Поздравляю!"
   Ей казалось, она видит, как при этих похвалах багровеет от удовольствия
его и без того румяное лицо, как он старается  изобразить  снисходительную
улыбку и отвечает словно бы небрежно что-нибудь вроде: "Да,  я  как  будто
видел, о ней там упоминали. Но, знаете ли, меня это не так уж волнует. Для
нас это не новость. Ее часто хвалят, мы уже привыкли".
   А вечером, возвратясь домой, он ей перескажет каждое слово,  -  и  хотя
прикинется почти равнодушным, будто все это его только  забавляет,  она-то
знает, он бесконечно доволен и рад. И он  тем  сильней  гордится  ею,  что
знает: жены этих богатых людей, по большей части красивые  еврейки,  столь
же корыстные в своих поисках всего самого модного в мире искусства, как их
мужья - в погоне за коммерческой выгодой, тоже прочитают о  ее  успехе,  и
поспешат убедиться в нем своими глазами, и потом станут  обсуждать  его  в
роскошных  спальнях,  где  жаркий  блеск  огней   прибавит   их   красивым
чувственным лицам еще толику волнующей эротической пикантности.
   Все это мигом пронеслось у нее в мыслях при  виде  плотного,  седеющего
холеного мужчины, чьи глаза внезапно, по неведомой ей причине, наполнились
слезами, а губы горестно надулись, точно у обиженного ребенка.  Сердце  ее
захлестнула несказанная жалость и нежность, и она с жаром воскликнула:
   - Да что ты, Фриц! Ты же знаешь, для меня  все  совсем  не  так!  Я  же
ничего такого в жизни не думала и не  говорила!  Ты  же  знаешь,  как  мне
важно, чтобы тебе нравилось все, что я делаю! Для меня твое мнение  значит
в сто раз больше, чем  вся  эта  газетная  писанина!  Да  и  что  они  там
понимают? - пробормотала она с презрением.
   Тем временем мистер Джек  снял  очки,  протер,  энергично  высморкался,
водрузил  очки  на  место  и   теперь,   наклонив   голову,   с   забавной
старательностью прикрыл глаза пухлой рукой и торопливо заговорил,  понизив
голос и словно извиняясь:
   - Да-да, я знаю! Это все ничего! Я просто пошутил!
   Он смущенно улыбнулся. Еще раз шумно высморкался,  обида  сошла  с  его
лица, и он заговорил просто и непринужденно, как ни в чем не бывало:
   - Ну, так как твое настроение? Довольна ты премьерой?
   -  Пожалуй,  да,  -  неуверенно  ответила  миссис  Джек;  в  ней  вдруг
шевельнулось смутное недовольство - привычное ощущение в час, когда работа
кончена и почти нестерпимое напряжение последних дней перед премьерой  уже
позади. - Мне кажется,  все  прошло  недурно,  -  продолжала  она.  -  Как
по-твоему? И декорации мои  вроде  недурны  -  как  ты  скажешь?  -  жадно
спросила она. - Хотя нет, - тут же спохватилась она по-детски  смиренно  и
словно про себя, - наверно, они самые заурядные. Далеко им до моих  лучших
работ, а? - Вопрос прозвучал нетерпеливо и требовательно.
   - Ты же знаешь мое мнение, - сказал мистер Джек. - Я тебе уже  говорил.
Никто тебе и в подметки не годится. Твои декорации - лучшее,  что  есть  в
этом представлении! - твердо заявил он. - Все остальное  на  десять  голов
ниже, да-да! На десять голов! - И прибавил спокойнее: - Я думаю, ты  рада,
что с этим покончено. В нынешнем  сезоне  больше  ведь  ничего  не  будет,
верно?
   - Да, только вот я еще обещала Айрин Моргенстайн костюмы для ее  нового
балета. И сегодня утром надо опять повидать кое-кого из арлингтонцев,  еще
кое-что подправить, - уныло докончила она.
   -  Как,  опять!  Вчера  вечером  все  выглядело  отлично,  неужели   ты
недовольна? Чего тебе еще не хватает?
   - А чего, по-твоему, может не хватать? Это же  вечная  история!  Всегда
одно и то же! Конца этому не видно! Потому что всюду полно ослов и  тупиц,
сколько им ни объясняй, ничего не делают,  как  надо.  В  этом  вся  беда.
Ей-богу, это ниже меня! - вырвалось у нее из глубины души.  -  Напрасно  я
бросила живопись. Иногда меня просто тошнит! - с досадой крикнула  она.  -
Это же стыд и срам - тратить себя на таких людей.
   - Каких "таких"?
   - Ну, ты же сам знаешь, что за народ в театре,  -  пробормотала  миссис
Джек. - Конечно, есть и стоящие люди... но, ей-богу, большинство  -  такая
дрянь! "А видели вы меня в той роли, да читали, как меня хвалят в  другой,
да не правда ли, вот в этой я играю потрясающе",  -  сердито  передразнила
она. - Право слово, Фриц, их послушать, так подумаешь, театр только  затем
и существует, чтобы они красовались на сцене и пускали всем пыль в  глаза!
А ведь лучше театра нет ничего на свете! Тут можно творить  такие  чудеса,
всю душу человеку перевернуть, стоит только захотеть! Это же  такая  сила,
другой такой в мире нет, а тратят ее на пустяки! Просто стыд и позор!
   Она задумалась, помолчала минуту и прибавила устало:
   - В общем, я рада, что с этой постановкой  покончено.  Жаль,  я  больше
ничего не умею делать. Если бы умела, взялась бы за другую работу. Честное
слово!  Это  мне  надоело.  Это  ниже  меня,  -  сказала  она   просто   и
минуту-другую печально смотрела куда-то в пространство.
   Потом она  тревожно,  озабоченно  нахмурилась,  пошарила  в  деревянном
ящичке на столе, взяла сигарету и закурила. Порывисто встала  и  принялась
мелкими шажками ходить из угла в угол, хмуря брови и усиленно затягиваясь;
как все женщины, которые курят не часто, она делала это  с  очаровательной
неловкостью.
   - Интересно, получу ли я заказы на какие-нибудь постановки в  следующем
сезоне, - бормотала она про себя, словно уже забыв о  муже.  -  Интересно,
будет ли у меня опять работа. Пока со мною еще никто не говорил, -  мрачно
докончила она.
   - Ну, если тебе все это надоело, так я бы сказал, нечего и волноваться,
- не без иронии заметил мистер Джек. И прибавил: - Стоит ли расстраиваться
раньше времени?
   С этими словами он наклонился к жене, снова бегло,  дружески  поцеловал
ее в щеку, легонько потрепал по плечу, повернулся и вышел.



        "12. В ЦЕНТРЕ ГОРОДА"

   Мистер Джек выслушал жалобы жены внимательно и серьезно, как  неизменно
слушал все рассказы о ее трудах, испытаниях и приключениях в  театре.  Ибо
он не только безмерно гордился ее талантом и успехом, - его к тому же, как
почти всех его богатых соплеменников, особенно тех, кто, подобно ему,  все
свои дни проводил в волшебном,  сказочном,  фантастическом  мире  биржевой
игры, властно привлекал блеск театральных подмостков.
   Долгие сорок лет, с тех пор как он впервые приехал в Нью-Йорк,  деловая
карьера все дальше уводила его от более спокойного, освященного  традицией
и, как ему теперь казалось, скучного семейного и  общественного  уклада  к
жизни, полной блеска и веселья, волнующей все  новыми  удовольствиями,  да
еще приправленной ощущением зыбкости и опасности. А  та  жизнь,  какую  он
знал в детстве и юности, жизнь его родных, которые вот уже сто лет держали
частный банк в маленьком провинциальном городке,  -  казалась  ему  теперь
невыносимо нудной. Не только дома и в обществе все шло из года в год одним
и  тем  же,  раз  навсегда  заведенным  порядком,  который   не   очень-то
разнообразили  взаимные  родственные  визиты,  но  и   сама   деятельность
скромного  маленького  банка,  осторожные  сделки  по  мелочам  были,  как
думалось ему теперь, ничтожны и неинтересны.
   А в Нью-Йорке он действовал все стремительней, поднимался все выше,  ни
на шаг не отставал от великолепнейших достижений этого неистового  города,
который все разрастался вокруг, бушевал все громче и неугомонней. Да  и  в
том мире, где он проводил свои дни, он с наслаждением вдыхал полной грудью
пьянящий воздух, в котором было что-то жгучее, искрометное, совсем  как  в
ночном театральном мире, где жили актеры.
   По будням каждый день ровно в девять утра мистер Джек мчался в центр, к
себе в контору, уносимый сияющим механическим снарядом,  которым  управлял
шофер - олицетворение одной из самых характерных граней города  Нью-Йорка.
Шофер  крутил  баранку,  и  землистое  лицо  его  хмурилось,  тонкие  губы
кривились  недоброй,  язвительной  усмешкой,  темные  глаза  неестественно
блестели, точно под действием сильного наркотика; казалось (да так  оно  и
было), этот человек - существо какой-то особой породы, созданное неистовым
городом для каких-то особых целей.  Казалось,  эта  тускло-бледная  плоть,
подобно плоти миллионов людей в серых шляпах и  с  такими  же  безжизненно
серыми лицами, отштампована из одного и того же вещества, из той же  серой
массы, что и весь город, все тротуары, здания, башни, туннели и мосты. И в
жилах его, казалось, не течет и пульсирует кровь, но сухо потрескивает тот
же самый электрический ток, которым движим весь город. Это явственно видно
было в каждом движении, в каждом  поступке  шофера.  Зловещая  фигура  его
склонялась над баранкой, быстрый взгляд метался из стороны в сторону, руки
ловко  и  точно  правили  мощной  машиной;  огромный  автомобиль  послушно
проносился у самых обочин, срезал  углы,  скользил  вплотную  мимо  других
машин, обгонял, отскакивал, увертывался, с убийственной дерзостью пролетал
сквозь узкие просветы, неправдоподобные щели в общем сплошном потоке, -  и
ясно было, что во всем существе шофера бурлят вредоносные силы,  созвучные
той бешеной энергии, что бьется в артериях города.
   Да, когда мистера Джека вот так  мчал  в  центр  города  этот  субъект,
хозяин словно с еще большим удовольствием предвкушал дела,  которые  ждали
впереди. Приятно было сидеть рядом с шофером и наблюдать за ним.  Глаза  у
этого малого то смотрели хитро, коварно, словно у  кошки,  то  становились
жесткими, непроницаемыми, как базальт. Худое лицо быстро поворачивалось то
вправо, то влево и то  вспыхивало  злорадным  торжеством,  когда,  искусно
вывернувшись, он обгонял другую  машину  и  неудачливый  соперник  ругался
вдогонку, то искажалось ненавистью, когда  сам  он  осыпал  бранью  других
шоферов или зазевавшихся пешеходов.
   - Поживей, ты! - рявкал он. - Шевелись, сукин сын!
   Куда тише рычал он, завидев грозную фигуру  какого-нибудь  ненавистного
полицейского, а о  другом,  который  оказывался  к  нему  снисходительным,
краешком злых губ говорил хозяину с хмурым одобрением.
   - Они, знаете, тоже не  все  кряду  сучьи  дети,  -  цедил  он  тонким,
каким-то жестяным голосом. -  Попадаются  и  порядочные.  Вон  тот,  -  он
коротко дергал головой в сторону полицейского,  который  кивком  пропускал
его, - тот - парень хороший. Я-то знаю, как же! Он мне родня по жене.
   От неестественной вредоносной энергии, что чувствовалась в шофере, весь
окружающий мир начинал казаться хозяину призрачным, словно  на  сцене.  Он
забывал, что,  как  многое  множество  людей,  он  попросту  при  трезвом,
будничном свете дня едет на работу, и ему чудилось, будто  он  и  шофер  -
хитроумные, могущественные - вдвоем торжествуют над целым светом;  и  весь
город -  чудовищная  каменная  громада,  неправдоподобный  хаос  движения,
паутина  кишащих  народом  улиц  -  представлялся  ему  лишь   исполинской
декорацией, на фоне которой действует он, мистер Джек. И все это вместе  -
ощущение опасности, борьбы, хитрости, власти, изворотливости и  победы,  а
главное, ощущение своего превосходства - прибавляло остроты  удовольствию,
с которым он ехал в центр, на работу,  более  того,  переполняло  пьянящей
радостью.
   А лихорадочный мир биржевых  спекуляций,  в  котором  он  действовал  и
который теперь также обретал театральную броскость и красочность, везде  и
во всем опирался на то же чувство превосходства.  Это  было  превосходство
людей избранных, поднявшихся  над  толпой,  ибо  предполагалось,  что  они
наделены особым таинственным чутьем - они избраны жить в роскоши, не  зная
тяжкого труда, не производя ничего осязаемого, и стоит им  только  кивнуть
головой, пошевелить пальцем - и сказочно  растут  их  доходы,  баснословно
увеличиваются их богатства. Так оно было в ту пору,  и  потому-то  мистеру
Джеку (и многим, многим другим, ибо те, кто не  принадлежал  сам  к  числу
счастливых избранников, те им завидовали), потому-то им тогда казалось  не
только закономерным, но даже естественным, что все общество сверху  донизу
строится на неравенстве и несправедливости.
   Мистер Джек знал, к примеру, что один  из  его  шоферов  постоянно  его
обкрадывает. Знал, что все счета за  бензин,  масло,  резиновые  камеры  и
ремонт - дутые, так как шофер в сговоре с владельцем гаража и  тот  платит
ему немалые проценты с выручки. Мистер Джек знал об этих махинациях, и они
его  ничуть  не  трогали.  Пожалуй,  даже  забавляли.  Прекрасно  зная   о
мошенничестве, он знал также, что  может  позволить  себе  этот  небольшой
убыток, и,  странным  образом,  от  этого  лишь  крепло  ощущение  силы  и
уверенности. А в другие минуты он равнодушно пожимал плечами.
   "Ну и что ж такого? - думал он. - Все равно тут  ничего  не  поделаешь.
Все они жульничают. Не он, так другой".
   Точно так же он знал, что кое-кто из горничных  в  его  доме  не  прочь
"взять взаймы" хозяйскую вещь, а  потом  "забывает"  ее  возвратить.  Знал
также, что  иные  полицейские  чины  и  кряжистые  пожарные  чуть  не  все
свободное от службы время проводят у него на  кухне  или  в  гостиной  для
прислуги. И что эти стражи  общественного  порядка  и  спокойствия  каждый
вечер по-царски угощаются изысканнейшими  блюдами  с  его  стола,  что  их
ублажают даже прежде, чем обслужат его семью и его гостей, и к их  услугам
- его лучшие виски и самые редкие вина.
   Но вспылил он только раз, когда оказалось, что за один вечер  испарился
чуть не целый ящик отличного ирландского виски (ржавые потеки на  бутылках
доказывали, что он и правда прибыл из-за океана, и уж очень  досадно  было
потерять такой редкий напиток),  вообще  же  обходил  все  это  молчанием.
Изредка о таких происшествиях с ним заговаривала  жена.  "Право,  Фриц,  -
говорила она недоуменно и протестующе, - эти девушки позволяют себе  брать
лишнее. По-моему, это просто ужасно, как  ты  считаешь?  Что  нам  с  ними
делать?" - но он в ответ только снисходительно улыбался, пожимал плечами и
разводил руками.
   Его семья ни в чем не нуждается, есть  крыша  над  головой,  все  сыты,
обуты и одеты, хватает и обслуги и развлечений, и все  это  стоит  больших
денег, но что немалая доля их тратится впустую и что прислуга попросту его
обкрадывает, мистера Джека ничуть не огорчало. Он об этом и не думал  -  в
сущности, разве не то же самое происходит изо дня в день в  мире  большого
бизнеса и в высших финансовых сферах? И это было не напускное  равнодушие,
он не прикидывался беспечным, как  человек,  чей  мир  оказался  на  грани
катастрофы  и  вот-вот  рухнет.   Напротив.   Он   снисходительно   терпел
расточительные прихоти всех, кто зависел от его щедрости, не  потому,  что
сомневался в прочности своего положения, но потому, что твердо верил:  оно
незыблемо. Он был  убежден,  что  его  мир  соткан  из  стальных  нитей  и
грандиозная пирамида спекуляций не только не обрушится, но будет неуклонно
расти. А значит, недобросовестные  поступки  его  слуг  -  просто  мелочь,
которая не стоит внимания.


   По сути, мистер Джек почти ни в чем не отличался от десяти тысяч других
богатых деловых людей. В то время в том городе он был бы  настоящей  белой
вороной, если бы не верил свято в прочность своего состояния и положения в
обществе.  Ибо  все  эти  люди  страдали,  если  угодно,  профессиональной
болезнью - словно жертвы некоего массового гипноза, они не  прислушивались
к собственным чувствам и не признавали очевидного. Злая ирония судьбы: эти
люди создали мир, в котором все ценности были ложны и  мнимы,  однако  же,
околдованные   роковыми   иллюзиями,   они    воображали    себя    самыми
проницательными, самыми  трезвыми  и  практичными  людьми  на  свете.  Они
считали себя вовсе не игроками,  одержимыми  азартом  обманчивых  биржевых
спекуляций, но блестящими вершителями великих дел, и не  сомневались,  что
ежедневно и ежеминутно  "ощущают,  как  бьется  пульс  страны".  И  когда,
оглядываясь  по  сторонам,  они  всюду  видели   неисчислимые   проявления
несправедливости, мошенничества и своекорыстия, то твердо верили, что  это
неизбежно, что "уж так устроен мир".
   Считалось азбучной истиной, что всякого человека, будь то  мужчина  или
женщина, за определенную цену можно купить. И если, случалось,  одному  из
этих трезвых практических дельцов пытались доказать, что такой-то поступил
так или иначе не из чистейшего эгоизма и своекорыстных расчетов, а по иным
причинам, что он предпочел страдать сам, лишь бы уберечь от страданий тех,
кого любит, или оказался человеком верным и преданным,  и  его  нельзя  ни
купить, ни продать просто потому, что он честен и верен по природе  своей,
- проницательный делец вежливо, но насмешливо улыбался и пожимал плечами.
   - Ладно, - говорил он. -  Я-то  думал,  вы  будете  рассуждать  здраво.
Давайте лучше поговорим о вещах, в которых мы с вами оба разбираемся.
   Такие люди не способны были понять, что это именно они неверно судят  о
человеческой природе.  Они  гордились  своей  "твердостью",  стойкостью  и
проницательностью, которые помогали  им  спокойно  терпеть  столь  скверно
устроенный мир. Лишь несколько позже ход событий наглядно показал им,  что
и "твердость"  и  проницательность  их  гроша  ломаного  не  стоят.  Когда
созданный ими воображаемый мир лопнул у них на глазах, наподобие  мыльного
пузыря,  многие  из  них,  не  в   силах   посмотреть   в   лицо   суровой
действительности, пускали себе пулю в лоб или выбрасывались на мостовую из
окон своих контор бог весть  с  какого  этажа.  А  среди  тех,  кто  сумел
пережить катастрофу, многие, что были прежде уверенными в  себе,  холеными
франтами и здоровяками, разом увяли, опустились, до  времени  одряхлели  и
впали в детство.
   Но все это было еще впереди. Это было неизбежно,  но  они  об  этом  не
подозревали, ибо приучены были не признавать очевидного. Тогда, в середине
октября  1929  года,  их   самоуверенность   и   самодовольство   достигли
непревзойденных высот. Оглядываясь по сторонам,  они,  подобно  актеру  на
сцене, видели, что все вокруг подделка, - но они приучили  себя  принимать
подделку и фальшь как нечто нормальное и естественное, и  потому  открытие
это лишь обостряло для них радость жизни.
   Больше всего они любили развлекать друг друга рассказами о человеческом
двуличии,  предательстве  и  обмане  во  всех  видах  и  проявлениях.  Они
наперебой с упоением сообщали друг другу о том, как восхитительно  плутуют
и  мошенничают  их  шоферы,  горничные,  повара  и  незаконные  поставщики
спиртного, они поистине смаковали эти жульнические проделки -  так  другие
рассказывают о проказах любимой кошки или собаки.
   Немалым успехом пользовались подобные анекдоты и за  обеденным  столом.
Дамы, слушая такое, веселились вовсю, делали вид, что просто  не  в  силах
сдержать свою веселость, и под конец  заявляли,  к  примеру:  "Нет...  это
просто... ве-ли-колепно!" (это говорилось  медленно,  с  чувством,  словно
рассказанный случай уж до того смешон, что  даже  не  верится),  или:  "Вы
только подумайте!" (следовал взрыв смеха), или: "Нет, не  может  быть!  Вы
это сами сочинили!" (тут  дама  даже  взвизгивала  от  смеха,  -  впрочем,
слегка, вполне изысканно). Они говорили все, что положено говорить,  когда
выслушаешь "забавный анекдот", ибо жизнь их стала такой пустой и  пресной,
что они разучились смеяться от души.
   У Фредерика Джека тоже имелся в запасе свой анекдот, и он так хорошо  и
так часто его рассказывал, что эта  история  обошла  все  лучшие  застолья
Нью-Йорка.
   За несколько  лет  перед  тем,  когда  он  еще  жил  в  старом  доме  в
Уэст-сайде, жена как-то устроила большой прием - она каждый  год  собирала
всех, кто имел то или иное касательство к театру. Прием удался  на  славу,
толпа актеров заполнила комнаты, все вволю ели  и  пили,  отдавая  должное
щедрому угощению, как вдруг, в самый разгар веселья, с улицы  донесся  вой
полицейских сирен и нарастающее  рыча