в таком своеобразном  одеянии  лишь  казался  еще
более усталым и изможденным. Он шагал по комнате и мучительно  морщился  -
видно было, что нервы у него натянуты, - а когда  вскидывал  глаза,  Рэнди
читал в них страх.
   Внезапно он остановился, мрачно стиснул зубы и, в упор глядя на  Рэнди,
спросил:
   - Ладно, выкладывай! Так что они там говорят?
   - Кто? Кто что говорит?
   - Наши, в Либия-хилле. Ты ведь это имел  в  виду,  верно?  Они  же  мне
писали и говорили всякое прямо в лицо, так можно представить, что  говорят
у меня за спиной. Выкладывай, и покончим с этим. Так что же они говорят?
   - Ну, не знаю, по-моему, ничего они  не  говорят,  -  сказал  Рэнди.  -
Сперва-то чего только не говорили... да то же самое, что тебе писали. Но с
тех пор, как банк прекратил платежи, я, кажется, твоего имени ни разу и не
слыхал. У них теперь заботы посерьезней.
   Джордж сперва явно не поверил, потом его отпустило. С минуту он молчал,
уставясь в пол. Но чувство облегчения целительным бальзамом  разлилось  по
его взбаламученной душе, и он поднял глаза, широко улыбнулся другу и  тут,
наконец-то заметив, что Рэнди все еще стоит у самого  порога,  вспомнил  о
своих обязанностях хозяина.
   - Господи, Рэнди, до чего ж я тебе рад! - вырвалось у него  из  глубины
души. - Прямо в себя прийти не могу! Садись! Ты что, не можешь найти стул?
А в самом деле, черт возьми, куда у меня запропастились стулья?
   С этими словами он подошел к стулу, на котором громоздились рукописи  и
книги, не задумываясь, сбросил их на пол и двинул стул через всю комнату к
Рэнди.
   И начал извиняться - вот, мол, в комнате такой холод,  и  звонок,  мол,
застал его еще в постели, пускай Рэнди  пока  не  снимает  пальто  -  чуть
погодя станет потеплей. Потом исчез за  дверью,  чем-то  там  загремел,  с
шумом отвернул кран и вернулся с полным кофейником воды. Воду он  вылил  в
трубу радиатора под окном. Покончив  с  этим,  опустился  на  четвереньки,
пригнулся,  заглянул  куда-то  вниз,  затем  чиркнул  спичкой  и  повернул
какой-то вентиль. Громко вспыхнуло пламя, и очень скоро в трубах  зашумела
и забулькала вода.
   - Газовое отопление, - сказал Джордж, неуклюже поднимаясь. - Это  здесь
хуже всего, когда подолгу сижу работаю, у меня голова разбаливается.
   Рэнди тем временем огляделся. Комната - верней, две большие комнаты, но
скользящие двери между ними сейчас были раздвинуты, -  казалась  огромной,
точно сарай. Окна с одной стороны выходили на улицу, с другой, за  унылыми
оградами каких-то задворок, виднелся еще ряд домов. И все  в  этих  стенах
было какое-то отжившее, ясно чувствовалось: кто-то провел здесь весь  свой
век и что-то кончилось здесь бесповоротно, возврата нет и не будет. И дело
не только  в  том,  какой  тут  беспорядок,  -  повсюду  раскиданы  книги,
громоздятся кипы рукописей, валяются носки,  рубашки,  воротнички,  старые
башмаки, скомканные, вывернутые наизнанку брюки. И даже не в том,  что  на
столе, где сам черт ногу сломит, такое там творится - в грязной чашке и  в
блюдце полно размокших в спитом кофе окурков. Просто из  всего  этого  уже
ушла жизнь,  -  со  всем  этим  уже  покончено,  все  холодное,  отжившее,
исчерпанное, как эта грязная чашка и выдохшиеся окурки.
   И  среди  этого  унылого  опустошения  жил  сейчас  Джордж,  мучительно
подавленный ощущением быстротечности зря уходящего времени. Рэнди понимал,
что застал его на перепутье, в тот  тяжкий  для  писателя  час,  когда  он
находится между двумя книгами. С одной уже покончено, а всерьез взяться за
другую он еще не готов. Весь он в неистовом, но пока бесплодном  брожении.
И не только потому, что постепенно в  нем  зреет  следующая  книга.  Рэнди
понимал, что прием, оказанный первой книге Джорджа,  свирепость,  с  какой
обрушился на него Либия-хилл, сознание, что он не просто написал книгу, но
разом оборвал узы дружбы и нежности, соединяющие человека с родным  домом,
- все это сбило Джорджа с толку, совсем ошеломило, и он оказался  втянутым
в водоворот противоречий, которые сам же и породил. Он не готов взяться за
новую работу, ибо силы его пока еще поглощены и  истощены  всем  тем,  что
последовало за бурей, которую вызвала первая книга.
   И ко всему, оглядывая комнату и подмечая множество мелочей, которые еще
увеличивали царивший здесь беспорядок, он углядел в пыльном углу маленький
зеленый халатик или фартучек, весь  смятый,  словно  его  зашвырнули  сюда
безрадостно и бесповоротно, а рядом  одинокий,  сплюснутый  и  запачканный
маленький ботик. Покрывавший их слой пыли показывал, что они валяются  вот
так уже не первый месяц. То были лишь горькие  призраки,  и  Рэнди  понял:
что-то навсегда ушло из этой комнаты, и Джордж поставил на этом крест.
   Рэнди видел, каково сейчас Джорджу, чувствовал, что  любой  решительный
шаг будет ему на пользу. И потому сказал:
   - Какого черта, Джордж, подхватись-ка и съезжай  отсюда!  Ты  здесь  со
всеми делами покончил, это все уже позади, а что осталось,  можно  уладить
за день-другой. Так что возьми себя в руки и выметайся отсюда. Переезжай в
другое место, куда угодно, доставь  себе  такое  удовольствие:  проснешься
утром - и ничего этого не увидишь.
   - Знаю, - сказал Джордж, подошел  к  продавленной  кушетке,  откинул  в
сторону явно несвежие простыни и устало сел. - Я уже думал об этом.
   Рэнди не стал настаивать. Понимал - толку не будет. Надо, чтобы  Джордж
сам к этому пришел, когда почувствует, что настало время.
   Джордж побрился, оделся, и они отправились завтракать. Потом  вернулись
и проговорили все утро, пока их не прервал телефонный звонок.
   Джордж снял трубку. По доносящимся  из  нее  звукам  Рэнди  понял,  что
звонит женщина, что она  словоохотлива  и,  несомненно,  южанка.  Какое-то
время Джордж отделывался вежливыми банальностями:
   - Ну что ж, прекрасно... Мне, право, очень приятно... Это  так  мило  с
вашей стороны... Ну что ж, я рад, что вы позвонили. Пожалуйста, кланяйтесь
им всем от меня. - Потом он умолк, весь обратился  в  слух,  лицо  у  него
стало напряженное, и Рэнди понял: разговор перешел  в  иное  русло.  Потом
Джордж медленно, озадаченно произнес: - Вот оно что?.. Он так и  сказал?..
- И потом как-то неопределенно: - Что ж, это очень мило с  его  стороны...
Да, я не забуду... Благодарю вас... Всего хорошего.
   Он повесил трубку и устало ухмыльнулся.
   - Еще одна из этих самых Я-позвонила-просто-чтоб-сказать-я-прочла-все -
от-доски-до-доски-и-по-моему-это-просто-блеск, - сказал  он.  -  Еще  одна
дамочка с Юга. - Сам того не замечая, он с каждым  словом  все  явственней
передразнивал  елейные  интонации  определенного  типа  южанок,  чей  язык
одновременно источает и патоку и яд: - "Нет,  че-эстное  сло-ово,  мы  все
та-ак вами гордимся! Я пря-амо вся обмира-аю! Ничего подобного я  в  жизни
не читала! Нет, че-эстное слово! Да мне и  не  сни-илось,  что  можно  так
чуде-эсно писать!"
   - Но неужели тебе это ни чуточки не приятно? - спросил Рэнди. -  Может,
это и грубая лесть, а все-таки, наверно, кой-какое удовлетворение.
   - Господи! -  устало  произнес  Джордж  и  снова  тяжело  опустился  на
кушетку. - Если б ты только знал! Это ж только одна из тысячи! Да ведь он,
- Джордж ткнул большим пальцем в сторону телефона, - поет эту песенку  уже
который месяц! Я  знаю  их  всех  как  облупленных...  Я  их  разложил  по
полочкам! С первого же слова по тону узнаю, кто относится к  типу  "В",  а
кто из группы "X".
   - Итак, писатель уже начинает уставать? Едва отведал славы, и  она  уже
ему прискучила?
   - Слава? - с отвращением. - Это не слава... это просто  гнусная  погоня
за модой.
   - Так, по-твоему, эта женщина не искренне тобой восхищалась?
   - О да, очень искренне, прямо как ворона,  когда  расклевывает  падаль.
Теперь она пойдет всем хвастать, что разговаривала со мной, и уж так  меня
распишет... всем старым  каргам  в  городе  на  полгода  хватит  пищи  для
сплетен.
   Это звучало так неразумно, так несправедливо, что  Рэнди  поспешил  его
перебить:
   - Слушай, а может быть, ты это зря?
   Джордж даже не поглядел на него -  сидел  угнетенный,  повесив  голову,
руки в карманы, лишь презрительно профырчал что-то невнятное.
   Рэнди и горько и досадно было, что друг  ведет  себя  точно  балованное
дитятко, и он сказал:
   - Слушай, не пора ли повзрослеть да взяться за ум? Что-то  ты  чересчур
заносишься. По-твоему, ты можешь  себе  это  позволить?  Если  кто  станет
корчить из себя балованного гения, успеха навряд ли добьется.
   Джордж опять что-то угрюмо бормотнул.
   - Возможно, эта женщина и в самом  деле  дура,  -  продолжал  Рэнди.  -
Дураков на свете хватает. И, возможно, ей недостает ума, чтобы понять твою
книгу так, как тебе хотелось бы. Но что из этого? Выше головы не прыгнешь.
По-моему, чем насмехаться над ней, ты бы должен спасибо сказать.
   Джордж поднял голову.
   - Так, может, ты слышал весь разговор?
   - Нет, только то, что ты мне рассказал.
   - То-то и оно, ты знаешь не все. Если  б  она  позвонила  просто,  чтоб
излить свои чувства по  поводу  книги,  -  пожалуйста,  я  не  против.  Но
послушай. - Он наклонился к Рэнди, стукнул его по коленке,  сказал  очень,
серьезно: - Мне вовсе не хочется, чтоб ты думал, будто  я  просто-напросто
самодовольный дурак. За эти последние месяцы я пережил и  уразумел  такое,
чего у большинства людей никогда не будет случая понять. Поверь  мне,  эта
женщина звонила не потому, что ей понравилась моя книга и  захотелось  мне
об этом сказать. Она хотела что-нибудь разнюхать, - с  горечью  воскликнул
он, - хотела побольше разузнать про меня и потом перемывать мне косточки.
   - Послушай... - возмутился было Рэнди.
   - Да, да! Я знаю, что говорю! - горячо сказал Джордж. - Вот то, чего ты
не слышал... вот к чему она подбиралась с самого начала... это всплыло под
конец. Я ее знать не знаю, никогда прежде и не слыхал про  нее...  но  она
подруга жены Теда Ривза. Он, видно, вообразил, будто я вывел его  в  своей
книге, и теперь грозится - мол,  если  я  когда-нибудь  вздумаю  вернуться
домой, он меня убьет.
   Это была правда, Рэнди слышал об этом еще в Либия-хилле.
   - Вот чего ради она звонила, - с горьким презрением проговорил  Джордж.
- Вот чего ради звонит  большинство.  Им  желательно  поговорить  с  самим
дьяволом, прощупать его, а потом сказать: "А Теда  не  бойтесь!  Про  него
болтают всякое, так вы не верьте! Поначалу-то он расстроился, а теперь уже
понял, что у вас на уме худого не было, и теперь все уладилось".  Вот  что
она мне сказала, так что, может, не такой уж я дурак, как тебе кажется!
   Он был до того серьезен и взволнован,  что  Рэнди  даже  не  сразу  ему
ответил. Притом он помнил, какое смятение царит сейчас в душе  Джорджа,  и
понимал: есть в его словах какая-то правда.
   - И много таких звонков? - спросил он.
   - Да чуть не всякий день, - был усталый ответ. - По-моему, мне  звонили
все либия-хиллские, кто побывал здесь с тех пор, как вышла книга. И каждый
разговаривал на свой лад. Одни звонили  таким  манером,  будто  я  выродок
какой-то: "Здравствуйте, - эдаким, знаешь, подленьким тихим голоском, так,
наверно, разговаривают в Синг-Синге с приговоренным к  смерти,  когда  уже
надо вести его на казнь. - Как вы себя чувствуете?"  И  сразу  бросает,  в
дрожь, начинаешь заикаться и запинаться: "А, да-да!  Да,  я  отлично  себя
чувствую! Отлично, спасибо! - а сам начинаешь всего себя ощупывать  -  цел
ли. И тогда тебе говорят все так же тихонько: - Я просто хотела  узнать...
Просто позвонила справиться... Надеюсь, вы живы и здоровы".
   С  минуту  он  затравленно  и  растерянно  глядел   на   Рэнди,   потом
неестественно громко захохотал.
   - От такого и у бегемота мурашки по  коже  пойдут!  Послушать  их,  так
подумаешь,  я  сам  Джек  Потрошитель!  Некоторые   вроде   хотят   просто
посмеяться, пошутить, но и они разговаривают так, будто я только  затем  и
писал эту книгу, чтобы свести личные счеты и облить грязью всех,  кто  мне
не по душе. Да! Да! - с горечью воскликнул Джордж. - Дома за  меня  стоят,
кажется, только жалкие неудачники - продавцы газированной воды  да  вечные
прихлебатели, которые так и не прошли в члены загородного клуба.  "Здорово
вы врезали этому сукину сыну Джиму такому-то! - Ради того,  чтобы  сказать
это, они мне и звонят. - Здорово вы его отделали! Я когда  читал,  как  вы
его расписали, хохотал до упаду!" Или: "Что ж вы ни словечка  не  написали
про этого мерзавца Чарли-как-бишь-его? Я  чего  бы  только  не  дал,  чтоб
поглядеть, как вы его отщелкаете!" Черт возьми! - Он яростно стукнул  себя
кулаком по коленке. - Только это они и видят: грязные сплетни,  злословье,
злобу, зависть, случай с  кем-то  сквитаться  -  и  больше  ничего.  Можно
подумать, будто они в жизни не прочли ни  одной  книги.  Скажи,  -  горячо
продолжал он, наклонясь к  Рэнди,  -  есть  там,  кроме  тебя,  хоть  один
человек, кому важна моя книга сама по  себе?  Прочел  ее  хоть  кто-нибудь
просто как книгу, понимает кто-нибудь, о чем она и чего ради я ее писал?
   Глаза его были полны  страдания.  Вот  он  и  прозвучал,  этот  вопрос,
которого Рэнди так страшился и так хотел избежать.
   - По-моему, ты теперь должен бы знать это лучше всех. У кого же другого
такая возможность это выяснить.
   Что ж, вот и ответ. Тот самый, какого следовало  ожидать  и  какого  он
боялся. Минуту-другую он  смотрел  на  Рэнди  измученными  глазами,  потом
горько рассмеялся, и его прорвало.
   - Тогда к черту! Все к черту! - остервенело кричал он. - Жалкая  подлая
свора, сукины сыны! К  черту  их  всех!  Из  кожи  вон  лезли,  чтоб  меня
погубить!
   Это было постыдно, недостойно, несправедливо. Рэнди видел - Джордж  сам
себя растравляет, вот-вот посыплются яростные упреки и обвинения, и  тогда
сразу выйдет наружу все,  что  есть  в  нем  плохого,  все  его  слабости:
однобокость, склонность все раздувать, и преувеличивать, и  жаловаться  на
судьбу. Все это ему непременно надо как-то одолеть, не то он  пропадет.  И
Рэнди резко прервал:
   - Ну, хватит! Черт подери,  Джордж,  возьми  себя  в  руки!  Если  куча
дураков прочла твою книгу и ничего в ней не поняла, дело не в Либия-хилле,
таков весь свет. Люди повсюду одинаковы. Они считают - ты написал про них,
- да так оно и есть. Вот они и обозлились на тебя. Ты задел их  за  живое,
уязвил их самолюбие. И, прямо скажем, разбередил немало старых ран. Да еще
некоторые посыпал солью. Я тебе это говорю  не  как  другие,  на  кого  ты
жалуешься. Ты прекрасно знаешь, я понимаю, что ты сделал и почему  не  мог
иначе. Но все равно, кое-чего делать не следовало, и тогда книга бы только
выиграла. Так что нечего скулить. И нечего строить из себя мученика.
   Но Джордж явно уже вошел  в  роль  мученика.  Он  сидел  мрачнее  тучи,
сгорбившись, повесив голову и вцепившись одной рукой  в  колено,  и  Рэнди
отлично понимал, как и почему на него накатило  такое  настроение.  Прежде
всего надо было быть очень наивным человеком, чтобы  с  самого  начала  не
понимать, как люди отнесутся  к  некоторым  его  страницам.  Потом,  когда
пришли первые упрекающие письма, его охватили  стыд,  смирение  и  чувство
вины перед теми, кому  он  причинил  боль.  Однако  время  шло,  обвинения
становились все злей, все ядовитей, и тогда  ему  захотелось  дать  отпор,
защитить себя. Когда же он увидел, что  это  невозможно,  -  ведь  на  его
письма,  на  попытки  объясниться  люди   отвечали   новыми   угрозами   и
оскорблениями, - в душе его поднялась горечь. И наконец,  так  тяжело  все
это пережив, истерзав себя самыми противоречивыми чувствами, он погрузился
в трясину жалости к самому себе.
   Сейчас Джордж заговорил о "художнике", который, мол,  выплескивает  все
самомалейшие  мелочи  умственной  в  эстетической  жизни  своего  времени.
Выходило, будто художник - это  совсем  особое  поразительное,  редкостное
существо, он живет лишь "красотой" и "правдой" и мыслит столь  тонко,  что
обыкновенный человек попросту  неспособен  его  понять,  как  дворняге  не
понять луну, на которую она лает. И  потому  художник  способен  "творить"
только в том случае, если он постоянно парит в некой заколдованном лесу, в
каком-то волшебном мире.
   Все это звучало так  нелепо,  что  Рэнди  хотелось  взять  приятеля  за
шиворот и хорошенько встряхнуть. А  досадней  всего,  что  на  самом  деле
Джордж куда лучше всех этих  разглагольствований.  Сам  должен  бы  знать,
какая все это дешевка и фальшь.  Наконец  Рэнди  не  выдержал  и  спокойно
сказал:
   - Право, Джордж, кому-кому, а тебе  уж  никак  не  к  лицу  разыгрывать
раненого фавна.
   Но Джордж так увлекся своим бредом,  что  пропустил  слова  друга  мимо
ушей. Он лишь рассеянно буркнул: "А?" - и опять принялся за  свое.  Всякий
"истинный  художник",  говорил  он,  обречен,   в   обществе   он   всегда
отверженный. "Племя непременно изгонит его", таков его удел.
   Ну и околесица! Рэнди потерял терпенье.
   - Черт побери, Джордж, что с тобой? Что за  чушь  ты  несешь?  Ниоткуда
тебя не изгнали! Просто ты нажил кой-какие неприятности в  родном  городе.
Пыжишься, произносишь разные громкие слова насчет  "красоты"  и  "правды"!
Тьфу! Тогда, черт возьми,  перестань  обманывать  сам  себя.  Ты  что,  не
понимаешь? Вот она, правда: первый раз в жизни ты чего-то добился в  своем
деле. Твою книгу хвалили в печати, она хорошо  разошлась.  У  тебя  теперь
твердая почва под ногами, можешь двигаться  дальше.  Так  откуда  же  тебя
изгнали?  Из  Либия-хилла  тебе  пишут  угрожающие  письма,   вот   ты   и
почувствовал себя изгнанником, но, черт возьми, Джордж, ты уже многие годы
изгнанник! И притом по своей воле! Ты же сам знаешь, у тебя и в мыслях  не
было вернуться домой. Но едва нашим захотелось пустить тебе кровь -  и  ты
уговорил себя, будто это они  тебя  изгнали!  А  твои  рассуждения,  будто
"красоты" можно достичь, только если сбежишь  куда-то  от  жизни,  которую
хорошо знаешь, - да разве это правда? Совсем наоборот. Ты же сам  двадцать
раз мне об этом писал.
   - То есть? - угрюмо спросил Джордж.
   - Да возьми, к примеру, хоть свою собственную книгу - все,  что  в  ней
есть хорошего, написано не потому, что ты сбежал от жизни, а  потому,  что
вошел в нее, сумел понять жизнь, которую хорошо знал, и написать о ней,  -
разве не так?
   Джордж  молчал.  Лицо  его,  мрачное  и  злое,   понемногу   оттаивало,
смягчалось, и наконец он поднял глаза и невесело усмехнулся.
   - Не знаю, что на меня находит, - сказал он.  Покачал  головой,  словно
ему стало стыдно за себя, и засмеялся. - Ты,  конечно,  прав,  -  серьезно
продолжал он. - Все справедливо. И так оно и должно быть:  писать  надо  о
том, что знаешь. О том, чего не  знаешь,  писать  невозможно...  Оттого-то
меня так и злят некоторые критики, - свирепо прибавил он.
   - Это почему же? - спросил Рэнди, довольный, что друг наконец заговорил
разумно.
   - Да ты и сам знаешь, - сказал тот, - ты  же  видел  рецензии.  Кое-кто
писал, что моя книга "слишком автобиографическая".
   Это было поразительно. У Рэнди еще отдавались в ушах вопли оскорбленных
либияхиллцев, а в комнате еще не смолкло эхо несусветных тирад  Джорджа  в
ответ на этот вой, - и  вдруг...  уж  не  ослышался  ли  он?  В  полнейшем
изумлении он сказал:
   - Так ведь книга и правда автобиографическая, с этим не поспоришь.
   - Да, но не слишком автобиографическая! - убежденно возразил Джордж.  -
Напиши они наоборот - "недостаточно автобиографическая", тогда было  бы  в
самую точку. Вот что мне не удалось. Вот это и  правда  плохо.  -  Никаких
сомнений, он говорил то, что думал. Лицо его вдруг исказилось от  ощущения
неудачи, от стыда. -  Мой  юный  герой  -  бревно,  самодовольный  болван,
завистник, настоящий Дедал - таким я сам изобразил себя в своей книге. И в
этом ее слабость. Ну да, я знаю, в книге полно автобиографического, и  тех
мест, где правда, я не стыжусь, но конек,  которог