что, хоть он и не торопится, но был бы рад,  если
б последний клиент наконец расплатился и ушел.
   Джордж спросил счет и дал официанту денег. Тот взял их и мигом вернулся
со сдачей.  Положил  в  карман  чаевые,  сказал:  "Спасибо,  сэр".  Джордж
попрощался и встал, собираясь уйти, но  официант  смущенно  медлил  рядом,
будто хотел что-то сказать и не решался.
   Джордж поглядел вопросительно, и тогда официант, запинаясь, произнес:
   - Мистер Уэббер... я... мне надо бы  как-нибудь  с  вами  поговорить...
посоветоваться кой  о  чем...  конечно,  если  у  вас  найдется  время,  -
поспешно, виновато прибавил он.
   Джордж снова посмотрел  вопросительно,  и  тот,  явно  ободренный  этим
взглядом, продолжал торопливо и чуть ли не с мольбой:
   - Тут... тут такой случай, прямо хоть рассказ писать.
   Знакомые слова отдались в памяти многократным невеселым эхом. А  заодно
пробудили упрямое, добросовестное терпение, с каким каждый, кто  хоть  раз
пытался кровью сердца  вывести  стоящую  строку,  кто  в  поте  лица,  без
уверенности в завтрашнем дне, пером зарабатывает свой  хлеб,  -  по  долгу
отзывчивости выслушивает всякого,  кто  думает,  что  и  ему  есть  о  чем
рассказать. Он сделал над собой усилие,  собрался  с  мыслями,  вымученной
улыбкой дал понять, что  готов  слушать,  и  ободренный  бедняга  официант
взволнованно заговорил:
   - Это... этот случай мне один парень рассказал несколько лет назад, а у
меня до сих пор из головы не идет. Парень-то был иностранец, - внушительно
произнес официант, словно уже одно это было порукой, что история,  которую
он сейчас поведает, редкостная и захватывающая. - Армянин, вот кто он был.
Да-да! Прямо оттуда и прикатил! - Официант многозначительно покивал.  -  И
эта его история вся как есть армянская, - торжественно произнес официант и
помолчал: пускай слушатель осознает, сколь важно это сообщение. - Он  этот
случай знал, он мне про это рассказал, а кроме нас двоих, больше  ни  одна
душа про это не знает.
   И официант снова замолчал, глядя на  слушателя  лихорадочно  блестящими
глазами.
   Джордж все улыбался через силу ободряющей улыбкой, а  в  официанте  меж
тем явно спорили боязнь расстаться со своим секретом и желание поделиться;
наконец, после короткой внутренней борьбы, он продолжал:
   - Да что уж! Вы ведь писатель, мистер Уэббер, вы на этом собаку  съели.
А я простой темный парень, служу в ресторане... вот если б мне  рассказать
все это, как полагается... найти бы такого человека, вот  вроде  вас,  кто
знает, как это делается, и чтоб он за  меня  рассказал...  да  ведь...  да
ведь... - Он явно боролся с собой и  наконец  выпалил:  -  Да  мы  бы  оба
разбогатели!
   Джорджу стало совсем тошно. Он так и знал, что этим кончится. Однако  с
лица его все не сходила бледная улыбка. Он  нерешительно  прокашлялся,  но
так ничего и не сказал. А официант принял его молчание за согласие -  и  с
жаром настаивал:
   - Ей-богу, мистер Уэббер... да если б только я нашел  кого  вроде  вас,
кто бы мне помог с этим рассказом... написал бы все за меня,  как  следует
быть... да я... да я... - Минуту-другую  он  старался  побороть  низменную
сторону своей натуры, и вот великодушие взяло верх - и с  видом  человека,
который и впрямь решил не скупиться, он  твердо  объявил:  -  Я  б  с  ним
напополам! Я бы... я бы ему отвалил половину!.. А на  этой  истории  можно
разбогатеть! - воскликнул он. - Я ведь хожу в  кино  и  журнал  "Правдивые
рассказы" читаю... так моему рассказу это все в подметки не годится! Он их
все побьет! Я уж сколько лет про это думаю,  с  тех  самых  пор,  как  тот
парень мне все рассказал... и уж я-то знаю: этот рассказ -  золотая  жила,
только самому-то мне не суметь его написать! Это ж... это...
   Теперь   официант   так   отчаянно   боролся   со   своей   собственной
осторожностью, что было тяжко смотреть. Его явно  сжигала  жажда  раскрыть
секрет, но в то же время терзали сомнения  и  страхи:  не  опрометчиво  ли
взять да и поведать о своем сокровище человеку все-таки незнакомому, вдруг
тот его прикарманит? Он был точно мореплаватель, который в чужих морях, на
неведомом коралловом острове увидал зарытый пиратами баснословный клад,  и
теперь его раздирают противоречивые чувства: одному не  справиться,  нужно
обзавестись помощником. Но и страх мучит  -  опасно  выдать  тайну.  Между
двумя этими силами разыгрывалась сейчас яростная битва на  открытом  взору
Джорджа поле боя - на физиономий официанта. И в  конце  концов  он  избрал
простейший выход. Точно исследователь земных недр, который вытаскивает  из
кармана неотшлифованный алмаз неслыханной  величины  и  ценности  и  хитро
намекает, что в неком  месте,  которое  ему  известно,  еще  немало  таких
камней, официант решил для начала рассказать совсем немножко.
   - Я... сегодня я не смогу рассказать вам всю историю, -  промолвил  он,
словно извиняясь. - Может, как-нибудь в другой  раз,  когда  у  вас  будет
побольше времени. Но просто чтоб вы поняли,  что  это  за  штука...  -  Он
осторожно огляделся -  не  подслушает  ли  кто,  наклонился  к  Джорджу  и
таинственно зашептал: - ...чтоб вы поняли, что это за  штука...  так  вот,
есть там такая сценка: женщина помещает в газете объявление  -  она,  мол,
даст золотую монету в десять долларов и вволю  спиртного  любому  мужчине,
кто завтрашний  день  ее  навестит!  -  Поведав  клиенту  эту  потрясающую
подробность, официант посмотрел на него сверкающими глазами. - Ну  вот!  -
Он решительно взмахнул рукой и выпрямился. - Вы, верно,  сроду  такого  не
слыхали, а? Такого ни в одном рассказе не прочтешь!
   Джордж недоуменно помолчал минуту и вяло согласился - да, такого он  не
слыхал и не читал. Но официант все смотрел лихорадочно  горящими  глазами,
он явно ждал еще каких-то слов - и Джордж с сомнением спросил, неужто этот
удивительный случай и вправду произошел в Армении.
   - Ну да! - воскликнул официант и  усиленно  закивал.  -  Про  что  я  и
толкую! Дело было в Армении! - Он  опять  помолчал,  опять  его  раздирали
опасливое недоверие и желание рассказывать дальше, лихорадочный  взор  его
словно прожигал вопрошавшего насквозь. - Это... это...  -  Он  еще  минуту
боролся с собой и наконец униженно сдался: - Ну ладно, я расскажу,  -  еле
слышно произнес он, наклонился, доверительно оперся руками о стол.  -  Вот
вам самая суть. Все начинается с богатой дамочки, понятно?
   И умолк, пытливо поглядел на Джорджа.  Не  зная,  чего  от  него  ждут,
Джордж кивнул - ясно, мол, это обстоятельство я усвоил, - и переспросил:
   - В Армении?
   - Ну да! Ну да! - Официант кивнул. - Эта дамочка из тех мест...  У  ней
денег - куры не клюют... Сдается мне, богаче ее нет во всей Армении. И вот
влюбляется она в того парня, чуете? А он на ней  прямо  помешался,  каждую
ночь бегает к ней на свиданье. Он мне говорил,  она  живет  в  громаднющем
доме, на самой верхотуре... Ну, и каждую ночь  он  приходит  и  взбирается
туда к ней... черт-те куда, на тридцатый этаж, а то и выше!
   - В Армении? - промямлил Джордж.
   - Ну да! -  не  без  досады  воскликнул  официант.  -  Там  оно  все  и
происходит! Я ж про то и толкую!
   Он замолчал, испытующе поглядел на Джорджа, и  тот  наконец  спросил  с
приличным случаю робким  интересом,  отчего  влюбленному  приходилось  так
высоко забираться.
   - Да ведь дамочкин папаша не впустил  бы  его!  -  нетерпеливо  ответил
официант. - Парень только так и мог к ней попасть! Папаша  запирал  ее  на
самой верхотуре, потому как не желал, чтоб она выходила замуж!..  А  потом
старик помер, - с торжеством продолжал он,  -  чуете?  Помер  и  все  свои
денежки оставил этой дамочке... и она раз - да и  вышла  за  этого  самого
парня!
   Тут он внушительно замолчал и, с торжеством глядя на слушателя, выждал,
чтоб тот переварил столь ошеломляющую новость. Потом продолжал:
   - Ну вот, зажили они вместе, дамочка по уши влюблена, года два все идет
как по маслу. А потом парень и начни выпивать... он вообще-то был  пьющий,
чуете?.. только она этого не знала...  они  когда  поженились,  он  первые
год-два был у ней под каблучком... А потом  опять  принялся  за  старое...
Оглянуться не успели, а он уж кутит ночи напролет с гулящими  девками,  со
всякими пылкими блондинками... Ну, теперь чуете, к чему идет дело? - жадно
спросил официант.
   Джордж понятия не имел, к чему он клонит, но глубокомысленно кивнул.
   - Ну, и, конечно, оглянуться не успели, а парень снялся с места, бросил
свою-дамочку   и   прихватил   с   собой   изрядно   деньжат   да   всяких
драгоценностей... И  исчез,  ровно  сквозь  землю  провалился,  -  объявил
официант, явно довольный таким поэтическим сравнением. - В общем,  оставил
ее при пиковом интересе, она, бедная, чуть не спятила. Чего только она  ни
делала - и  сыщиков  нанимала,  и  вознаграждение  обещала,  и  в  газетах
объявления печатала, мол, вернись ко мне, ради бога... А все зазря,  малый
как в воду канул. Ну, проходит  года  эдак  три,  дамочка,  бедная,  прямо
извелась, сохнет по этому парню. И вдруг, - тут он  внушительно  помолчал,
ясно было: подошел к самому острому повороту,  -  возьми  и  стукни  ей  в
голову одна мыслишка! - Он опять замолчал на миг,  чтоб  слушатель  вполне
оценил  необычайный  подвиг  героини,  и  просто,  негромко  заключил:   -
Открывает она ночной клуб.
   Официант умолк, он стоял непринужденно, спокойно  переплетя  пальцы  на
животе, со скромным видом человека, который сделал  все,  что  мог,  и  по
праву, убежден - этого вполне достаточно. Было совершенно ясно,  он  ждет,
чтобы слушатель надлежащим образом высказался, а покуда подобающие  случаю
слова не произнесены, рассказчик свою повесть продолжать не станет.  Итак,
Джордж собрал иссякающие  силы,  облизнул  пересохшие  губы  и  наконец  с
заминкой произнес:
   - В... в Армении?
   На сей раз и самый вопрос, и эту заминку официант воспринял  как  знак,
что слушатель поражен чуть ли  не  до  немоты.  Он  победоносно  кивнул  и
воскликнул:
   - Ну да! Понимаете, дамочкина мыслишка вот какая: она теперь уж  знает,
что парень-то пьющий,  -  стало  быть,  рано  или  поздно  он  заявится  в
заведение, где полным-полно гуляк и гулящих  женщин.  Такой  народ  всегда
держится вместе, это уж как пить дать!..  Ну,  открыла  она,  стало  быть,
притон, вложила в него изрядно деньжат, самый получился там у них шикарный
притоп. А потом и дала это самое объявление в газете.
   Джордж подумал, что ослышался, но физиономия  официанта  так  и  сияла,
излучая ликование, и Джордж отважился спросить:
   - Какое объявление?
   - Да вот зазывное-то, я ж  вам  говорил.  Понимаете,  это  она  здорово
придумала - как заполучить его обратно. Стало  быть,  дает  она  в  газету
объявление: мол, всякий мужчина, кто придет  завтра  в  ее  клуб,  получит
золотую монету в десять долларов и вволю спиртного. Она так считала  -  на
это  он  клюнет.  Он  наверняка  уже  на  мели,  прочитает  объявление   и
заявится... Так оно и получилось. Выходит она на другое  утро  и  видит  -
стоит очередь во всю улицу, а первым в  очереди  этот  самый  парень.  Ну,
вытащила она его из очереди, кассиру велела дать всем остальным по  десять
долларов и поставить им выпивку, а  парню  говорит:  ты,  мол,  ничего  не
получишь. Он как вскинется: "Это почему  же?"  Дамочка-то  была  в  густой
вуали, так он ее не признал. Ну,  она  говорит,  не  могу,  мол,  на  тебя
положиться, какой-то ты не такой... ну, и,  понимаете,  опять  за  старое:
давай, мол, поднимемся ко мне, я с тобой потолкую, погляжу, все ли с тобой
ладно... Ясно вам?
   Джордж неопределенно кивнул.
   - И что дальше? - спросил он.
   - То-то, что дальше! - воскликнул официант. - Повела она его наверх.  -
Тут он наклонился, уперся кончиками пальцев в  стол  и  трепетным  шепотом
докончил: - И... подняла... вуаль!
   Наступила благоговейная тишина, официант, все еще наклонясь и  упираясь
пальцами в стол, с какой-то странной,  чуть  заметной  улыбкой  блестящими
глазами смотрел на слушателя. Потом медленно выпрямился во весь рост,  все
еще едва заметно улыбаясь, испустил тихий, долгий, как наступление вечера,
вздох и замер. Молчание длилось, длилось и стало уже  тягостным,  и  тогда
Джордж неловко заерзал на стуле и спросил:
   - А... а дальше что?
   Официант был ошеломлен. В изумлении он вытаращил  глаза,  он  буквально
онемел от подобной тупости.
   - Да... да ведь  это  все!  -  вымолвил  он  наконец,  и  на  лице  его
выразилось жестокое разочарование. -  Неужто  вам  не  понятно?  Это  все.
Дамочка поднимает вуаль, он ее признает, чего вам еще!..  Она  его  нашла!
Опять его заполучила! Они опять вместе!.. Вот и весь  рассказ!  -  Он  был
обижен, раздосадован, даже сердит. - Чего ж тут не понять...
   - До свиданья, Джо.
   Это  как  раз  уходила  последняя  официантка  и,  проходя  мимо   них,
попрощалась. То была стройненькая  изящная  блондиночка.  В  негромком  ее
голоске звучало небрежное дружелюбие - так же запросто, по-приятельски она
весь день разговаривала с клиентами - милый был голосок и немного усталый.
Она приостановилась было, и в резком свете черты ее словно заострились,  а
под ясными серыми глазами отчетливей обозначились  темные  круги.  В  лице
этом была прелесть хрупкой маски, тонкость линий, какая часто  встречается
у девушек в большом городе, у которых в жизни только и есть  что  труд  да
тяжкая юность. Взглянешь на такую девушку,  и  становится  грустно:  сразу
видно, что эта прелесть ненадолго.
   Тихий небрежный голосок прервал запальчивые словоизлияния официанта,  и
тот  обернулся  с  некоторым  даже  испугом.  Но,  увидев  девушку,  сразу
преобразился,  изрезанное  морщинами  лицо  его   смягчилось,   неожиданно
засветилось добротой.
   - А, Билли! До свиданья, крошка.
   Она вышла, и торопливый стук каблучков по асфальту стал удаляться.  Еще
минуту официант смотрел ей вслед, потом снова  обернулся  к  единственному
оставшемуся  клиенту  и  с   какой-то   кривой   неопределенной   улыбкой,
затаившейся в жестких морщинах у рта, сказал очень спокойно и  небрежно  -
так мужчины говорят о том, что уже сделано, известно и непоправимо:
   - Видали эту крошку?.. Пришла она сюда примерно два года  назад,  взяли
ее на работу. Откуда она приехала,  не  знаю,  наверно,  из  какого-нибудь
захолустного городишка. Прежде  она  была  хористка,  плясала  в  каком-то
дрянном разъездном театришке... пока ноги не отказали... В нашем  деле  их
таких полным-полно. Да, проработала она эдак с год, а потом прилепилась  к
одному грязному сутенеру - он к нам сюда захаживал. Знаете эту породу,  их
издалека учуешь, от них так и разит подлостью. Я бы мог  ее  предупредить.
Да что толку, черт возьми? Они разве станут  слушать...  только  ты  же  и
окажешься кругом виноват... Нет, они до всего  должны  дойти  сами,  чужим
умом не проживешь. Ну, я и не стал  вмешиваться,  ничего  не  поделаешь...
Месяцев эдак шесть  -  восемь  назад  девушки  наши  распознали,  что  она
беременная. Хозяин ее уволил.  Он  парень  неплохой,  но  его  тоже  можно
понять, черт возьми! При нашей работе как их держать в таком  положении?..
Три месяца назад родила  она  и  опять  получила  у  нас  работу.  Малыша,
слыхать, сдала куда-то в сиротский дом. Я его не видал, но, говорят, малыш
что надо, Билли от сынишки без ума, каждое воскресенье его навещает... Она
и сама крошка что надо.
   Официант умолк, он смотрел  задумчиво,  отрешенно,  лицо  у  него  было
скорбное, но спокойное. Потом он негромко, устало сказал:
   - А, черт, рассказать бы вам, что  у  нас  тут  творится  каждый  божий
день... чего только не насмотришься, не наслушаешься...  какой  народ  тут
бывает, какие происшествия случаются. Ох, и устал же  я  от  всего  этого,
тошно мне. Бывает, так все опостылеет, кажется, пропади он пропадом,  этот
наш кабак, век бы его больше не видать. Бывает, раздумаешься: нет, это  не
место, как бы здорово жить  по-другому!  А  то  вот  всю  жизнь  только  и
делаешь, что  прислуживаешь  всяким  болванам,  всегда  ты  под  рукой,  и
прислуживаешь им, и глядишь, как  они  приходят  да  уходят...  и  жалеешь
какую-нибудь крошку, когда она влюбится в идиота, а об него ноги  обтереть
и то противно...  и  думаешь,  ну,  как  не  нынче-завтра  попадет  она  в
переплет... Господи, сыт я всем этим по горло!
   Он опять замолчал. Теперь он смотрел куда-то  вдаль,  на  лице  застыло
чуть циничное сожаление и покорность, выражение это  нередко  замечаешь  у
людей, которые много повидали в жизни, на себе испытали, как судьба  груба
и неласкова, и понимают, что ничего тут, в общем, не поделаешь, ничего  не
скажешь. Наконец он глубоко вздохнул, стряхнул с себя задумчивость и снова
стал таким, как всегда.
   - Ух, черт подери! - с прежним пылом воскликнул он. - Наверно,  здорово
это, мистер Уэббер, когда умеешь  писать  книги  и  рассказы,  когда  язык
хорошо подвешен... слова так и льются... ходи куда хочешь, работай,  когда
пожелаешь! Вот возьмите хоть эту историю, что я вам рассказал, -  серьезно
продолжал он. - Сам-то я неученый, а если  б  кто  вроде  вас  мне  помог,
записал бы все это, как следует быть... вот ей-ей, мистер  Уэббер,  это  ж
для всякого счастливый случай, на этом же разбогатеть можно... а  я  готов
все пополам! - В голосе его зазвучала мольба: - "Мне эту историю  когда-то
один знакомый рассказал... кроме нас двоих, никто про это не знает. Он был
армянин, я уж вам говорил, и все это там и случилось..." Знать бы мне, как
их пишут, рассказы, это ж прямо золотая жила...


   Было далеко за полночь, круглая луна  плыла  на  запад  над  холодными,
пустынными улицами погруженного в сон Манхэттена.
   А прием был в разгаре.
   Мраморный с золотом зал огромного отеля превратили в волшебную  страну.
Посредине из фонтана с  непременными  нимфами  и  фавнами  взлетали  вверх
подсвеченные струи воды, там и сям зеленели беседки, оплетенные  вьющимися
благоухающими розами в цвету. Вдоль стен выстроились цветущие оранжерейные
деревья в кадках, сверкающие мраморные колонны были увиты диким виноградом
и гирляндами, и разноцветные фонарики струили сверху  мягкий  свет.  Взору
открылась лесная поляна из "Сна в летнюю ночь",  где  некогда  пировала  и
резвилась королева Титания.
   То было редкостное экзотическое зрелище, достойная оправа  для  богатой
беспечной молодежи, для которой все это  приготовили.  Воздух  напоен  был
великолепными духами и полон беспокойной, будоражащей, чувственной музыки.
По натертому до  блеска  полу  скользили  десятки  танцующих  пар,  томных
девушек в ослепительных вечерних  туалетах:  обнимали  гибкие  розовощекие
йельцы и гарвардцы в отлично сидящих черных фраках и белых сорочках.
   То был прием в честь первого выезда в свет баснословно богатой  молодой
особы - подобных приемов не видывали давным-давно, даже и до краха  биржи.
Об этом приеме уже чуть не месяц взахлеб писали газеты. Говорили,  что  во
время катастрофы отец  красавицы  потерял  не  один  миллион,  но,  видно,
несколько жалких грошей  у  него  еще  осталось.  И  для  дочери,  которая
когда-нибудь унаследует остатки нелегко доставшегося  ему  богатства,  что
уцелели в эти губительные годы, он теперь сделал все, что полагалось, чего
от него ждали, что было необходимо и неизбежно. Сегодня  ее  "представляли
свету", который знал ее с самого ее рождения, и весь "свет" был тут.
   Начиная с этого вечера улыбающееся  личико  девушки  с  несколько  даже
утомительной неизменностью будет появляться в положенном месте  воскресных
газет, и вся страна ежедневно будет в курсе всех важных мелочей ее  жизни:
что ела, что надела, куда ездила, с кем ездила, какой ночной клуб  почтила
своим  присутствием,  кому  из  молодых  людей   и   на   какой   ипподром
посчастливилось ее  сопровождать,  в  каких  благотворительных  делах  она
участвовала и где разливала чай. Ибо теперь на целый год, до тех пор  пока
из нового урожая бо