их попутчики - немцы. Оба сошлись
на том, что их новым друзьям  приходится  нелегко  и  что  закон,  который
позволяет вывозить из Германии всего десять  марок,  равно  иностранцам  и
немцам, если только у них нет особого разрешения на большую сумму, к людям
деловым, вроде маленькой блондинки или Брюзги, явно несправедлив.
   И тут Адамовского  осенила  блестящая  идея,  плод  его  великодушия  и
непосредственности.
   - Но почему бы... - сказал он, - почему бы нам не помочь им?
   - То есть? Каким образом?
   - Так ведь у меня же есть разрешение  вывезти  двадцать  три  марки,  -
сказал он. - У вас разрешения нет, но каждый имеет право...
   - ...вывезти десять марок, - сказал Джордж. - Вы хотите сказать, что мы
оба потратили полагающиеся нам немецкие деньги...
   - ...но все равно можем вывезти столько, сколько нам полагается. Ну да.
По крайней мере, можно им это предложить.
   - То есть чтобы  они  передали  нам  часть  своих  денег,  пока  мы  не
пересечем границу?
   Адамовский кивнул.
   - Да. Я могу взять двадцать три  марки.  Вы  -  десять.  Это,  конечно,
немного, но хоть что-то.
   Эта мысль мигом завладела ими. Поняв, что могут помочь  людям,  которые
так пришлись им по душе, оба возликовали. Они сидели и радостно улыбались,
но тут через вагон-ресторан прошел  человек  в  форме,  остановился  у  их
столика - а во  всем  вагоне  только  он  был  еще  занят,  все  остальные
обедающие  уже  ушли,  -  и  властно  сообщил  им,  что  в   поезд   вошел
паспортно-таможенный контроль и что им надлежит вернуться на свои места  и
ждать проверки.
   Они тотчас встали из-за стола и быстро  двинулись  но  раскачивающемуся
вагону. Впереди шел Джордж, а Адамовский шептал ему в  затылок,  что  надо
спешить, не то они не успеют предложить помощь своим попутчикам.


   Едва войдя в купе, они объявили трем немцам, что контроль уже в  поезде
и осмотр начнется с минуты  на  минуту.  Все  взволновались,  засуетились.
Стали готовиться. Блондинка занялась  своей  сумочкой.  Вытащила  паспорт,
потом стала обеспокоенно пересчитывать деньги.
   Адамовский молча за ней понаблюдал, вынул свое  разрешение  на  деньги,
раскрыл и сказал, что у него есть официальное разрешение на  двадцать  три
марки, сумма эта у него была, но он все потратил.  Джордж  последовал  его
примеру и объяснил, что он тоже потратил все свои немецкие деньги, и  хотя
особого разрешения у него нет, но на десять марок он право имеет.  Женщина
встрепенулась,  поглядела  на  одного,  на  другого  и  поняла,  что   они
по-дружески предлагают помощь.
   - Так вы можете... - начала она. - Но если вы хотите нас выручить,  это
просто чудесно!
   - У вас  найдется  двадцать  три  марки  сверх  положенных?  -  спросил
Адамовский.
   - Да. - Она быстро кивнула, поглядела с тревогой. - У меня даже больше.
Но если вы возьмете двадцать три марки и подержите их у себя, пока  мы  не
переедем границу...
   Адамовский протянул руку.
   - Давайте, - сказал он.
   Она поспешно сунула ему деньги, и они мигом очутились у него в кармане.
   Брюзга в свой черед суетливо отсчитал десять марок и без единого  слова
протянул их Джорджу. Джордж сунул их в карман, и  все,  взволнованные,  но
торжествующие, слегка даже  покраснев,  откинулись  на  спинку  сиденья  и
постарались принять невозмутимый вид.
   Через несколько минут человек в форме отворил дверь купе, отдал честь и
попросил предъявить паспорта. Начал он с Адамовского,  нашел,  что  все  в
порядке, взял  его  разрешение  на  деньги,  увидел  двадцать  три  марки,
проштемпелевал паспорт и вернул владельцу.
   Потом повернулся к  Джорджу,  тот  отдал  ему  паспорт  и  всевозможные
бумаги,  удостоверяющие  его  право  на  американскую   валюту.   Чиновник
перелистал страницы  паспорта,  сплошь  в  штемпелях  и  печатях,  которые
ставились всякий раз, как Джордж получал доллары по чеку  и  менял  их  на
марки. На одной странице чиновник задержал взгляд, нахмурился, внимательно
вгляделся в  печать,  удостоверяющую  возвращение  Джорджа  из  Австрии  в
Германию через Куфштейн, потом снова  сверился  с  бумагами,  которые  ему
вручил  Джордж.  Покачал  головой.  И  спросил  разрешение  на  деньги  из
Куфштейна.
   Сердце у Джорджа подпрыгнуло, громко застучало.  Он  совсем  забыл  про
куфштейнское разрешение! С  тех  пор  у  него  столько  накопилось  всяких
документов, он думал, это разрешение уже ни  к  чему.  Он  стал  рыться  в
карманах, перебирать бесчисленные бумажки, которые у него еще  оставались.
Чиновник терпеливо ждал, но явно был обеспокоен. Все смотрели на Джорджа с
тревогой, кроме Адамовского.
   - Не торопитесь, - спокойно сказал Адамовский. - Оно  где-нибудь  среди
прочих бумаг.
   Наконец разрешение нашлось! И на его  громкий  облегченный  вздох  эхом
отозвались соседи по купе. Кажется, чиновник  был  доволен.  Он  улыбнулся
доброй улыбкой, взял разрешение, внимательно его прочел и  вернул  Джорджу
паспорт.
   Меж тем, пока Джордж судорожно рылся в своих документах, чиновник успел
проверить паспорта женщины, ее спутника и Брюзги.  У  них  как  будто  все
оказалось в порядке, вот только блондинка призналась, что у нее сорок  две
марки, и чиновник с сожалением  объявил,  что  должен  оставить  ей  всего
десять марок, а остальное отобрать. Деньги сохранят здесь, на границе,  и,
когда  она  поедет  назад,  ей  их,  разумеется,  вернут.  Она   огорченно
улыбнулась, пожала  плечиками  и  вручила  ему  тридцать  две  марки.  Все
остальное, видимо, было в порядке, так как чиновник  поднял  руку  в  знак
нацистского приветствия и удалился.
   Итак,  это  испытание  позади!  Все  глубоко,  облегченно  вздохнули  и
посочувствовали очаровательной блондинке - все-таки она потерпела ущерб. И
при этом они втихомолку торжествовали, ведь если бы не  Адамовский,  ущерб
мог быть и побольше.
   Джордж спросил Брюзгу, хочет он получить свои деньги назад прямо сейчас
или после. Тот ответил, что лучше подождать, пока они окажутся в  Бельгии.
Он как бы невзначай заметил еще - никто в ту минуту не обратил внимания на
его слова, - что по некоторым причинам, которых они не поняли,  его  билет
действителен только до границы, а во время  пятнадцатиминутной  стоянки  в
пограничном городе Ахене он купит билет дальше, до Парижа.
   Они уже подъезжали к Ахену. Поезд начал замедлять ход. За окнами  снова
проплывали  приветливые  возделанные  земли  и  пологие  холмы  -  картины
скромные, мягкие, какие-то очень  европейские.  Иссушенный,  измордованный
край рудников и заводов остался позади. Они въезжали в предместья славного
городка.
   То был Ахен. Еще несколько минут, и поезд остановился  перед  вокзалом.
Вот и граница. Здесь сменят паровоз. Все вышли, Брюзга -  очевидно,  чтобы
купить билет, все остальные - просто поразмяться и подышать.



        "43. ПОЙМАН"

   Адамовский и Джордж вместе  сошли  на  перрон  и  решили  поглядеть  на
локомотив. Немецкий паровоз, который дальше не шел и уступал место  своему
бельгийскому собрату, был великолепен: мощный,  тяжелый,  почти  такой  же
огромный, как самые крупные американские  паровозы.  Он  был  превосходной
обтекаемой формы с расчетом на большие скорости, и его тендер поражал глаз
- ничего похожего Джордж в жизни не видел. Казалось,  это  соты  из  труб.
Посмотришь через наклонные решетки, а там тысячами крохотных фонтанов бьют
тончайшие струи кипящей воды. В этой сложной и прекрасной машине, во  всем
до последней мелочи, проявился  опыт  и  редкостный  инженерный  гений  ее
создателя.
   Зная, как важен, когда переезжаешь из страны в  страну,  тончайший  миг
перехода от одного народа, от одного образа жизни и поведения  к  другому,
как  ярки,  внезапны  первые  мимолетные  впечатления,  Джордж  с   жадным
любопытством ждал приближения бельгийского локомотива:  хотелось  увидеть,
нельзя ли и по нему уловить разницу между могучим, сплоченным,  неукротимо
энергичным племенем, которое они покидают, и маленьким народом,  на  земле
которого будут с минуты на минуту.
   Пока Адамовский и Джордж разглядывали паровоз  и  размышляли  обо  всем
этом, их вагон и еще один, который тоже направлялся в Париж,  отцепили  от
немецкого состава и подвели к цепочке вагонов по другую  сторону  перрона.
Они было заторопились, но стоявший рядом железнодорожник  сказал  им,  что
времени еще сколько угодно, до отхода поезда не меньше пяти минут. Они еще
немного подождали, и Адамовский вслух  заметил,  что  это  знак  нынешнего
жалкого состояния Европы - в великолепном составе, курсирующем между двумя
крупнейшими городами,  всего  два  вагона  пересекают  границу,  да  и  те
наполовину пусты.
   Но  бельгийский  локомотив  все  не  приходил,   а   станционные   часы
показывали, что  время  отправления  уже  настало.  Опасаясь,  как  бы  не
опоздать, они торопливо зашагали по перрону. Нагнали свою соседку по купе,
и все трое, дама посередине, поспешили к своему вагону.
   Подойдя ближе, они сразу поняли: что-то произошло.  Никаких  признаков,
что поезд сейчас отойдет.  Проводник  и  железнодорожный  охранник  стояли
рядом на перроне. Еще не давали никаких звонков. Они поравнялись со  своим
вагоном и увидели, что пассажиры столпились в коридоре, как-то  напряженно
застыв, - во всем этом было глухое предчувствие катастрофы,  и  у  Джорджа
тревожно забилось сердце.
   За свою жизнь Джордж не впервые оказывался свидетелем подобных событий,
и эти приметы были ему хорошо знакомы. К примеру, кто-то спрыгнул или упал
из окна  высокого  здания  на  мостовую,  кого-то  застрелили  или  сшибла
автомашина, и вот он лежит и тихо умирает на глазах у прохожих -  и  толпа
при этом выглядит всегда одинаково. Еще прежде, чем увидишь лица людей, по
тому, как они стоят, по их спинам, по наклону головы и плеч понимаешь, что
произошло.  Точные  обстоятельства  тебе,   разумеется,   неизвестны,   но
заключительный акт трагедии ощутишь мгновенно. Сразу поймешь:  только  что
кто-то умер или умирает. И по ужасающе красноречивым спинам и  плечам,  по
алчному молчанию зрителей ощутишь к тому же  другую,  еще  более  глубокую
трагедию. Это трагедия  людской  жестокости  и  сладострастного  любования
чужой болью - трагическая слабость, которая развращает  человека,  которую
он ненавидит в себе, но от которой не в силах излечиться. Ребенком  Джордж
видел ее на лицах мужчин, что стояли под окном убогого похоронного бюро  и
глядели  на  окровавленное,  изрешеченное  пулями  тело  негра,   которого
прикончили судом Линча. Четырнадцатилетним мальчишкой он  опять  видел  ее
однажды на лицах мужчин и женщин во время танцев, когда один из  мужчин  в
драке убил другого.
   И вот опять. Когда он и его спутники торопливо шли вдоль  вагона  и  он
увидел столпившихся в коридоре людей, по тому, как они алчно застыли,  как
ждали, вглядывались в страшном молчании, точно околдованные, он понял, что
снова увидит смерть.
   Это прежде всего пришло ему в голову: кто-то умер, - и об этом  же,  не
сговариваясь, мгновенно подумали  Адамовский  и  маленькая  блондинка.  Но
когда они хотели подняться в вагон,  всех  их  вдруг  пронзила,  ужаснула,
пригвоздила к месту та же мысль - что трагедия, какова  бы  она  ни  была,
разыгралась именно в их купе. Шторы были опущены, дверь закрыта и заперта,
никакого доступа внутрь. Они застыли на перроне и  молча  смотрели.  Потом
увидели у окна  в  коридоре  молодого  спутника  блондинки.  Он  поспешно,
украдкой подал им знак не подходить  ближе.  И  тут  всех  троих  осенило:
несомненно, жертвой рока стал маленький беспокойный человечек,  который  с
самого утра разделял с ними компанию. Не слышалось ни звука, бог весть что
происходило  там,  за  спущенными  шторами  и  закрытыми  дверями,  и  эта
неизвестность была ужасна. Все они не  сомневались,  что  человечек  этот,
который поначалу казался таким неприятным, а  потом  постепенно  вылез  из
своей раковины и подружился с ними и  с  которым  всего  пятнадцать  минут
назад они еще разговаривали, умер и  теперь  там  заперлись  представители
власти и закона, чтобы по всем правилам удостоверить его смерть.
   Потрясенные, пораженные ужасом, они не в силах были  оторвать  глаз  от
купе с пугающе опущенными шторами, как вдруг резко  щелкнул  замок,  дверь
открылась и тотчас вновь захлопнулась, вышел  чиновник.  Это  был  рослый,
дородный дядя в фуражке с козырьком  и  в  оливково-зеленой  тужурке,  лет
сорока пяти, скуластый,  краснолицый,  с  темно-рыжими  усами  торчком,  в
точности как  у  кайзера  Вильгельма.  Голова  обрита  наголо,  затылок  и
мясистая шея - в  глубоких  складках.  Он  вышел,  неуклюже  спустился  на
перрон, махнул другому полицейскому,  возбужденно  его  окликнул  и  снова
полез в вагон.
   Люди этого  склада  и  обличья  хорошо  известны,  таких  Джордж  часто
встречал и посмеивался над ними,  но  теперь,  при  загадочных  и  мрачных
обстоятельствах, в нем чувствовалось что-то  зловеще-отталкивающее.  Самая
его тяжеловесность и неповоротливость, то,  как  неуклюже  он  вылезал  из
вагона и взбирался обратно, его  толстое  брюхо,  широченный  жирный  зад,
вздрагивающие от волнения и важности воинственно торчащие  усы,  гортанный
окрик, которым он звал другого полицейского, то, как он пыхтел и отдувался
- олицетворение разгневанного блюстителя власти, -  все  черты,  неизменно
присущие людям этого  типа,  вдруг  стали  Джорджу  мерзки  и  ненавистны.
Внезапно, сам не зная почему, Джордж ощутил, что его сотрясает  неистовая,
непостижимая ярость. Сломать бы  эту  жирную,  в  глубоких  складках  шею!
Разбить бы в лепешку эту распаленную тупую морду! Пнуть бы изо  всей  силы
этот толстенный непристойный зад! Как все американцы, Джордж  недолюбливал
полицейских - чванных, упивающихся сознанием своей власти. Но то,  что  он
испытывал  сейчас,  задыхаясь  от  жгучего,  неистового  бешенства,   было
несравнимо  с  прежней  неприязнью.  Ибо  он  знал,  что  беспомощен,  как
беспомощны все остальные, и это было  мучительное  чувство:  ты  бессилен,
скован по рукам и ногам, и не одолеть тебе стену  этой  бессмысленной,  но
непоколебимой власти.
   Полицейский с усами  торчком,  в  сопровождении  собрата,  которого  он
позвал, снова отворил занавешенную дверь, и теперь Джордж  увидел  в  купе
еще двоих полицейских. И тот беспокойный человечек, их попутчик, - нет, он
не был мертв! - он, сжавшись в комок, сидел напротив них. Лицо у него было
белое, совсем больное. Оно  лоснилось,  словно  покрытое  холодным  жирным
потом. Губы под длинным носом дрожали в мучительной попытке улыбнуться.  И
уже в том, как склонились над  ним,  допрашивая,  двое  полицейских,  было
что-то гнусное, нечистое. Но тут на порог ступил верзила с жирным затылком
и все загородил. Он шагнул в купе, следом вошел второй полицейский.  Дверь
за ними закрылась,  и  снова  -  только  спущенные  занавески  и  зловещая
таинственность.
   Картина  эта  мелькнула  перед  глазами  у  всех  собравшихся,  и   они
недоуменно продолжали смотреть на дверь. Но вот те, кто стоял в  коридоре,
стали перешептываться. Маленькая блондинка  подошла  к  открытому  окну  и
шепотом  заговорила  со  своим  молодым  спутником   и   еще   несколькими
пассажирами.  Поговорила  с  ними  минуту-другую  со  сдержанным,  но  все
нарастающим волнением, вернулась к Джорджу и  Адамовскому,  взяла  их  под
руки и шепнула:
   - Пойдемте. Я хочу вам что-то сказать.
   Она отошла с ними на противоположную сторону перрона,  чтобы  никто  не
мог ее услыхать.
   - Что случилось? - тотчас вполголоса спросили мужчины.
   Она опасливо огляделась по сторонам и прошептала:
   -  Этот  человек...  ну,  из  нашего  купе...  он  пытался  уехать   из
Германии... и его поймали!
   - Но почему? За что?  Что  он  такого  сделал?  -  изумились  Джордж  и
Адамовский.
   Она снова опасливо оглянулась, притянула их к себе  поближе,  так,  что
все  трое  почти  соприкасались  головами,   и   прошептала   таинственно,
испуганно, трепетно:
   - Говорят, он еврей! И при нем нашли деньги! Его  обыскивали...  и  его
багаж обыскивали... он хотел вывезти деньги.
   - Сколько? - спросил Адамовский.
   - Не знаю, - шепотом ответила  она.  -  Наверно,  очень  много.  Кто-то
сказал, сто тысяч марок. В общем, их нашли!
   - Как же так? - начал Джордж. - Я думал, все уже позади. Я думал, когда
они проверили нас в поезде, это уже все.
   - Да, - подтвердила женщина. - Но  помните,  он  что-то  сказал  насчет
билета? Как будто у него  билет  не  до  конца.  Наверно,  он  думал,  так
безопасней... надеялся, что, если возьмет билет только до Ахена, в Берлине
это не вызовет подозрений. Ну вот, он сошел с поезда, хотел  купить  билет
до Парижа, и тут его и поймали! - прошептала она. - Наверно,  они  за  ним
следили! Наверно, они что-то подозревали! Потому ни о чем и не спрашивали,
когда проверяли в поезде!
   Теперь Джордж вспомнил, что "они" и в самом деле ни  о  чем  Брюзгу  не
спросили.
   - Но они, наверно, подкарауливали его и вот поймали! - продолжала  она.
- Они спросили, куда он едет, и он сказал - в Париж. Спросили,  сколько  у
него с собой денег. Он ответил - десять марок. Потом они спросили, надолго
ли он в Париж и с какой целью, и он ответил - на неделю, едет на  конгресс
адвокатов, вот про который он нам говорил. Тогда они спросили, как  же  он
собирается жить в Париже неделю, если у него только десять марок. Я думаю,
тут-то он и испугался! - шептала она. - Стал терять  голову!  Сказал  -  у
него есть еще двадцать марок, он, мол, сунул их в другой  карман  и  забыл
про них. Ну, и на этом он, конечно, попался! Они его обыскали и его  багаж
обыскали! И нашли много, - с  трепетом  прошептала  она,  -  много,  много
больше!
   Все трое молча,  ошеломленно  глядели  друг  на  друга.  Потом  женщина
тихонько, пугливо засмеялась, невеселый этот смешок прозвучал неуверенно и
тотчас оборвался.
   - Этот человек... - снова зашептала она, - этот еврейчик...
   - А я не знал, что он еврей, - сказал Джордж. - Вот бы не подумал.
   - Но он правда еврей! - прошептала она и украдкой оглянулась, не слышит
ли кто, не следят ли за ними. - И он поступил, как многие  евреи...  хотел
удрать вместе со своими деньгами!
   Она  снова  неуверенно  засмеялась,  чувствовалось,  что  она  безмерно
удивлена. Однако в глазах ее Джордж читал еще и тревогу.
   И вдруг Джорджу стало  как-то  пусто,  худо,  скверно  до  тошноты.  Он
отвернулся, сунул руки в карманы - и мигом  вытащил,  словно  ему  обожгло
пальцы. Деньги того человечка... они все еще у него! Теперь он уже нарочно
сунул руку в карман и нащупал пять монет по две марки.  Показалось  -  они
жирные, будто вспотели. Джордж вынул их, зажал в кулаке и  шагнул  было  к
поезду. Женщина схватила его за руку.
   - Куда вы? - ахнула она. - Что вы хотите делать?
   - Хочу отдать ему его деньги. Я ведь его больше не увижу. Не  оставлять
же их у себя.
   Она побелела.
   - Вы с ума сошли? - прошептала она. -  Неужели  вы  не  понимаете,  что
ничего хорошего из этого не получится? Вас арестуют, вот и все! А он... он
и так уже попал в беду. Вы только еще больше ему напортите. И  потом...  -
она запнулась, - бог весть что он натворил, в чем уже признался.  Если  он
вконец потерял голову... если признался,  что  мы  передавали  друг  другу
деньги... мы все пропали!
   Об этом они не подумали. И, поняв, к  чему  теперь  могут  привести  их
добрые намерения, они стояли все трое и беспомощно переглядывались. Стояли
оглушенные, бессильные, безвольные. Стояли и уповали на господа бога.
   Но вот наконец дверь купе отворилась. Первым вышел полицейский с  усами
торчком, в руках у пего был чемодан маленького пассажира. Усатый  неуклюже
спустился  по  ступенькам  и  поставил  чемодан  между  ног.  Поглядел  по
сторонам. Джорджу и остальным показалось, что он бросил  на  них  свирепый
взгляд. Они стояли едва дыша. У всех мелькнула одна и та же мысль: крышка,
попались, вот сейчас