встревоженной душе Джорджа мир и успокоение.


   Они вернулись к могиле; кладбище уже обезлюдело, но, подходя к  участку
Джойнеров, они увидели Делию Флад - она еще ждала их. Они совсем  про  нее
забыли, а ведь она и не могла уехать без них: на усыпанной гравием  дороге
у подножья холма  оставалась  только  одна  машина,  наемный  шофер  спал,
прикорнув  за  рулем.  Миссис  Флад  ходила  среди  могил,   то   и   дело
останавливалась, наклонялась и при быстро меркнущем свете  вглядывалась  в
какую-нибудь надгробную надпись. Потом стояла в  раздумье  и  смотрела  за
реку, на город, где уже вспыхивали, мигая, первые  огни.  Когда  Джордж  с
Маргарет подошли, она обернулась к ним как ни в чем не бывало, будто и  не
заметила их отсутствия, и заговорила,  по  своему  странному  обыкновению,
отрывочно, наудачу выдергивая слова из потока мыслей, известных только  ей
самой.
   - Надо же, взял и перетащил ее на другое  место,  -  задумчиво  сказала
она. - Надо же человеку дойти до  этакого  бессердечия.  У-у!  -  Ее  даже
передернуло от отвращения. - Кровь стынет в жилах, как подумаю! И ведь все
ему говорили, все тогда говорили - надо же, ни капли жалости  в  человеке,
взять и перетащить ее с того места, где ее похоронили!
   - О ком это вы,  миссис  Флад?  -  рассеянно  спросил  Джордж.  -  Кого
перетащили?
   - Да Эмилию, кого же еще, твою мать, мальчик! - нетерпеливо  отозвалась
она и взмахом руки указала на источенный временем и непогодой камень.
   Джордж наклонился и прочел знакомую надпись:

   "Эмилия Уэббер, урожденная Джойнер"

   и вырезанные под датами рождения и смерти стихи:

   Голоса знакомого не слышно,
   И не видно милого лица,
   Дух ее вознесся в область вышнюю,
   Ангелов узрит он и Творца.
   Нам остались слезы и рыдания,
   И одна лишь радость впереди -
   Вновь ее обнимем в час свидания
   В царстве божием на небеси.

   - С этого и началось переселение! - говорила миссис Флад. - Никто бы  и
не додумался тут хоронить, если б  не  Эмилия.  И  вот,  пожалуйста!  -  с
досадой выкрикнула она. - Женщина уж  год  как  померла  и  успокоилась  в
могиле, и тут он возьми да и вбей себе в голову, что надо перенести ее  на
другое место, и никакими уговорами его не проймешь! Как же, как  же,  твой
дядюшка Марк Джойнер  -  он  такой!  Его  разве  переспоришь!  -  с  жаром
вскричала она, будто впервые изумляясь такому открытию. - Ну как  же,  еще
бы! В ту пору как раз у них была вся  эта  передряга  из-за  твоего  отца,
мальчик. Он бросил Эмилию и ушел к той, к другой  женщине...  Но  уж  я-то
должна отдать ему справедливость. - Она  решительно  закивала  головой.  -
Когда Эмилия померла, Джон Уэббер  поступил  как  порядочный,  он  ее  сам
схоронил - сказал, она ему жена,  и  схоронил.  Купил  участок  на  старом
кладбище, там ее и положил. А потом, больше года прошло, -  ты  же  и  сам
знаешь, мальчик, - и тут Марк Джойнер разругался из-за тебя с твоим  отцом
- кому тебя воспитывать, - и подал в суд, и выиграл! Ну как же, вот  тогда
Марк и вбил себе в голову, что прах  Эмилии  надо  перенести.  Сказал,  не
допустит, чтоб его сестра лежала в земле Уэбберов! Понятно, у него уже был
этот участок, тут, на холме, никому сроду и в  голову  не  приходило  сюда
забираться. Тут только маленький частный участочек  был,  несколько  семей
тут хоронили своих, вот и все.
   Она  помолчала,  поглядела  задумчиво  вдаль,  на  город,  потом  вновь
заговорила:
   - Твоя тетка Мэй - она пробовала с Марком потолковать, но это было  все
равно как горох об стену. Она мне тогда все и  рассказала.  Да  нет,  куда
там! -  Миссис  Флад  решительно  затрясла  головой.  -  Раз  уж  ему  что
вздумалось, его ни на волос не сдвинешь! Она ему говорит: "Послушай, Марк,
эдак не годится. Где Эмилию схоронили, там ей и надо оставаться". Очень не
по душе ей была его затея. "У покойников, говорит она ему, тоже есть  свои
права. Где дерево упало, там ему и лежать", - вот как она ему сказала. Так
нет же! И слушать не стал, никто не мог его переспорить. "Пускай, говорит,
хоть и сам помру, а уж ее перехороню! Все равно перехороню, ежели придется
- сам, своими руками гроб выкопаю, и на своем горбу через реку перенесу, и
на холм втащу! Вот где она будет лежать, говорит, и больше  ты  ко  мне  с
этим не приставай!" Ну, тут твоя тетка Мэй поняла,  что  уж  он  по-своему
решил и толковать с ним бесполезно. Только ошиблись  на  этом,  страх  как
ошиблись, - пробормотала она, медленно качая головой. - Столько трудов,  и
все понапрасну. Уж если он до того близко к сердцу  это  принимал,  так  и
хоронил бы ее тут сразу, как умерла! А только, я думаю, это он из-за суда,
после суда все друг на друга волками стали смотреть, - спокойно  докончила
она. - Потому и других начали тут хоронить, - она широко повела рукой, - с
этого все и пошло. Ну, как же! Когда старое кладбище  заполнилось,  начали
новое место приглядывать,  ну  и  вот,  один  из  шайки  Пастора  Флэка  в
муниципалитете возьми да и вспомни эту свару из-за Эмилии  и  сколько  тут
земли пустует кругом старых  могил.  И  сообразил,  что  купить  их  можно
задешево, ну и купил. Вот как дело было. А я всегда об  этом  жалела.  Мне
это с самого начала не нравилось.
   Она опять замолчала и, поглощенная воспоминаниями, хмуро уставилась  на
источенный, временем и непогодой могильный камень.
   - Так вот, я и говорю, - невозмутимо продолжала она, - когда твоя тетка
Мэй увидала, что он  решил  по-своему  и  его  не  переспоришь,  нечего  и
пробовать, она в тот день, как Эмилию перевозили, пошла на старое кладбище
и меня с собой позвала. Ну и денек же выдался - холод, ветер, знаешь,  как
в марте бывает! В точности как в тот день,  когда  Эмилия  умерла.  Ну  и,
конечно, старая миссис Ренн и Эми Уильямсон тоже пошли, они  ведь  были  с
Эмилией подруги. И, конечно, когда мы пришли, им было любопытно,  хотелось
своими глазами поглядеть,  сам  понимаешь,  -  невозмутимо  пояснила  она,
упоминая об этом достойном упыря любопытстве без  малейшего  удивления.  -
Они и меня уговаривали поглядеть. Твоей тетке Мэй совсем дурно  сделалось,
так что Марку пришлось отвезти ее домой, ну а я характер выдержала.  "Нет,
говорю, ежели вы такие любопытные, давайте, смотрите вволю,  а  я  на  это
смотреть не стану! Мне, говорю, приятней ее помнить такой,  как  она  была
живая". И представьте, они своего  добились.  Заставили  старика  Прува  -
помнишь, старик, черномазый, он у Марка работал, - заставили  его  открыть
гроб, а я отвернулась и  отошла,  покуда  они  там  смотрели,  -  спокойно
рассказывала она. - Через две минуты слышу - идут.  Ну,  я  обернулась,  и
знаешь, что я тебе скажу, хороши же они были обе! В лице ни кровиночки,  и
все трясутся! "Ну что, спрашиваю, довольны? Налюбовались?" А миссис  Ренн,
знаешь, бледная как привидение, дрожит и руки ломает. "Ох, говорит, Делия,
какой ужас! И зачем только я глядела!" А  я  ей:  "Ага,  мол,  что  я  вам
говорила? Убедились теперь?"  А  она  говорит:  "Ох,  говорит,  ничего  не
осталось, ничего! Все сгнило, узнать нельзя! Лица не осталось, одни  зубы!
И ногти отросли вот такие длинные! А волосы,  Делия,  волосы!  Что  я  вам
скажу, волосы просто прекрасные!  Они  так  отросли,  всю  ее  закутали...
никогда я таких прекрасных волос не видала. Но остальное... и зачем только
я смотрела", - говорит. "Так я и думала, - отвечаю, - так я  и  думала.  Я
знала, что вы пожалеете, вот и не  стала  смотреть!"  Но  так  оно  все  в
точности  и  было,  -  докончила  миссис  Флад,  очень   довольная   своей
премудростью.
   Все время, пока она рассказывала,  Джордж  и  Маргарет  стояли,  словно
оцепенев, на их лицах застыл ужас, но миссис Флад не обращала  на  них  ни
малейшего внимания. Взгляд ее устремлен был  на  могильную  плиту  Эмилии,
губы задумчиво поджаты; немного погодя она сказала:
   - Даже не знаю, когда я вспоминала Эмилию и Джона  Уэббера...  Они  оба
уже столько лет в могиле. Она лежит здесь, а он совсем один там у себя, на
другом конце города, и  вся  их  скандальная  история  вроде  давным-давно
забылась. Знаете, - она подняла глаза,  в  голосе  ее  зазвучало  глубокое
убеждение, - я верю, что они опять вместе, и помирились,  и  счастливы.  Я
верю, что когда-нибудь встречусь с ними в лучшем мире, и  со  всеми  моими
старыми друзьями, и все они счастливы, и у них новая жизнь.
   Она помолчала минуту, потом  решительно  повернулась  и  посмотрела  на
город - там в сумерках уже ярко, уверенно, не мигая горели огни.
   - Ну, поехали! - живо, весело крикнула она. -  Пора  домой!  Становится
уже совсем темно!
   Втроем они молча спустились по склону  холма  к  машине.  И  когда  уже
собирались сесть, миссис Флад остановилась и  ласково,  дружески  положила
руку Джорджу на плечо.
   - Молодой человек, - сказала она, - я  долго  жила  на  свете,  и,  как
говорится, мир не стоит на месте. У тебя вся жизнь впереди, ты  еще  много
всего узнаешь и кучу дел переделаешь... но послушай,  что  я  тебе  скажу,
мальчик! - И она вдруг посмотрела на  него  в  упор,  прямым,  беспощадным
взглядом. - Ступай, пошатайся вдоволь по свету, всего насмотрись, а  потом
вернешься и скажешь мне, есть ли где место лучше родного  дома!  Я  видела
много перемен на своем веку и еще увижу, покуда жива. Нас еще  ждет  много
великих новостей, -  великий  прогресс,  великие  изобретения  -  это  все
сбудется. Может, я и не доживу, но ты-то доживешь и сам увидишь.  Отличный
у нас город и отличные люди, они его сделают еще лучше -  и  наша  песенка
пока  что  не  спета.  У  меня  на  глазах  Либия-хилл  вырос  из   самого
обыкновенного поселка,  а  когда-нибудь  он  станет  настоящим  большим  и
славным городом.
   Она  помолчала,  словно  ждала,  что  Джордж  ответит,  подтвердит   ее
предсказания; он лишь кивнул, показывая, что слышал, но  она  приняла  это
как знак согласия и продолжала:
   - Твоя тетка Мэй  всегда  надеялась,  что  ты  вернешься  домой.  И  ты
вернешься,  да-да!  Нет  на  свете  места  лучше  и  краше  наших  гор,  и
когда-нибудь ты вернешься навсегда.



        "7. ПРОЦВЕТАЮЩИЙ ГОРОД"

   Всю неделю после похорон тети Мэй Джордж  заново  знакомился  с  родным
городом, и эти дни наполнили его тревогой. Маленький сонный горный поселок
его детства - а в  ту  пору  это  и  впрямь  был  только  поселок  -  стал
неузнаваем. Даже улицы, которые он знал назубок и так  часто  вспоминал  в
последние годы, - пустынные в послеполуденный час,  погруженные  в  хорошо
ему знакомую ленивую дремоту, теперь бурлили оживлением,  по  ним  мчались
дорогие машины, их заполняли люди, которых он  никогда  прежде  не  видел.
Лишь изредка попадались знакомые лица,  и  в  этой  странной,  непривычной
сутолоке они казались Джорджу маяками,  светящими  во  тьме  на  пустынном
берегу.
   Но больше всего ему бросилось в глаза - а заметив это однажды, он  стал
присматриваться и теперь замечал повсюду -  особенное  выражение  на  всех
лицах. Оно озадачивало  и  пугало,  и  когда  Джордж  пытался  его  как-то
определить, на ум приходило одно лишь слово: помешательство.  Конечно  же,
так беспокойно, так лихорадочно могут блестеть глаза только у  помешанных.
Лица коренных жителей и приезжих словно бы выдавали одно и то же затаенное
нечестивое ликование. И когда они  ловко  и  напористо  прокладывали  себе
путь, пробиваясь сквозь толпу, в каждом из  них,  во  всем  теле  чудилась
какая-то дикая порывистость, словно они двигались под  действием  сильного
наркотика. Словно в городе все до единого были  пьяны,  и  это  непонятное
опьянение  не  завершалось  усталостью,  не  убивало,  не  отупляло  и  не
кончалось, а лишь вызывало новые порывы неукротимой ликующей энергии.
   Люди, которых он знал всю свою жизнь, окликали его на  улице  и  трясли
ему руку.
   - А, здорово, друг! - говорили они. - Как  приятно,  что  ты  вернулся!
Теперь поживешь дома? Вот и хорошо! Ну, еще увидимся! А  сейчас  мне  надо
бежать, надо встретиться с одним малым, подписать  кой-какие  бумаги!  Рад
был тебя повидать!
   Все это они выпаливали одним духом, не замедляя шага; стиснув его  руку
в приветственном рукопожатии, они увлекали, почти тащили его за  собой,  а
договорив - исчезали.
   И со всех сторон толки, толки, толки - до одурения,  без  передышки.  И
вся  эта  разноголосица  сводится  к  перепевам  одной  темы:   спекуляция
недвижимостью. Люди сходятся деловитыми кружками у дверей аптек, у  почты,
у зданий суда и муниципалитета - и говорят, говорят. Торопливо  шагают  по
улицам, поглощенные разговором, и лишь изредка рассеянно  кивают  знакомым
при встрече.
   Всюду кишмя кишат агенты  по  продаже  недвижимости.  Их  легковушки  и
автобусы проносятся по улицам, мчат  за  город  все  новых  предполагаемых
клиентов. Где-нибудь на крыльце они разворачивают чертежи  и  проспекты  и
выкрикивают  тугим  на  ухо  старухам  соблазнительные  посулы  внезапного
обогащения. Охотятся  за  любой  дичью,  за  калеками,  хромыми,  слепыми,
обхаживают и ветеранов Гражданской войны, и  дряхлых,  живущих  на  пенсию
вдов, не гнушаются ни мальчишками и девчонками едва со школьной скамьи, ни
неграми  -  шоферами  грузовиков,  продавцами  содовой  воды,   лифтерами,
чистильщиками обуви.
   Землю покупали все; и все и каждый, по  названию  или  на  самом  деле,
оказались "землевладельцами". Парикмахеры, адвокаты, бакалейщики, мясники,
каменщики, портные - все поглощены и одержимы были одним и тем же.  И  для
всех,  как  видно,  существовало  одно-единственное  незыблемое   правило:
покупать, без конца покупать, за любую цену,  сколько  ни  спросят,  и  не
позже чем через два дня продавать за любую цену, какую вздумаешь назначить
сам. Это было как во сне. На  всех  улицах  Либия-хилла  земля  непрерывно
переходила из рук в руки;  а  когда  уже  не  осталось  обжитых  улиц,  на
окрестных пустырях с лихорадочной быстротой прокладывались новые, - и  еще
прежде, чем их успевали замостить и построить на них  хотя  бы  один  дом,
земля эта снова продавалась и перепродавалась - по акру,  по  участку,  по
квадратному футу, за сотни тысяч долларов.
   Всюду  царил  дух  пьяного  расточительства  и  неистового  разрушения.
Живописнейшие уголки города продавались за бешеную цену.  В  самом  сердце
Либия-хилла поднимался когда-то чудесный зеленый  холм,  он  радовал  глаз
бархатистыми  лужайками  и  величавыми  деревьями-исполинами,   цветочными
клумбами и живыми изгородями из  цветущей  жимолости,  а  на  вершине  его
стояло огромное обветшалое деревянное здание  старой-престарой  гостиницы.
Из ее окон можно было любоваться необъятными горными  грядами  в  туманной
дали.
   Джордж хорошо  помнил  эту  гостиницу,  ее  широкие  веранды  и  уютные
качалки, бесчисленные коньки и карнизы, путаницу  пристроек  и  коридоров,
просторные гостиные с толстыми красными коврами  и  вестибюль  с  красными
кожаными креслами, на которых от старости уже неизгладимы были  вмятины  и
отпечатки человеческих тел, и  запах  табака,  и  позвякиванье  льдинок  в
высоких бокалах. Великолепная столовая всегда полна была смеха и негромких
голосов, и ловкие чернокожие слуги в белых куртках сгибались, кланялись  и
посмеивались  шуточкам  богатых  северян,  искусно,  с  изяществом   почти
священнодейственным,  подавая  отличнейшую  еду  на  старинных  серебряных
блюдах. Джорджу помнились и улыбки, и нежная красота жен  и  дочерей  этих
северных  богачей.  В   детстве   все   это   поражало   его   невыразимой
таинственностью, ведь эти богатые  путешественники  приезжали  из  дальней
дали и странным  образом  приносили  с  собой  нечто  от  того  чудесного,
невиданного мира, предчувствие огромных  сказочных  городов,  что  обещали
блеск, славу и любовь.
   Это был один из лучших уголков в городе, а теперь от него не осталось и
следа. Армия людей с лопатами надвинулась на  прекрасный  зеленый  холм  и
снесла его, а безобразный плоский пустырь покрыла гнетущим, отвратительным
белесым цементом и настроила магазинов, гаражей,  контор  и  автомобильных
стоянок, - кричаще новые, они резали глаз, - и  теперь  как  раз  под  тем
местом,  где  стояла  прежде  старая  гостиница,  строился  новый   отель.
Предполагалось, что это будет здание в шестнадцать этажей, сплошь  стекло,
бетон и прессованный  кирпич.  Оно  было  словно  отштамповано  гигантской
стандартной  формой,  что  лепила  отели,  как  печенье,  -  тысячи  штук,
совершенно одинаковых по всей стране. И чтобы отличить это детище штампа и
однообразия  хоть   каким-то,   пусть   поддельным   достоинством,   отель
предполагалось назвать "Либия-Ритц".


   Однажды Джордж столкнулся с Сэмом Пенноком - товарищем  детских  лет  и
однокашником по колледжу Пайн-Рон. Сэм  мчался  по  людной,  шумной  улице
своим прежним торопливым,  стремительным  шагом  и,  даже  не  здороваясь,
заговорил -  речь  его,  и  в  былые  годы  хриплая,  резкая,  отрывистая,
показалась Джорджу совсем уж лихорадочной.
   - Ты когда приехал?.. Надолго?.. Что скажешь про наши дела?.. -  И,  не
дожидаясь   ответа,   вдруг   спросил   вызывающе,   нетерпеливо,    почти
презрительно: - Ты что ж, так и намерен оставаться всю  жизнь  учителишкой
на жалованье две тысячи в год?
   Этот пренебрежительный тон, это высокомерие, которое сквозило в повадке
всех  здешних  жителей,  раздувающихся  от  сознания  своего  богатства  и
преуспеяния, уязвило Джорджа, и он ответил в сердцах:
   - Бывают занятия и похуже, чем учить ребят в школе! К  примеру  -  быть
миллионером на бумаге. А насчет двух тысяч в год - их можно взять в  руки,
Сэм! Это не то что цена земли, это настоящие деньги. На них  можно  купить
кусок хлеба с ветчиной.
   Сэм расхохотался.
   - Вот это верно! - сказал он. - Я тебя не осуждаю. Это чистая правда! -
Он медленно покачал  головой.  -  О,  господи...  тут  все  вконец  с  ума
посходили... Отродясь ничего подобного не видал... Да, все просто спятили!
- воскликнул он. - С ними не сговоришь... Ни в чем не убедишь... Они  тебя
просто не слушают... Берут за землю такие деньги, что и в Нью-Йорке  таких
не получишь...
   - И вправду получают эти деньги?
   Сэм визгливо засмеялся.
   - Ну, видишь ли... получают первые пятьсот долларов, - сказал он.  -  А
остальные пятьсот тысяч - в рассрочку.
   - И на сколько рассрочка?
   - Господи, да я не знаю... Наверно, на  сколько  хочешь...  Навсегда!..
Это не важно... Назавтра ты сам продаешь за миллион.
   - В рассрочку?
   - Вот именно! - со смехом закричал Сэм.  -  И  в  два  счета  выручаешь
полмиллиона.
   - В рассрочку?
   - Угадал! - сказал Сэм. - Именно что в рассрочку...  Спятили,  спятили,
спятили, - повторял он, смеясь и качая головой. - Так оно и есть.
   - И ты тоже этим занимаешься?
   Сэм сразу стал напряженно серьезен.
   - Ты, пожалуй, не поверишь, -  горячо  сказал  он.  -  Я  гребу  деньги
лопатой!.. За последние два месяца  огреб  триста  тысяч  долларов!..  Вот
честное слово!.. Вчера купил участок и так ловко обернулся, через два часа
перепродал... Пятьдесят тысяч заработал вот так, в два счета! - Он щелкнул
пальцами. - А твой дядюшка не продаст дом на Локаст-стрит, где  жила  твоя
тетя Мэй?.. Ты с ним про это еще не говорил?..  Если  я  предложу  купить,
может, он подумает?
   - Да, наверно, если предложение будет выгодное.
   - А сколько он хочет? - нетерпеливо спросил Сэм. - За сто тысяч отдаст?
   - А ты можешь достать такие деньги?
   - В двадцать четыре часа  достану,  -  сказал  Сэм.  -  Я  знаю  одного
человека, он этот дом с  руками  оторвет...  Вот  что,  Обезьян,  если  ты
уговоришь дядю продать, комиссионные поделим... Я тебе дам пять тысяч.
   - Ладно, Сэм, заметано. Можешь одолжить мне  пятьдесят  центов  в  счет
этого дела?
   - Так он, по-твоему, продаст? - жадно спросил Сэм.
   - Право, не знаю, но вряд ли. Этот  дом  принадлежал  еще  моему  деду.
Старинная семейная собственность. Наверно, дядюшка захочет его с