смотрит
исподлобья, и при том, что голова всегда выставлена немного вперед, а  все
тело наклонено, в такие минуты еще сильней его  сходство  с  шимпанзе  или
орангутаном. Не удивительно, что кое-кто из друзей зовет его "Обезьян".
   Минуту-другую Эстер не сводила с него глаз, огорченная и обиженная тем,
что не получила ответа. Джордж остановился  у  окна  и  смотрел  вниз,  на
улицу, Эстер подошла и тихонько  взяла  его  под  руку.  Она  видела,  как
вздулась жилка у него на виске, и понимала, что говорить сейчас не надо.
   Из соседнего дома (там помещалось отделение профсоюза портных) выходили
маленькие щуплые евреи и  останавливались  посреди  улицы.  Бледные  лица,
немытые волосы, одежда в пятнах, но сколько живости! Кричат, машут руками,
все сильней горячатся, легонько похлопывают друг друга по щекам,  гортанно
приговаривая: "Нет! Нет! Нет!" Разъяряясь, но все еще с улыбкой (а  видно,
руки так и чешутся) закатывают друг другу оплеухи  покрепче.  И,  наконец,
уже вопят в полный голос и лупят почем зря. Другие кричат и ругаются, иные
смеются, некоторые угрюмо стоят поодаль и чем-то  молча  терзаются  каждый
сам по себе.
   А потом налетела полиция - молодые,  крепкие  ирландцы.  Что-то  в  них
гнусное, что-то от наемных убийц. Зверские, тупые,  наглые  морды.  Лениво
движутся тяжелые челюсти:  даже  пробиваясь  через  толпу,  расталкивая  и
распихивая всех направо и налево, эти молодцы не перестают жевать резинку.
   - А  ну,  разойдись!  -  повторяют  они.  -  Разойдись!  Давай,  давай!
Пошевеливайся!
   Мимо с ревом  проносятся  автомобили,  идут  прохожие.  Мелькают  лица,
которых Джордж и Эстер никогда прежде не встречали  -  и,  однако,  видели
сотни раз, всюду и везде: всегда разные, лица эти никогда не меняются, они
возникают в таинственных животворных родниках бытия, несчетные, бесконечно
разнообразные, вечно движутся, нескончаемо и неустанно  повторяются.  Так,
опять и опять проходят по улицам жизни три подружки. У одной лицо жестокое
и чувственное, глаза скрыты стеклами очков, злой,  грубый  рот.  У  другой
худощавая крысиная мордочка, а нос непомерно велик. У третьей лицо пухлое,
расплывчатое,  на  жирных  накрашенных  губах,  в  маслянистых  ноздрях  -
глумливая ухмылка. И когда они смеются, в смехе не слышно ни  радости,  ни
веселья, - визгливый,  пронзительный,  неестественный,  он  режет  слух  и
только требует, чтобы все, все, все их заметили.
   На улицах  играют  дети.  Мрачные,  решительные,  необузданные,  они  в
точности подражают речи и грубым повадкам  старших.  Вот  они  кидаются  в
драку, и слабейший летит на мостовую.  Полицейские  погнали  прочь  шумную
кучку портняжек, их уже нет. Небо синее, молодое, яркое, нигде ни облачка;
на деревьях набухают  почки;  и  солнечный  свет  простодушно,  бесстрашно
приходит на эту улицу, ко всем, кто здесь есть.
   Эстер покосилась на Джорджа, - он  смотрел  в  окно,  и  лицо  его  все
сильней искажалось. Он хотел бы  сказать  ей;  все  мы  дикари  и  глупцы,
необузданные, сбитые с толку;  мы  полны  страхов  и  смятения,  слепые  и
невежественные, мы проходим по живой, прекрасной земле, вдыхаем  напоенный
молодостью живительный воздух, нас омывает свет утра, а мы ничего этого не
видим и не понимаем, потому что в душе мы убийцы.
   Но ничего такого он не сказал. Устало отвернулся от окна.
   - Вот она, вечность, - сказал он. - Вот она, твоя вечность.



        "2. ПЕРВАЯ УЛЫБКА СЛАВЫ"

   Несмотря на  привкус  вины,  который  Джордж  нередко  ощущал  в  самые
радостные минуты, никогда еще он не был так счастлив. Да, так, в этом  нет
сомнений. И он этим упивался.  Прежнее  безумие  прошло  бесследно,  и  он
подолгу ликовал, восторженно веря  (отнюдь  не  впервые,  но  никогда  еще
уверенность эта не была так сильна), что наконец-то он и вправду  господин
и повелитель своей судьбы. Еще в раннем детстве, когда он  сиротой  жил  у
своих родичей Джойнеров в Либия-хилле, он мечтал, что когда-нибудь попадет
в Нью-Йорк и найдет там любовь, славу, богатство. И вот уже несколько лет,
как он называет Нью-Йорк своим домом, любовь  он  тоже  обрел,  а  теперь,
конечно же, пришла пора богатства и славы, до них уже рукой подать.
   Человек всегда счастлив, когда  уверенно  ждет,  что  вот-вот  сбудутся
самые смелые его мечты, и потому Джордж был счастлив. И как  бывает  почти
со всеми нами, когда в жизни у нас все хорошо, он воображал, будто это его
собственная заслуга. Нет, не удача,  не  случай,  не  слепой  ход  событий
принесли ему эту новую бодрость духа: уверенность в себе и ощущение победы
- награда за его собственные необычайные достоинства, заслуженная награда,
и только! Между  тем  решающую  роль  в  его  преображении  сыграл  именно
счастливый случай. Произошло нечто невероятное.
   В первые же дни, как он возвратился в Нью-Йорк, ему позвонила  донельзя
взволнованная Лулу Скаддер, литературный  агент.  Крупнейшее  издательство
"Джеймс Родни и Кo" заинтересовалось его, Джорджа  Уэббера,  рукописью,  и
знаменитый издатель Лисхол Эдвардс желает побеседовать с автором. Конечно,
в таких случаях ничего  нельзя  знать  заранее,  но  всегда  лучше  ковать
железо, пока горячо. Не может  ли  Джордж  прямо  сейчас,  не  откладывая,
повидаться с Эдвардсом?
   Глупо радоваться, твердил себе по дороге Джордж, скорей  всего,  ничего
из этого не выйдет. Ведь вот в одном издательстве его книгу уже  отвергли,
заявили, что никакой это не роман! Издатель даже  написал,  -  слова  его,
точно каленым железом выжженные, запечатлелись в мозгу Джорджа:  "Роман  -
форма явно чуждая вашему таланту".  А  ведь  речь  идет  о  той  же  самой
рукописи. Он не изменил ни единой строчки, не выкинул  ни  слова,  хотя  и
Эстер и мисс Скаддер намекали,  что  рукопись  чересчур  велика,  ни  одно
издательство за нее  не  возьмется.  Джордж  упрямо  отказывался  что-либо
менять: пускай печатают как есть или вовсе  не  печатают.  И  он  уехал  в
Европу, совершенно уверенный,  что,  как  бы  ни  старалась  мисс  Скаддер
пристроить его детище, издателя ей не найти.
   За границей ему тошно было даже думать о рукописи: столько труда в  нее
вложено, столько бессонных  ночей,  сколько  с  ней  связано  надежд,  что
поддерживали его все эти годы... И он старался не думать - ясно же, никуда
его пачкотня не годится, и сам он никуда не годен, а  если  много  о  себе
возомнил и жаждал славы, так это  пустые  мечты,  заносчивость  бездарного
писаки. Видно, он ничуть не лучше прочих пустобрехов-учителишек  из  Школы
прикладного искусства, откуда он сбежал и куда  вернется,  когда  кончится
его отпуск, и снова станет учить студентов выражать свои мысли на  бумаге.
Почти все тамошние преподаватели вечно толкуют, будто пишут или собираются
написать неслыханно прекрасные книги, - потому что, как и он сам, отчаянно
ищут выхода, ведь тоска берет изо  дня  в  день  учить  тупиц,  читать  их
сочинения, ставить отметки,  понапрасну  пытаясь  высечь  хоть  искорку  в
беспросветно тупых умах. Джордж провел в Европе почти девять  месяцев,  от
мисс Скаддер за все время не было никаких вестей, и он уже не  сомневался:
сбылись его самые мрачные предчувствия.
   И вот, оказывается,  издательство  Родни  им  заинтересовалось.  Что  и
говорить, они не спешили. И как это понять  -  "заинтересовалось"?  Скорей
всего, ему скажут, что в рукописи заметны признаки дарования и,  если  его
тщательно пестовать и развивать,  пожалуй,  когда-нибудь  оно  и  принесет
кое-какие плоды - книжку, достойную  внимания  публики.  По  слухам,  есть
такие осторожные издатели, годами  водят  начинающего  за  нос,  отвергают
книгу за книгой, и притом понемножку подбадривают, чтоб не вовсе отчаялся:
мы, мол, в тебя верим, у тебя все впереди, надо только  "найти  себя".  Ну
нет, Джорджа на этом не проведешь! Он не выдаст разочарования, даже глазом
не моргнет и, уж конечно, ничего им не пообещает!


   Если полицейский на перекрестке и заметил в то утро перед издательством
"Джеймс  Родни  и  Кo"  странного  молодого  человека,  то  где  ему  было
догадаться, как решительно, сжав кулаки, этот молодой человек собирался  с
духом для предстоящего разговора. Если  полицейский  его  и  заметил,  то,
скорей всего, присмотрелся недоверчиво: не вмешаться ли, может, тут пахнет
уголовщиной? Или вызвать карету "скорой помощи", а покуда  заговорить  ему
зубы, и пускай малого свезут куда надо и проверят, в  порядке  ли  у  него
винтики.
   Молодой   человек   шел   стремительным,   неровным   шагом,   мрачный,
насупленный, угрюмо сжав губы; пересек улицу, ступил на тротуар  у  дверей
издательства и вдруг будто споткнулся - остановился, растерянно  огляделся
и не сразу заставил себя снова тронуться с места. Но  теперь  он  двигался
неуверенно, казалось, ноги его не слушаются. Рванулся было вперед,  замер,
опять рванулся - и у самой двери вновь замер, застыл в нерешимости. Минуту
стоял перед входом, судорожно сжимая  и  разжимая  кулаки,  потом  быстро,
подозрительно  огляделся,  точно  боялся,  не  смотрит  ли  кто.   Наконец
решительно встряхнулся, сунул руки глубоко в карманы, не спеша  повернулся
и прошел мимо.
   Теперь он шел не торопясь, угрюмей прежнего сжал губы и так  напряженно
вытянул шею, словно высмотрел себе цель далеко впереди и решил двигаться к
ней строго по прямой. И, однако, проходя мимо  дверей  издательства,  мимо
пестреющих книгами витрин по обе стороны входа, он косил на  них  краешком
глаза, точно шпион, которому непременно надо углядеть, что делается в этом
доме, но только незаметно для прохожих.  Он  дошел  до  конца  квартала  и
зашагал обратно и опять, проходя мимо этого дома, не  повернул  головы  на
неподвижной, точно  деревянной,  шее,  а  лишь  косился  украдкой.  Добрых
двадцать минут кряду он повторял тот же  странный  маневр:  поравняется  с
дверями, замешкается, слегка  повернется,  словно  хочет  войти,  и  опять
порывисто шагает дальше.
   Наконец, чуть не на пятидесятый раз, он ускорил шаг, подошел  и  взялся
за ручку двери,  но  тотчас,  будто  его  ударило  током,  отдернул  руку,
попятился, стал на краю тротуара и, закинув голову,  уставился  на  здание
издательства. Несколько минут он так и стоял - переминался с ноги на ногу,
всматривался в верхние окна, будто ждал какого-то знака. И  вдруг  выпятил
челюсть, стиснул зубы так,  что  на  скулах  заиграли  желваки,  опрометью
бросился к двери, смаху распахнул ее и скрылся в доме.
   Часом позже он вышел оттуда, - и если тот полицейский еще не сменился с
поста,  уж  наверно  поведение  молодого  человека  вновь  изумило  его  и
озадачило.  Странный  малый  шагал  свесив  руки,  медленной,   деревянной
походкой, вид у него был обалделый, в  руке  зажат  смятый  листок  желтой
бумаги. Он вышел из здания издательства, точно лунатик, медленно, бездумно
- ни дать ни взять заводная кукла, - повернулся и все с тем  же  ошалелым,
блаженным выражением лица направился к жилым кварталам и скрылся в толпе.
   Уже вечерело и к востоку, быстро удлиняясь, тянулись косые тени,  когда
Джордж Уэббер наконец очнулся где-то в дебрях Бронкса. Он так и не  понял,
каким ветром  его  сюда  занесло.  Помнил  только,  что  вдруг  до  смерти
захотелось  есть,  и  тогда  он  остановился,  огляделся  по  сторонам   и
сообразил, где  он.  Тупо  ошеломленное  лицо  его  вспыхнуло  изумлением,
недовернем, рот  растянулся  в  улыбке  до  ушей.  Он  медленно  расправил
стиснутый в  кулаке  хрустящий  желтый  листок  и  начал  его  внимательно
изучать.
   Это был чек на пятьсот долларов. Книгу приняли, и он получил аванс.


   Да, никогда еще за всю свою жизнь он не был так счастлив. Наконец-то  к
нему постучалась слава и льстиво и нежно  ему  заулыбалась,  и  он  жил  в
каком-то чудесном  забытьи.  Следующие  недели  и  месяцы  наполнены  были
радостным предвкушением. Книга выйдет только  осенью,  но  до  тех  пор  -
столько работы! Лисхол Эдвардс предложил кое-что убрать, кое-что изменить,
Джордж сперва заспорил, а потом, к собственному удивлению, согласился, что
так будет лучше, и принялся исправлять рукопись, как советовал Эдвардс.
   Свой роман он назвал "Домой, в наши горы" и вложил в него все, что знал
о своем родном городке в Старой  Кэтоубе  и  о  тамошних  жителях.  Каждая
строчка была выжимкой из того, что он, Джордж,  сам  видел  и  пережил.  И
теперь, когда уже ясно было, что книга выйдет, его порой бросало в  дрожь,
ведь еще несколько месяцев - и всему свету станет  известно,  что  он  там
написал. Ужасно думать, что кого-то заденешь,  обидишь,  как  же  ему  это
раньше в голову  не  приходило!  А  теперь  уже  ничего  не  поделаешь,  и
становится не по себе. Конечно, его книга - вымысел, литература, но, как и
положено настоящей литературе, она  вылеплена  из  живой  жизни.  Какие-то
люди, пожалуй, узнают себя и  возмутятся,  -  и  тогда  как  быть?  Неужто
прятаться, расхаживать в темных очках и с  фальшивой  бородой?  Он  утешал
себя: может быть, портреты его героев не так уж верны (хотя в иные  минуты
приятно было думать по-другому), может быть, никто ничего не заметит.
   Журнал "Родни мэгезин" тоже обратил внимание на молодого писателя  -  в
ближайшем номере там поместят его рассказ, главу из книги. Узнав об  этом,
Джордж совсем возликовал. Ему не терпелось увидеть свое имя в печати, и  в
эту пору счастливого  ожидания  он  чувствовал  себя  каким-то  вселенским
Дон-Жуаном: поистине, он любил всех и каждого - своих коллег  по  Школе  и
нудных учеников  и  учениц,  продавщиц  и  лавочников,  и  даже  безликие,
безымянные толпы на улицах. Издательство Родни, разумеется,  величайшее  и
прекраснейшее  в  мире,  а  Лисхол  Эдвардс  -   величайший   редактор   и
прекраснейший человек, другого такого свет  не  видал.  Джорджу  он  сразу
пришелся но душе, и теперь он называл Эдвардса просто Лисом, точно старого
закадычного друга. Он знал, Лис в него  верит  -  и  эта  вера  и  доверие
редактора, обретенные в тот самый час, когда он утратил последнюю надежду,
возвратили Джорджу уважение к себе и придали сил для новой работы.
   В нем уже зрел новый замысел, возникали очертания нового романа.  Скоро
надо будет выплеснуть все это на бумагу. Страшно  подумать,  что  придется
сесть за работу всерьез, ведь уже знаешь, какая это пытка. Становишься как
одержимый, точно бес в тебя вселяется - сторонняя неистовая  сила,  ее  не
побороть. Накатит на тебя - и  выкуриваешь  шестьдесят  сигарет  в  сутки,
выпиваешь двадцать чашек кофе, ешь где попало и как попало, в любое  время
дня и ночи, когда  вдруг  спохватишься,  что  голоден  как  волк.  Маешься
бессонницей, миля за милей меришь шагами  улицы,  чтобы  выбиться  из  сил
(иначе и вовсе не уснуть), а потом мучают кошмары, и наутро ты издерган  и
весь как выжатый лимон.
   И он сказал Лису:
   - Наверно, есть лучшие способы писать книги, но, честное слово, я иначе
не умею, придется уж вам с этим мириться.
   Когда вышел номер "Родни мэгезин" с рассказом  Джорджа,  автор  всерьез
ждал:  вот-вот  содрогнется  земля,  посыплются  падучие  звезды,   замрет
движение на улицах и разразится всеобщая забастовка. Но ничего  такого  не
случилось. Кое-кто из  друзей  в  разговоре  с  Джорджем  упомянул  о  его
рассказе - и только. Он было приуныл, а потом здраво рассудил,  что  людям
ведь на так легко оценить молодого писателя по  небольшому  рассказу.  Вот
выйдет книга, тогда все увидят, кто он такой и на что способен.  Тогда  уж
будет по-другому. Ну ничего, он еще немножко потерпит, а уж тогда  к  нему
наверняка придет долгожданная слава.
   Потом первое волнение улеглось,  Джордж  немного  попривык  чувствовать
себя писателем, чья книга и правда скоро выйдет в свет; тогда лишь он стал
осматриваться в неведомом прежде мире,  где  делаются  книги,  и  узнавать
людей, которые этот мир населяют, - и  лишь  тогда  начал  понимать  и  по
достоинству ценить Лиса Эдвардса. Впервые он понял,  что  за  человек  его
редактор, благодаря Отто Хаусеру: столь же  глубоко,  неколебимо  честный,
Хаусер во всем остальном был полной противоположностью Лиса.
   Хаусер служил в фирме  Родни  рецензентом  -  и  лучшего  издательского
рецензента, пожалуй, не сыскать было во всей Америке. Он мог бы сам  стать
отличным, редкостным издательским редактором, если бы в  нем  было  сильно
то, что движет большим редактором:  честолюбие,  восторженная  горячность,
дерзкая и упрямая решимость,  неугомонная  жажда  искать  и  находить  все
лучшее. Но Хаусер преспокойно довольствовался тем,  что  изо  дня  в  день
читал нелепые сочинения нелепых писак на самые нелепые  темы  (к  примеру,
"Плавание  брассом",  "Альпийское  садоводство   для   всех",   "Жизнь   и
развлечения Лидии Пинкем", "Новый век изобилия") -  хлам,  среди  которого
редко-редко мелькал огонек  страсти,  искра  таланта,  проблеск  подлинной
правды.
   Отто Хаусер жил в крохотной квартирке  неподалеку  от  Первой  авеню  и
однажды вечером пригласил Джорджа  зайти.  Джордж  зашел  к  нему,  и  они
проговорили весь вечер. А потом Джордж приходил еще и еще;  Отто  нравился
ему и притом озадачивал, уж очень противоречиво было все в этом  человеке,
и  особенно   удивляла   какая-то   странная   замкнутость,   холодноватая
отчужденность, она так не вязалась с присущей Хаусеру  доброжелательностью
и прямотой.
   Свое хозяйство Отто вел сам. Когда-то он  пытался  нанимать  приходящих
уборщиц, но потом  от  них  отказался.  На  его  вкус,  эти  женщины  были
недостаточно  аккуратны  и  чистоплотны,  да  еще  вечно  все  переставят,
передвинут как попало, а он - великий аккуратист, у него каждая мелочь  на
своем месте. Беспорядка он не выносил. Книг  у  него  дома  было  немного,
каких-нибудь две полки - главным образом последние издания фирмы Родни, да
кое-что ему присылали другие издатели. Обычно, едва дочитав эти книги,  он
их раздавал, ибо не выносил беспорядка, а  от  книг  всегда  беспорядок  и
теснота. Подчас он с недоумением спрашивал себя - а может, он и  книги  не
выносит? Во всяком случае, пускай в доме их будет поменьше,  уже  один  их
вид его раздражает...
   Для Джорджа Хаусер оказался любопытнейшей загадкой. Человек на редкость
одаренный, од, однако, едва ли не начисто лишен был тех  качеств,  которые
нужны, чтобы "преуспеть" в нашем мире. В сущности, он  вовсе  и  не  хотел
"преуспевать". Он чурался всякой  возможности  продвинуться  хоть  на  шаг
дальше того, чего уже достиг. Он  хотел  быть  рецензентом  и  только,  не
более. В издательстве "Джеймс Родни и Кo" он делал то, что  ему  поручили.
Самым добросовестным образом выполнял свои обязанности. Когда  спрашивали,
что  он  думает  о  рукописи,  он  честно  и  непредвзято,  с   неизменным
спокойствием высказывал свое  мнение,  судил  безошибочно  ясно,  с  чисто
немецкой обстоятельностью. И дальше этого идти не желал.
   Когда какой-нибудь редактор (в издательстве Родни их было несколько, не
считая Лисхола Эдвардса) спрашивал у Хаусера его мнение, обычно происходил
примерно такой разговор:
   - Вы читали эту рукопись?
   - Да, читал, - говорил Отто Хаусер.
   - И что вы о ней думаете?
   - По-моему, в ней нет ничего хорошего.
   - Значит, вы не советуете ее печатать?
   - Да, по-моему, она того не стоит.
   Или:
   - Прочли вы эту рукопись?
   - Да, прочел, - отвечает Хаусер.
   - Ну и как она, по-вашему? (Черт его дери, не может  сам  сказать,  что
думает, вечно надо из него каждое слово клещами тянуть!)
   - По-моему, это гениально.
   - Вы думаете?! - недоверчиво восклицает редактор.
   - Да, я так думаю, на мой взгляд - это бесспорно.
   - Но  послушайте,  Хаусер...  -  Редактор  взволнован.  -  Если  вы  не
ошибаетесь, так этот малый... этот автор... он же  совсем  еще  мальчишка,
никто про него и не слыхал... он родом откуда-то с запада... из  Небраски,
что ли, или из Айовы... похоже, до сих пор так и  сидел  там,  в  глуши...
если вы не ошибаетесь, значит, это мы его открыли!