часами шагал из угла в угол, мучился нерешительностью и клял себя
на чем свет стоит. Наконец,  уже  за  полночь,  с  отчаяния  схватился  за
телефонную трубку, перебудил у Джеков весь дом,  пока  дозвался  Эстер,  и
заявил ей, что не придет. И заново привел ей все свои резоны. Он и сам  их
толком не понимал, но суть была в том, что он и Эстер существуют в слишком
разных, несовместимых мирах - и он уверен, так ему подсказывают и чутье  и
рассудок, что ему необходимо сохранять полную независимость от ее,  Эстер,
мира, иначе он просто не сможет делать свое дело. В  совершенном  отчаянии
он силился ей все это объяснить, а она, видно,  никак  не  могла  взять  в
толк, куда он клонит. Под конец она и сама  чуть  не  пришла  в  отчаяние.
Сперва  слушала  с  досадой  и  сказала:  хватит  валять   дурака.   Потом
разобиделась, вспылила и напомнила - ведь он дал слово!
   - Мы уже сто раз все это переговорили! - почти крикнула она со  слезами
в голосе. - Ты обещал, Джордж, ты же и сам знаешь! А теперь все  устроено.
Отменить ничего нельзя, поздно. Неужели ты меня так подведешь!
   Перед такой жалобной мольбой он  не  устоял.  Конечно  же,  этот  прием
устроен был не ради него одного, и если он не придет, ничего не  сорвется.
Его отсутствие заметит одна только Эстер. Но он и вправду, хоть  и  скрепя
сердце, обещал прийти и понимал, что все его рассуждения сводятся для  нее
к единственному простому вопросу: сдержит ли  он  слово?  Итак,  он  снова
покорился. И вот он здесь,  смущенный,  растерянный,  и  хотел  бы  только
одного - очутиться где-нибудь за тридевять земель.
   - Я уверена, тебе будет очень весело! - с живостью говорила  между  тем
Эстер. - Вот увидишь! - Она крепко сжала его руку. - Я тебя  познакомлю  с
кучей всякого народу. Но ты, наверно, голодный.  Сперва  поди  поешь.  Тут
масса  всяких  вкусных  вещей,  все  твое  любимое.  Я  нарочно  для  тебя
постаралась. Поди в столовую и подкрепись. А  мне  еще  надо  побыть  тут,
принимать гостей.
   Она отошла поздороваться с вновь прибывшими, а Джордж неловко застыл на
месте, исподлобья оглядывая блестящее общество. Выглядел он в  эту  минуту
довольно нелепо. Низкий лоб, обрамленный  коротко  подстриженными  черными
волосами, горящие глаза, мелкие и словно сплюснутые черты  лица,  длинные,
чуть не до колен свисающие руки с подогнутыми широкими  кистями...  больше
чем  когда-либо  он  походил  на  обезьяну,  и  сходство  еще  подчеркивал
нескладно  сидевший  на  нем  смокинг.  Заметив  его,  люди   смотрели   с
недоумением, потом  равнодушно  отворачивались  и  продолжали  говорить  о
своем.
   "Так вот они, ее распрекрасные друзья! - смущенно и зло думал Джордж. -
Я бы мог заранее догадаться, - бормотал он про себя, сам не  зная,  о  чем
это  он  мог  бы  догадаться.  Такие  холеные  физиономии,  такое  в   них
хладнокровие,  самоуверенность  и  многоопытность,   что   Джорджу   всюду
мерещилась оскорбительная усмешка, хотя никто и  не  думал  его  задеть  и
оскорбить. - Я им покажу!" - преглупо проворчал он  сквозь  зубы,  сам  не
зная, что имеет в виду.
   С этими словами он круто повернулся  и,  пробираясь  через  праздничную
толчею, двинулся в столовую.
   - Вы знаете... Послушайте!..
   Это говорилось быстро, с жаром, хрипловатым голосом,  полным  странного
очарования - и, заслышав этот голос, миссис Джек невольно улыбнулась  тем,
кто окружал ее в эту минуту.
   - А вот и Эми! - сказала она. Обернулась и увидела головку лукавой  феи
в буйном ореоле  смоляных  кудрей,  вздернутый  носик,  россыпь  крохотных
веснушек,  премилую  рожицу,  которая  излучала  прямо-таки   мальчишеское
восторженное оживление. И подумала: "Какая же она красивая! И есть  в  ней
что-то такое... такая она прелесть, такая чистая душа!"
   Но едва отдав мысленно дань восхищения кудрявой и словно бы совсем юной
фее, миссис Джек почувствовала, что  это  не  совсем  верно.  Нет,  у  Эми
Карлтон было немало разных достоинств, но никто не назвал  бы  ее  чистой.
Правду  сказать,  женщиной  с  дурной   славой   она   не   считалась   по
одной-единственной причине: даже по меркам Нью-Йорка эта ее слава  перешла
все пределы. Карлтон была известна всем, и все про нее известно было всем,
но что тут правда и каково подлинное лицо под этой  очаровательной  маской
девичьей веселости, этого не знал никто.
   Основные вехи?  Что  ж,  родилась  она  под  счастливейшей  звездой,  в
сказочно богатой семье. Детство  ее  прошло  как  у  настоящей  долларовой
принцессы, ее холили и лелеяли, оберегали и ограждали, она росла, точно  в
золотой теплице, и ни в чем не знала  отказа.  Потом,  как  положено  всем
отпрыскам  "сливок  общества",  училась  в  самых  дорогих  заведениях   и
путешествовала то по Европе, то в Саутгемптон, в Нью-Йорк, на Палм-бич.  К
восемнадцати годам начала  "выезжать  в  свет"  и  славилась  красотой.  К
девятнадцати вышла замуж. А к двадцати была уже разведена,  и  на  имя  ее
легло пятно. Процесс был громкий и скандальный. Даже в ту  пору  она  вела
себя столь безнравственно, что муж без труда выиграл дело.
   С тех пор, - а  прошло  уже  семь  лет,  -  жизнь  ее  невозможно  было
разметить какими-либо датами. Хоть ей было еще  далеко  до  тридцати,  она
словно целую вечность провела в беззаконии. Станет  кто-нибудь  вспоминать
иную скандальную историю, связанную с  ее  именем,  и  вдруг  спохватится,
только руками разведет: "Да нет же! Не  может  быть!  Ведь  это  случилось
всего три года назад, а с тех пор она еще успела... да ведь она же..." - и
ошеломленно уставится на кудрявую головку юной феи, на вздернутый носик  и
мальчишески оживленную рожицу, и смотрит с таким чувством, будто перед ним
грозная голова Медузы или некая коварная Цирцея, чей возраст - вечность  и
чье сердце старо, как сама преисподняя.
   И время словно  бы  теряло  смысл,  действительность  лишалась  всякого
правдоподобия.  Видишь  ее,  вот  как  сейчас  в  Нью-Йорке,  -  смеющееся
олицетворение счастливой невинности  в  детских  веснушках,  -  а  пройдет
неделя, отправишься по делам в Париж  -  и  застанешь  там  ее  в  сборище
гнуснейших   распутников;    обеспамятев    от    опиума,    оскверненная,
перепачканная,  наслаждается  она  объятиями  какого-нибудь  подонка,  так
глубоко погрязнув  в  мерзостной  клоаке,  словно  родилась  и  выросла  в
трущобах, а другой жизни никогда и не знала.
   После первого брака и развода она еще дважды была замужем. Второй  брак
длился всего лишь двадцать часов и признан  был  недействительным.  Третий
кончился тем, что муж Эми застрелился.
   А до этих замужеств и после, и в промежутках, и между делом, и  заодно,
опять и опять, там и тут, на родине и за границей,  на  семи  морях  и  на
любом клочке всех пяти частей света, ныне, и присно, и  во  веки  веков...
можно ли ее назвать безнравственной? Нет, так о ней не  скажешь.  Ибо  она
была как вольный ветер, а  ведь  воздух  не  определишь  жалким  словечком
"безнравственный". Просто она спала со всеми без  разбору  -  с  белыми  и
черными, с желтыми, розовыми, зелеными и лиловыми...  но  она  никогда  не
была безнравственной.
   То было время, когда романтическая литература воспевала прекрасное,  но
падшее  создание,  очаровательную  даму  в  зеленой  шляпе,   никогда   не
упускавшую случая согрешить.  История  эта  всем  знакома:  героиня  ее  -
страдалица, жертва злого рока и несчастного случая, чью погибель  повлекли
трагические обстоятельства, ей не подвластные, и она за них не в ответе.
   Были люди, которые всячески старались оправдать Эми Карлтон,  изображая
ее вот такой романтической героиней. Ходили многочисленные легенды о  том,
что же "впервые толкнуло ее  на  путь  греха".  Одна  трогательная  версия
относила начало  конца  к  тому  часу,  когда  восемнадцатилетняя  наивная
проказница просто из озорства на званом обеде в Саутгемптоне в присутствии
множества именитых  вдовствующих  особ  закурила  сигарету.  По  уверениям
рассказчиков, этой-то безобидной легкомысленной шуточкой Эми и навлекла на
себя беду. Тогда-то, говорили  они,  титулованные  вдовицы  и  осудили  ее
окончательно и бесповоротно. Заработали злые языки, как снежный ком  росла
сплетня, доброе имя девушки  вываляли  в  грязи.  Доведенная  до  отчаяния
бедная девочка и правда сбилась с пути истинного - сперва пристрастилась к
вину, за вином пошли любовники, а там и опиум, и... и все прочее.
   Разумеется, все это были попросту романтические бредни. Эми  и  вправду
стала жертвой трагического жребия, только  сотворила  она  его  своими  же
руками. Как то было с дражайшим Брутом, вина тут крылась не в расположении
звезд, но в  ней  самой.  Ибо,  наделенная  столь  многими  редкостными  и
драгоценными дарами, которых не хватает большинству людей,  -  богатством,
красотою, обаянием, умом и жизненной энергией, -  она  лишена  была  воли,
стойкости, выдержки. А лишенная всего этого,  она  оказалась  рабою  своих
преимуществ.  Непомерное  богатство  позволяло  ей  потакать  любым  своим
прихотям и капризам, и никто никогда не учил ее от  чего  бы  то  ни  было
отказываться.
   В этом смысле она была истинное  дитя  своего  времени.  Вся  ее  жизнь
проходила под  знаком  бешеных  скоростей,  потрясающих  перемен,  бурного
лихорадочного движения, - неистощимое, оно в самом  себе  черпало  силы  и
неукротимо, безумно нарастало, не  зная  ни  передышки,  ни  предела.  Она
успела всюду побывать, "все видела" - как можно что-либо увидеть  из  окна
скорого поезда, который пожирает восемьдесят миль в час. И,  очень  быстро
истощив запас всего, что можно пересмотреть в калейдоскопе  общепризнанных
зрелищ  и  диковинок,  давно  уже  принялась   исследовать   тайны   более
причудливые и зловещие. Здесь снова богатство и связи среди  сильных  мира
сего открыли перед нею двери, замкнутые наглухо перед простыми смертными.
   И теперь она была на короткой ноге со многими кружками самых изощренных
декадентов "высшего света" в крупнейших городах мира. В своем  преклонении
перед всем необычным она проникала  на  самые  темные  окраины  жизни.  Ее
знакомству  с  "дном"  Нью-Йорка,  Лондона,  Парижа  и  Берлина  могла  бы
позавидовать полиция. Да и  полиция  сквозь  пальцы  смотрела  на  опасные
похождения этой сказочно богатой женщины. Какими-то путями, которые ведомы
лишь власть имущим, финансовым или политическим  воротилам,  она  получила
полицейское удостоверение, а с ним - право водить свою  низкую  и  длинную
гоночную машину, не соблюдая никаких правил уличного движения. И хоть  Эми
была близорука,  она  вихрем  носилась  по  самым  оживленным  магистралям
Манхэттена, да еще полицейские отдавали честь этой  летящей  мимо  бешеной
машине. А ведь один автомобиль она уже разбила, и молодой спутник  ее  при
этом погиб, и вдобавок  полиция  знала,  что  однажды  Эми  участвовала  в
попойке, во время которой был убит один из главарей преступного мира.
   Вот потому-то и казалось, что, при своем богатстве, власти и  неистовой
энергии, Эми в любой стране может получить все, чего ни пожелает. Когда-то
люди говорили: "Ну, что  еще  Эми  начудит  в  следующий  раз?"  А  теперь
говорили иначе: "Да неужели она еще не все перепробовала?"
   Если бы жизнь сводилась  только  к  стремительному  движению  и  острым
ощущениям, Эми, кажется, и вправду бы  уже  всю  ее  исчерпала.  Только  и
осталось бы -  мчаться  еще  быстрей,  испытывать  новые  перемены,  новые
неистовства и острые ощущения - до конца. А что в конце?  Конец  мог  быть
только один - разрушение,  и  печать  разрушения  была  уже  заметна.  Оно
отразилось на глазах Эми, зрение ей изменяло, мир представал перед него  в
искаженном и расщепленном болезненном обличье. Она перепробовала  в  жизни
все - но не пробовала жить. А теперь было  уже  поздно,  слишком  давно  и
слишком непоправимо она  сбилась  с  пути.  И  оставалось  только  одно  -
умереть.
   "Вот если бы все для нее сложилось по-другому!" - с  сожалением  думали
люди, как думала  сейчас  Эстер  Джек,  глядя  на  прелестную  чернокудрую
головку. И пускались в безнадежные поиски по лабиринтам прошлого:  где  же
секрет, в какую минуту она заблудилась? И твердили: "Беда подстерегала вот
здесь... или тут... нет, вон там, видите?.. Ах, если бы..."
   Ах, если бы люди слеплены были не из плоти и  крови,  не  из  чувств  и
страстей, а просто из глины! Если бы!
   - Вы знаете... Послушайте!..
   С этими восклицаниями, в которых  так  часто  выражалась  беспредметная
восторженность и еле пробудившаяся мысль, Эми выхватила изо рта сигарету и
хрипло, порывисто рассмеялась, сразу видно было  -  ей  не  терпится  всем
открыть, что же переполняет ее таким ликованьем.
   - Послушайте! - опять выкрикнула  она.  -  Вы  только  сравните  это  с
ерундой,  которую  нам  преподносят  теперь!  Послушайте!   Ну,   никакого
сравнения!
   Она победоносно рассмеялась, словно все и каждый наверняка поняли,  что
она хотела сказать этими невнятными возгласами, яростно затянулась и вновь
рывком отняла от губ сигарету.
   Эми была точно некое светило в тесном кольце спутников,  среди  которых
находился  и  ее  очередной  возлюбленный  -   молодой   японец,   и   его
непосредственный предшественник, молодой еврей; теперь  весь  этот  кружок
передвинулся к камину и рассматривал висящий над ним портрет миссис  Джек.
Портрет осыпали похвалами, и он их вполне  заслуживал.  То  была  одна  из
лучших работ Генри Мэллоу в ранний период его творчества.
   - Нет, вы только посмотрите и подумайте,  как  давно  это  написано!  -
торжествующе  кричала  Эми,  показывая  на  портрет   короткими   взмахами
сигареты. - И какая она тогда была красивая, и сейчас  какая  красивая!  -
воскликнула она восторженно, хрипло рассмеялась и с  досадой  окинула  все
вокруг горящим взглядом серо-зеленых глаз. - Вы  знаете!  Просто  никакого
сравнения! - Она  нетерпеливо  затянулась  сигаретой.  И,  сообразив,  что
сказала что-то не то, продолжала почти с отчаянием: -  Послушайте!  -  Она
сердито швырнула сигарету в пылающий камин. - Ведь  это  же  так  ясно!  -
пробормотала она, чем окончательно  привела  слушателей  в  недоумение.  И
внезапно обратилась к Стивену Хуку (он  все  еще  стоял  тут,  в  стороне,
облокотясь на угол каминной полки), требовательно спросила:  -  Когда  это
было, Стив?.. Вы знаете... двадцать лет назад, верно?
   - Да уж не меньше, - с холодной  скукой  в  голосе  отозвался  Хук.  Он
беспокойно и смущенно попятился  еще  дальше  и  повернулся  к  подошедшей
молодежи чуть ли не спиной. - Я бы даже сказал, около тридцати, - кинул он
через плечо и  небрежно,  равнодушно  назвал  дату.  -  По-моему,  портрет
написан в тысяча девятьсот первом или втором - не так ли, Эстер? - спросил
он миссис Джек, которая как  раз  подошла  к  кружку  Эми.  -  Примерно  в
девятьсот первом, не так ли?
   - О чем это вы? - спросила  Эстер  Джек  и  тут  же  продолжала:  -  А,
портрет? Нет, Стив. Он написан в девятьсот... (она спохватилась мгновенно,
никто, кроме Хука, этого не заметил)... шестом.
   Тут она уловила на его бледном, скучающем лице тень  улыбки  и  глянула
быстро, предостерегающе, но он лишь пробормотал:
   - А... значит, гораздо позже, я и забыл.
   На самом деле он прекрасно помнил, когда закончен был портрет, помнил и
месяц, и даже день. И, все еще размышляя о женских причудах, подумал:  "До
чего все они глупы! Как она не понимает, ведь всякий, кто хоть  что-нибудь
слышал про Мэллоу, в точности знает, когда написан ее портрет".
   - Ну, конечно, я тогда была совсем девчонкой, - быстро объясняла миссис
Джек. - Лет восемнадцати, а то и меньше...
   "И, стало быть, теперь тебе сорок один, а то  и  меньше!  -  насмешливо
подумал Хук. - Нет, моя милая, тебе во времена  этого  портрета  было  все
двадцать и ты уже третий год была замужем... и чего  ради  женщины  лгут!"
Его разбирала досада и злость...  Он  смотрел  на  Эстер  -  в  глазах  ее
вспыхнул мгновенный испуг, почти мольба. Он проследил  за  ее  взглядом  и
увидел нескладную фигуру Джорджа Уэббера, тот неловко  топтался  в  дверях
столовой, и ему явно было не по себе. "Вот оно что! - подумал Хук. -  Этот
малый... Наверно, она ему  сказала..."  Он  опять  вспомнил  ее  умоляющий
взгляд, и в  нем  шевельнулась  внезапная  жалость.  Но  вслух  он  только
пробормотал равнодушно:
   - Да, конечно, лет вам тогда было немного.
   - Бог ты мой! - воскликнула Эстер Джек. - А ведь я была хороша!  -  Она
сказала это с  таким  простодушным  удовольствием,  что  в  ее  словах  не
осталось и намека на  предосудительное  тщеславие,  и  окружающие  ласково
заулыбались. А у Эми Карлтон вместе с быстрым смешком вырвалось:
   - Ох, Эстер! Честное слово, вы  самая...  Вы  знаете!..  -  нетерпеливо
крикнула  она  и  тряхнула  черными  кудрями,  будто  споря  с   невидимым
противником. - Она и правда...
   - Ну еще бы! - Все лицо миссис Джек задрожало от смеха. - Вы в жизни не
видали другой такой красавицы! Я была ну просто загляденье. От меня просто
глаз нельзя было оторвать!
   - И сейчас нельзя, дорогая! - закричала Эми. - Я же о том  и  говорю!..
Дорогая, вы самая-самая... Ведь правда,  Стив?  -  Она  как-то  неуверенно
засмеялась и  с  лихорадочным  нетерпением  смотрела  на  Хука,  дожидаясь
ответа.
   А он, охваченный ужасом и жалостью, читал в  растерянном  взгляде  этих
больных глаз гибель, утрату, отчаяние. Посмотрел  на  нее  свысока  из-под
устало опущенных век,  ледяным  тоном  уронил:  "Что  такое?"  -  скучающе
вздохнул и отвернулся.
   Рядом с ним улыбалась  Эстер  Джек,  а  сверху,  с  портрета,  смотрела
прелестная девушка - та, какою она была когда-то. И  его  пронзила  острая
боль: как мучительно, как непостижимо время!
   "Бог ты мой, посмотрите на нее! - подумал он. - Все еще  с  виду  сущий
ребенок, все еще хороша, все еще влюблена - да  в  кого,  в  мальчишку!  И
прелестна почти так же, как тогда, когда сам Мэллоу был мальчишкой!"
   В тысяча девятьсот первом году! О, Время! Цифры заплясали, как  пьяные,
и Стивен потер глаза ладонью. Тысяча девятьсот первый! Сколько веков назад
это было? Сколько минуло жизней и смертей и наводнений, сколько  миллионов
дней и ночей, полных любви и ненависти, страданий и страха, вины,  надежд,
разочарований  и  поражений  погребено  в  древних  эрах  этой  чудовищной
катакомбы,  этого  загадочного  острова!  Тысяча  девятьсот  первый!  Боже
милостивый! Доисторическая эра человечества! Да ведь все это было миллионы
лет тому назад! С той поры  так  много  всего  началось,  и  кончилось,  и
забылось - столько безвестных жизней, со  всей  их  правдой  и  юностью  и
старостью, столько утекло крови, и пота, и жгучих  слез...  да  он  и  сам
прожил добрую сотню таких жизней. Да, он столько раз жил и умирал,  прошел
через все эти рождения и смерти  и  темное  забвение,  выбивался  из  сил,
боролся, надеялся, погибал века и века, так что самая память  бессильна...
ощущение времени стерлось... и кажется,  все  это  было  вне  времени,  во
сне... Тысяча девятьсот первый! Оглянешься на него  сейчас,  вот  из  этой
минуты, из этой комнаты, - и он  словно  Большой  Каньон  из  человеческой
плоти, и крови, и нервов,  и  мозга,  и  слов,  и  мыслей,  застывший  вне
времени,  окаменевший,  уплотнившийся  в  некий  неизменный  геологический
пласт, погребенный в непостижимых глубинах иных  напластований  вместе  со
всеми  чепцами,  турнюрами  и  старыми  песнями,  соломенными  шляпами   и
котелками, цоканьем забытых подков  и  стуком  забытых  колес  по  забытым
булыжным мостовым... все  это  вперемешку  со  скелетами  утраченных  идей
осталось  в  едином  окаменевшем  пласте  мира,  который  давно  канул   в
небытие... а между тем _она_... Она! Да, конечно же, она, как и  он,  была
частью того мира!
   Она обернулась, заговорила с другим кружком гостей, и Стивен услышал ее
слова:
   - Ну, конечно, я знала Джека Рида. Он бывал в доме у  Мейбел  Додж.  Мы