялся, что она  ненадежно
закрыта. То и  дело  он  вскакивал,  отворял  дверь,  выходил  в  коридор,
несколько минут ходил там взад-вперед, глядел в окно на проносящиеся  мимо
картины и опять суетливо мерил  шагами  коридор  -  угрюмый,  недовольный,
заложив руки за спину, и на ходу нетерпеливо, нервно перебирал пальцами.
   А  поезд  тем  временем   стремительно   мчался   вперед.   Он   жадно,
целеустремленно пожирал пространство, и  мимо  проносились  леса  и  поля,
деревни и фермы, пашни и луга. Он чуть сбавил скорость,  пересекая  Эльбу,
но так и не остановился. Через два часа после отправления  из  Берлина  он
ворвался под высоченные  своды  Ганноверского  вокзала.  Здесь  предстояла
десятиминутная остановка. Когда поезд  замедлил  ход,  Джордж  очнулся  от
дремоты. Но усталость все не отпускала, и он так и не встал.
   Зато Брюзга поднялся и вслед за женщиной и ее спутником вышел на перрон
глотнуть свежего воздуха и поразмяться.


   Теперь в купе остались только Джордж и молодой франт  в  углу.  Молодой
человек отложил книжку и минуту-другую смотрел в окно, потом  обернулся  к
Джорджу и с легким акцентом спросил по-английски:
   - Где мы сейчас?
   Джордж сказал, что они в Ганновере.
   - Я устал ездить, - со вздохом произнес молодой человек. - Скорей бы уж
оказаться дома.
   - Где же это? - спросил Джордж.
   - В Нью-Йорке, - ответил тот  и,  заметив  на  лице  Джорджа  некоторое
удивление,  поспешно  прибавил:  -  По  происхождению   я,   конечно,   не
американец, вы это понимаете по моему разговору. Но я принял  американское
гражданство, и мой дом - Нью-Йорк.
   Джордж сказал, что и сам тоже там живет. Молодой человек спросил, долго
ли он пробыл в Германии.
   - Все лето, - ответил Джордж. - Я приехал в мае.
   - И с тех пор были здесь... в Германии?
   - Да, - ответил Джордж, - только десять дней провел в Тироле.
   - Утром, когда вы вошли в купе, я сперва принял вас за немца. По-моему,
на перроне с вами стояли немцы.
   - Да, это были мои друзья.
   - Но когда вы заговорили, по вашему выговору я понял, что вы  уж  никак
не немец. Потом увидел, что вы читаете  парижскую  "Геральд",  и  решил  -
значит, вы либо англичанин, либо американец.
   - Конечно, американец.
   - Да, теперь я вижу, - сказал молодой франт. - А я по рождению поляк. Я
уехал в Америку пятнадцати лет, но мои родные и сейчас живут в Польше.
   - И вы, надо полагать, ездили повидаться с ними?
   - Да. Я взял себе за правило навещать их примерно раз в год. У меня там
два брата. - Было ясно, что он из семьи землевладельцев. - Вот  от  них  я
сейчас и еду. - Он немного помолчал, потом сказал с ударением: - Но больше
не поеду. Теперь я не скоро у них буду. Я им так и сказал:  хватит,  хотят
со мной повидаться, пускай приезжают в Нью-Йорк. А я Европой сыт по горло,
- продолжал он. - Каждый раз, как приеду, меня тошнит. Хватит с меня  этой
дури,  политики,  ненависти,  армий,  разговоров  о  войне  -  всей   этой
чертовщины. Просто задыхаешься! - с досадой, с негодованием воскликнул  он
и, сунув руку во внутренний карман, вытащил какой-то  листок.  -  Вот,  не
угодно ли взглянуть?
   - Что это? - спросил Джордж.
   -  Бумажка...  разрешение,  черт  подери...  с  печатью  и  подписью...
позволяет мне вывезти из Германии двадцать три марки. Двадцать три  марки!
- с презрением повторил он. - Будто мне нужны их паршивые деньги!
   - Знаю, - сказал Джордж. - Каждую минуту надо предъявлять  какую-нибудь
бумажку. Вы  обязаны  объявить  свои  деньги,  когда  приезжаете,  обязаны
объявить их, когда уезжаете. Если хотите, чтобы вам прислали из  дому  еще
денег, на это тоже требуется  бумажка.  Я  вам  уже  говорил,  что  уезжал
ненадолго в Австрию. Так вот, пришлось потратить три дня,  чтобы  получить
разрешение вывезти свои собственные деньги. Поглядите-ка! - воскликнул  он
и вытащил из кармана пригоршню бумажек. - Это все у меня набралось за одно
лето.
   Лед был сломан. Общее недовольство расположило их друг к другу.  Джордж
быстро убедился, что новый знакомец с присущим его  народу  патриотическим
пылом стал страстным приверженцем  Америки.  Он  сказал,  что  женился  на
американке. Нью-Йорк, заявил он, самый великолепный город на свете, только
там и стоит жить, и он жаждет поскорей туда вернуться и уж больше  никогда
не уезжать.
   А как насчет Америки?
   - Ох, - сказал молодой человек, - как хорошо будет  после  всего  этого
вернуться в Америку. Ведь там мир и свобода... там дружба... там любовь.
   Сам Джордж не мог бы столь безоговорочно одобрить свою родину, но вслух
возражать не стал.  Было  бы  просто  жестоко  охлаждать  такую  искреннюю
пылкость. Притом Джордж и сам уже соскучился по дому, и  великодушные,  от
всего сердца идущие слова молодого человека приятно согрели его.
   За пылкими преувеличениями чувствовалась в них и какая-то правда.  Этим
летом, живя в стране, которую он прежде так  хорошо  знал,  которая  своей
незабываемой прелестью и величием волновала его сильней, чем любой  другой
край, где ему случалось бывать, в стране, где  он  так  легко  сходился  с
людьми, он впервые в жизни ощутил пагубный гнет  неизлечимой  ненависти  и
неразрешимых политических  противоречий,  ощутил  сложнейшее  переплетение
козней и властолюбия, которое вновь опутало измученную переделами  Европу,
ощутил в воздухе неизбежность катастрофы, которая вот-вот разразится.
   Джордж, как и его молодой попутчик, до тошноты  устал  и  вымотался  от
всех этих ограничений, от того, что у всех были натянуты  нервы,  измучена
душа; его изнурил рак неизлечимой ненависти,  который  не  только  отравил
жизнь целых народов, но так или иначе въелся в частную  жизнь  каждого  из
его друзей, да и почти всех, кого он встречал. И потому,  хоть  новый  его
знакомец-соотечественник в своих  славословиях  и  не  знал  меры,  Джордж
чувствовал, что слова его отчасти справедливы  -  сравнение  не  в  пользу
Европы. Он, как,  должно  быть,  и  его  попутчик,  понимал,  что  Америке
недостает еще очень  и  очень  многого.  За  Атлантическим  океаном,  увы,
существует не только свобода, не только дружба, не только любовь. Но, как,
наверно, и его новый знакомец, он чувствовал и другое: для Америки еще  не
все потеряно, и то, что она обещала, не погублено вконец. И  он  тоже  рад
был, что из атмосферы пагубного гнета возвращается домой, в Америку,  ибо,
хоть ей и многого недостает, там еще есть чем дышать и еще может  налететь
свежий ветер и очистить воздух.
   Новый знакомец сказал, что в Нью-Йорке он сотрудник крупной  маклерской
фирмы на Уолл-стрит. После этого Джорджу надо было как-то представиться, и
он сказал то, что только и мог сказать и что ближе всего б