сами мог бы он увидать ее
снова? Она всеми корнями здесь, он - в совсем  ином  краю.  Они  прощаются
навсегда.
   Итак, он все тянул и тянул, снова отказался от билета и  наконец  решил
уехать из Берлина в один из  дней  в  середине  сентября.  Откладывая  эту
тягостную минуту, он лишь  делал  расставанье  еще  мучительней.  Было  бы
просто глупо тянуть дольше. На этот раз он действительно уедет.
   И вот настало роковое утро.


   Телефон, стоявший у его постели, тихонько зазвонил. Джордж пошевелился,
потом резко вынырнул из прерывистого тревожного сна, каким  всегда  спишь,
когда поздно лег и знаешь,  что  надо  рано  встать.  Звонил  портье.  Его
негромкий спокойный голос прозвучал внушительно.
   - Семь часов, - объявил он.
   - Хорошо, - отозвался Джордж. - Спасибо, встаю.
   Потом он поднялся, все еще угрюмо  борясь  с  накопившейся  усталостью,
которая требовала сна, и одновременно  с  гложущей  неотступной  тревогой,
которая требовала действий. Окинул комнату взглядом  и  почувствовал  себя
увереннее. Его большой  старомодный  кожаный  чемодан  стоял  открытый  на
подставке  для  чемоданов.  Накануне  вечером  горничная  быстро  и  ловко
упаковала его вещи. Теперь только и оставалось побриться, одеться, уложить
туалетные принадлежности,  сунуть  в  портфель  несколько  книг,  писем  и
рукописные страницы, которые всегда накапливались, где бы  он  ни  жил,  и
ехать на вокзал. За двадцать минут  он  все  спокойно  сделает.  Поезд  не
раньше половины девятого, а на такси до вокзала минуты три. Он сунул  ноги
в шлепанцы, подошел к окну, дернул шнур, поднял тяжелые деревянные жалюзи.
   Утро было хмурое. Курфюрстендамм лежала внизу  пустынная,  тихая,  лишь
изредка пронесется машина, или прошуршит шинами одинокий велосипедист, или
по-утреннему сухо, сдержанно простучат чьи-то быстрые шаги - кто-то спешит
на работу. Посреди улицы, над трамвайными рельсами, пышные кроны дерев уже
утратили летнюю свежесть - листва больше не была того густого,  глубокого,
темно-зеленого цвета, самого  зеленого  из  всех  зеленых,  какой  увидишь
только в Германии, - в нем и  лесная  тьма,  и  таинственная  прохлада,  и
волшебство. Листья привяли, запылились. Кое-где  в  них  уже  просвечивала
осенняя желтизна. Светло-желтый трамвай, без единого пятнышка, сверкающий,
словно только что из игрушечного магазина,  плавно  прошипел  колесами  по
рельсам, дугой по проводам. Никакого другого шума он  не  производил.  Как
все, что строили  немцы,  и  трамвай,  и  полотно  дороги  сработаны  были
безупречно. Ни намека на лязг и дребезжанье, без  которых  нет  трамвая  в
Америке. Даже маленькие булыжники, уложенные между  рельсами,  были  такие
безукоризненно чистенькие, будто каждый в отдельности обмахнули  метелкой,
а зеленые ленты травы вдоль путей  были  зеленые  и  бархатные,  что  твой
оксфордский газон.
   От больших ресторанов, кафе и веранд, расположенных по  обеим  сторонам
Курфюрстендамм,  веяло  спокойным  одиночеством,  какое  присуще  подобным
местам рано поутру. Стулья опрокинуты на столы. Всюду чисто, голо,  пусто.
В трех кварталах отсюда, в начале улицы, часы на Гедехтнис-кирхе запоздало
пробили семь. Унылая громада церкви видна была из окна, в ветвях  деревьев
заливались птицы.
   В дверь постучали. Джордж обернулся и пошел отворять.  Официант  принес
на подносе завтрак. Это был мальчик лет пятнадцати, белокурый, свеженький,
розовощекий  и  очень  серьезный.  На  нем  была  крахмальная  рубашка   и
чистенькая, без единого пятнышка форменная куртка, которая  досталась  ему
явно с владельца покрупней: видно было, что ее подкоротили и сузили. Держа
поднос перед собой, он  торжественно  прошагал  прямо  к  столу,  стоящему
посреди комнаты, и гортанным голосом, бесстрастно и однотонно произнес при
этом три известные ему английские фразы:
   - Доброе утро, сэр, - когда Джордж отворил дверь.
   - Пожалуйста вам, сэр, - когда ставил поднос на стол.
   И еще:
   - Большое спасибо, сэр, - уже выходя из комнаты и  оборачиваясь,  чтобы
затворить за собой дверь.
   Фразы всегда были одни и те же. За все лето они ни разу ни на волос  не
изменились, и теперь, когда мальчик в последний раз выходил из  номера,  в
Джордже всколыхнулись нежность и сожаление. Он  окликнул  мальчика,  велел
обождать, достал из кармана брюк деньги и дал ему. Розовое  лицо  залилось
радостным румянцем. Джордж пожал мальчику руку, и тот гортанно произнес:
   - Большое спасибо, сэр. - И потом совсем тихо и проникновенно:  -  Gute
Reise, mein Herr [счастливого пути, сударь (нем.)]. -  Щелкнул  каблуками,
поклонился по всем правилам и затворил за собой дверь.
   Джордж постоял минуту-другую, ощущая все ту же невыразимую  нежность  и
сожаление - ведь никогда больше он не увидит этого мальчика. Потом подошел
к  столу,  налил  чашку  горячего  густого  шоколада,  разломил  хрустящую
булочку, намазал ее маслом, клубничным джемом и поел. Вот и весь  завтрак.
В чайнике еще оставался шоколад, на  тарелке  -  сколько  угодно  завитков
масла и столько превкусного джема,  хрустящих  булочек  и  рогаликов,  что
хватило бы еще на полдюжины завтраков, но ему ничего не хотелось.
   Он подошел к умывальнику и  включил  свет.  Большая  тяжелая  фаянсовая
раковина была вделана в стену. Стена  и  пол  под  раковиной  основательно
облицованы кафелем,  словно  маленькая,  но  великолепная  ванная.  Джордж
почистил зубы, побрился, упаковал  туалетные  принадлежности  в  маленький
кожаный несессер и, застегнув молнию, спрятал его в чемодан. Потом оделся.
В двадцать минут восьмого он был готов.


   Джордж звонил портье, и в эту минуту вошел Франц Хейлиг. Человек он был
удивительный, старый друг, еще с мюнхенских времен, и Джордж был  очень  к
нему привязан.
   Когда они познакомились, Хейлиг служил библиотекарем в Мюнхене.  Теперь
он занимал какой-то пост в одной из крупнейших библиотек Берлина.  В  этом
качестве он был государственным чиновником, и ему предстояло медленно,  но
верно продвигаться по служебной  лестнице.  Зарабатывал  он  немного,  жил
скромно, но все это его мало трогало. Он был ученый, и Джордж  никогда  не
встречал человека, так разносторонне образованного и таких  разносторонних
интересов. Он читал и говорил на дюжине языков.  Был  он  немец  до  самых
глубин своей ученой натуры, но его английский, на  котором  он  объяснялся
хуже, чем на всех других знакомых ему  языках,  нисколько  не  походил  на
обычные  для  немцев  вариации  языка  Шекспира.  В  его  английском  было
множество  немецких  вкраплений,  но   сверх   того   Хейлиг   заимствовал
произношение и интонации из других своих языковых  приобретений,  так  что
получалась презабавная пестрая смесь.
   Он вошел, увидел Джорджа и принялся смеяться; при этом  он  зажмурился,
сморщился, так что мелкие черты его перекосились, и все пофыркивал, поджав
и скривив губы, словно только что съел недозрелую хурму.
   Наконец лицо у него стало серьезное, и он тревожно спросил:
   - Готовы, а? Сначит, в самом деле едете?
   Джордж кивнул.
   - Еду, - сказал он. - Все готово. Ну, а вы как себя чувствуете, Франц?
   Франц неожиданно засмеялся, снял очки и стал их  протирать.  Без  очков
маленькое морщинистое  лицо  его  показалось  измученным,  осунувшимся,  а
близорукие глаза - красными и усталыми от бессонной ночи.
   - О, Gott!  [Господи!  (нем.)]  -  воскликнул  он  с  какой-то  веселой
отчаянностью. - Чувствую себя хуже некуда! Я даже не прилег.  После  того,
как мы расстались, я не мог спать. Я ходиль и ходиль,  дошел  чуть  не  до
Грюневальда... Можно, я вам что-то скажу? - проникновенно сказал он и,  по
своему обыкновению, при этих загадочных словах серьезно, в упор  посмотрел
на Джорджа. - Я шутко себя чувствую... правда.
   - Значит, вы даже не ложились? Совсем не спали?
   - Ну да, - устало ответил Хейлиг. - Подремал часок. Я  вернулся  домой.
Моя подружка спала... Я не хотель к ней ложиться... не хотель будить.  Ну,
прилег на кушетке. Даже не разделся.  Боялся,  опоздаю  вас  проводить  на
поезд. А это было бы просто ушасно! - сказал он и снова серьезно уставился
на Джорджа.
   - Вы бы с вокзала вернулись домой и поспали, -  сказал  Джордж.  -  При
таком самочувствии много не наработаешь. Почему бы не взять свободный день
и не отоспаться?
   - Так вот, - отрывисто, но как-то равнодушно сказал  Хейлиг.  -  Я  вам
что-то скажу. - Он снова серьезно, в упор поглядел на Джорджа.  -  Это  не
важно. Правда, не важно. Я чего-нибудь выпью... кофе или еще что-нибудь, -
равнодушно сказал он. - Выпить - это  неплохо.  Но  косподи!  -  Он  опять
засмеялся с веселой отчаянностью. - Ох уж и  посплю  я  сегодня  ночью!  А
потом опять попробую познать свою подружку.
   - Надеюсь, Франц. Она у вас  славная.  Боюсь,  последний  месяц  вы  не
очень-то баловали ее своим обществом.
   - Так вот, - снова сказал Хейлиг. - Я вам что-то скажу. Это  не  важно.
Правда, не важно. Она хорошая... она все понимает... вам она нравится, да?
- И он опять серьезно, вопрошающе уставился на Джорджа. -  По-вашему,  она
славная?
   - Да, очень славная.
   - Так вот, - сказал Хейлиг. - Я вам  что-то  скажу.  Она  правда  очень
славная. Я рад, если она вам нравится. Мне с ней очень хорошо. Мы  отлично
уживаемся. Надеюсь, мне позволят ее оставить, - негромко докончил он.
   - Позволят? А кто тут может позволить или не позволить, Франц?
   - А, - устало сказал Хейлиг, и лицо  его  брезгливо  сморщилось  -  ну,
эти... эти тупицы... Вы же знаете.
   - Но, черт возьми, Франц, неужели и это тоже запрещено? Не может  этого
быть! Надеюсь, мужчина еще вправе иметь  подружку?  Ведь  стоит  выйти  на
Курфюрстендамм - и от девчонок отбою нет.
   - А, вы имеете в виду шлюшек. Да,  шлюшки  пока  что  разрежаются,  это
пожалуйста. Это совсем другое дело. И, может, они кое-чем  тебя  наградят,
шлюшки. Но это пожалуйста. Понимаете, мой дорогой, я вам что-то  скажу.  -
Тут его лицо искривила  ехидная  гримаса,  и  он  заговорил  тем  нарочито
изысканным тоном, которым произносил обычно самые злоязычные речи.  -  Под
властью нашего Dritte Reich [Третьего рейха (нем.)] мы все так  счастливы,
все у нас так прекрасно и разумно, что просто с ума сойти  можно,  -  едко
усмехнулся он. - Шлюшки на Курфюрстендамм - это пожалуйста. Можешь пойти к
ним, а можешь и к себе  привести.  Да-да  (он  серьезно  покивал),  можешь
привести к себе в свою комнату. А вот подружка -  это  запрещается.  Завел
подружку - женись. И можно, я вам что-то скажу?  Мне  жениться  нельзя,  -
признался он. - Мало зарабатываю.  Жениться  мне  никак  невозможно!  (Это
прозвучало очень решительно.) И знаете, что я вам скажу? -  продолжал  он,
взволнованно шагая по комнате и порывисто затягиваясь  сигаретой.  -  Если
подружка, имей две комнаты. А для меня это тоже никак невозможно!  На  две
комнаты у меня и денег-то нет.
   - То есть как? Если у вас есть подружка, вы по закону обязаны иметь две
комнаты?
   - Да, таков закон,  -  негромко  отвечал  Хейлиг  и  кивнул,  лицо  его
окаменело: с таким видом  немцы  говорят  обо  всем,  что  стало  для  них
незыблемым правилом. - Так полагается. Если у тебя подружка, у нее  должна
быть отдельная комната. Тогда можно сказать, что каждый живет сам по себе,
- серьезно продолжал он. - Пускай ее комната рядом с твоей, но  все  равно
можно сказать, что она тебе никто. И, пожалуйста, спите вместе хоть каждую
ночь. А все равно тогда комар носа не подточит. Потому что так ты не идешь
против Партии... Gott! - воскликнул он, поглядел на Джорджа  снизу  вверх,
лицо его искривила язвительная и горькая гримаса, и он снова засмеялся.  -
С ума сойти можно!
   - Франц, а вдруг узнают, что вы с ней живете в одной комнате?
   - Так вот, - негромко сказал Хейлиг, - тогда  ей  придется  уйти.  -  И
устало, с горьким равнодушием заключил: - Не важно. Мне все  едино.  Я  не
обращаю внимания на этих тупиц. У меня есть моя работа, есть моя подружка.
Только это и важно. Закончив работу, я иду домой,  в  свою  комнатку.  Там
меня ждет  моя  подружка,  и  собачка  тоже,  -  сказал  он,  и  лицо  его
посветлело. - Можно, я вам что-то  скажу?  Эта  собачка...  Пуки,  вы  его
видели... мой маленький  терьер...  я  его  прямо  полюбил.  Он  и  правда
славный, - серьезно сказал Хейлиг. - Сперва я  его  терпеть  не  мог.  Моя
подружка только его увидала и сразу влюбилась. Сказала, он ей  нравится...
и чтоб я его купил ей в подарок. Так вот,  -  продолжал  Хейлиг,  стряхнув
пепел с сигареты и все меряя комнату шагами, - я  сказал,  не  потерплю  в
моем доме какую-то дрянную собачонку. - Эти слова он выкрикнул чуть не  во
весь голое, желая передать всю силу тогдашней своей решимости. - Ну, а она
взяла и заплакала. И все твердила про  собачку.  Говорила,  ей  непременно
нужно эту собачку, без собачки она умрет. Gott! - снова весело  воскликнул
он и засмеялся. - С ума можно было сойти. Никакого покоя не  стало.  Приду
вечером с работы, а она сразу в слезы и говорит,  она  умрет,  если  я  не
куплю эту собачку. Ну, и наконец я сказал; "Ладно, будь  по-твоему.  Куплю
тебе скотинку!" - со злостью сказал он. - "Только, бога  ради,  не  реви!"
Ну, и тогда я пошел за этой собачкой ж получше на нее поглядел.  -  Теперь
он говорил совсем дурашливо,  глаза  стали  как  щелки,  маленькое  личико
сморщила презабавная гримаса, он оскалил тусклые зубы и  тихонько,  весело
зарычал:  -  Поглядел  я  на  этого  песика  и  коворю:  "Ух  ты,  коворю,
с-с-сверюга ты... уш-ш-шасный, н-невос-смошный  свереныш...  так  и  быть,
возьму тебя... но если ты, поганец... если ты... - тут он свирепо и весело
потряс  кулаком  перед  мордой   воображаемого   пса,   -   если   станешь
безобразничать... Станешь пакостить у меня в доме,  я  так  тебя  угощу  -
вэвоешь..." А потом я его полюбил, - продолжал Хейлиг. - Он славный песик,
правда. Иногда приду вечером домой, и так тошно, столько за день перевидал
этих шутких типов, а он подойдет и глядит на меня. И прямо  разговаривает.
Говорит: знаю, худо тебе. Трудная у  тебя  жизнь.  Но  я  тебе  друг.  Да,
правда, очень славный песик. Очень я его люблю.
   Под  конец  этого  рассказа  вошел  портье  и  остановился,   дожидаясь
распоряжений. Он спросил, все ли уложено в кожаный чемодан.  Джордж  встал
на четвереньки и напоследок  глянул  под  кровать.  Портье  открыл  дверцы
шкафа, выдвинул ящики. Хейлиг тоже заглянул в шкаф и, убедившись,  что  он
пуст, повернулся к Джорджу и с нарочитым удивлением сказал:
   - Так вот, похоже, вы ничего не забыли.
   Успокоившись на этот счет, портье  закрыл  тяжелый  чемодан,  запер  на
ключ, затянул ремни, а Хейлиг тем  временем  помогал  Джорджу  засунуть  в
старый портфель книги, письма и рукописи. Потом Джордж застегнул  портфель
и отдал его портье. Тот вытащил багаж в коридор и сказал, что подождет  их
внизу.
   Джордж посмотрел на свои часы - до поезда оставалось еще  три  четверти
часа. Он спросил  Хейлига,  ехать  ли  прямо  сейчас  на  вокзал  или  еще
подождать в отеле.
   - Подождем здесь, - ответил тот. - Пожалуй, так лучше. Переждете  здесь
еще полчаса и все равно прекрасно успеете.
   Он протянул Джорджу сигареты, дал ему прикурить.  Они  сели,  Джордж  к
столу, Хейлиг на кушетку у стены. И минуту-другую молча курили.
   - Так вот, - негромко  сказал  Хейлиг,  -  на  этот  раз  мы  и  правда
прощаемся... Ведь на этот раз вы едете?
   - Да, Франц. На этот раз надо ехать.  Я  пропустил  уже  два  парохода.
Пропустить еще один невозможно.
   Еще с минуту курили молча, и вдруг Хейлиг сказал серьезно:
   - Так вот, можно, я вам что-то скажу? Мне жаль.
   - И мне тоже, Франц.
   И опять они курили в тревожном, неловком молчании.
   - Вы еще, конечно,  приедете,  -  сказал  потом  Хейлиг.  И  решительно
заявил: - Вы должны приехать. Мы к вам привязались. -  Помолчал,  прибавил
просто, негромко: - Знаете, мы правда очень вас любим.
   Джордж от волнения не  мог  вымолвить  ни  слова,  и,  бросив  на  него
быстрый, печальный взгляд, Хейлиг продолжал:
   - А вам у нас нравится? Вы нас любите? Да! - с чувством ответил он  сам
себе. - Конечно, любите.
   - Конечно, Франц.
   - Тогда вы должны  приехать,  -  негромко  сказал  Хейлиг.  -  Если  не
приедете, это будет ушасно. - Он снова испытующе посмотрел на Джорджа,  но
Джордж молчал. И  тогда  Хейлиг  сказал:  -  И  я...  я  надеюсь,  мы  еще
встретимся.
   - Я тоже надеюсь, Франц,  -  отозвался  Джордж.  И,  стараясь  развеять
печаль, которая охватила обоих, он высказал, как  мог  веселее,  то,  чего
очень хотел, но во что не слишком верил: -  Конечно,  встретимся.  В  один
прекрасный день я опять приеду, и мы опять  посидим,  потолкуем,  вот  как
сейчас.
   Хейлиг ответил не  сразу.  Лицо  его  исказилось  так  хорошо  знакомой
Джорджу горькой и злой насмешкой. Он сорвал с себя очки, протер их,  вытер
близорукие усталые глаза и опять надел очки.
   - Вы так думаете? - спросил он, и губы его искривила привычная  горькая
улыбка.
   - Уверен, - решительно ответил Джордж и на минуту сам почти  поверил  в
это. - Вы, я, все наши друзья... посидим все вместе и выпьем, и  всю  ночь
напролет будем танцевать вокруг деревьев, под утро заявимся к Энне Маенц и
будем есть суп с курицей. Все будет по-старому.
   - Что ж, надеюсь, вы правы. Но я не очень в  этом  уверен,  -  негромко
сказал Хейлиг. - Может, меня здесь уже не будет.
   - Вас? - Джордж даже засмеялся. - Что это вы  такое  говорите?  Вам  же
нигде в другом месте не будет хорошо, сами знаете. У вас здесь  работа,  о
которой вы всегда мечтали, и живете вы  наконец  именно  там,  где  всегда
мечтали жить, будущее ваше ясно и определенно  -  просто  надо  дождаться,
пока ваше начальство помрет или уйдет в отставку. Вы всегда будете здесь!
   - Я не очень в этом уверен, - сказал  Хейлиг.  Он  затянулся,  выпустил
струю дыма и как-то нерешительно продолжал:  -  Понимаете...  все  дело  в
этих... этих тупицах... ослах! - Он зло вдавил сигарету в пепельницу, лицо
его исказилось кривой усмешкой, в которой были  и  вызов,  и  оскорбленная
гордость, и он сердито крикнул: - Мне-то... мне все равно! За  себя  я  не
волнуюсь. Сейчас я живу себе потихоньку... у меня  есть  моя  работа,  моя
подружка... моя комнатка... А эти тупицы... ослы! - крикнул  он.  -  Я  их
просто не замечаю! Не вижу их! Меня это не беспокоит! - выкрикивал  он.  И
лицо его стало похоже на какую-то нелепую маску. - Я всегда проживу.  Если
меня выгонят... так вот, имейте в виду, мне все равно. На этой работе свет
клином не сошелся! - с горечью воскликнул он. - Возьму и уеду в Англию,  в
Швецию. Если у меня отберут работу, отберут мою подружку... поверьте,  это
все не важно. - Он  с  досадой,  с  презрением  отмахнулся.  -  Как-нибудь
проживу. Ну, а если эти тупицы... эти ослы... если  они  и  жизнь  у  меня
отнимут... тоже ничего страшного. Вы согласны?
   - Нет, Франц, я не согласен. Не хотел бы я умереть.
   - Так вот, - спокойно сказал Хейлиг, - вы другое дело. Вы американец. А
у нас это иначе. Я видел, как людей расстреливали, в Мюнхене, в Вене... Не
так уж это страшно. - И он опять испытующе поглядел на Джорджа. - Нет,  не
так уж страшно.
   - Черт возьми, Франц, что за вздор вы болтаете! - вскинулся  Джордж.  -
Никто не собирается вас расстреливать. Никто не собирается отнимать у  вас
ни работу, ни подружку. У вас же верная работа, Франц. Никакого  отношения
к политике. И другого такого ученого им нипочем не найти. Да  без  вас  им
просто не обойтись!
   Франц равнодушно, безнадежно пожал плечами.
   - Не знаю, -  сказал  он.  -  Я...  по-моему,  если  придется,  мы  все
прекрасно обойдемся друг без друга. А, наверно, придется.
   - Придется? Что вы имеете в виду, Франц?
   Хейлиг помолчал. Потом сказал резко:
   - Пожалуй, я вам что-то скажу. В последний год с этими тупицами можно с
ума сойти. Всех евреев выгнали с работы... теперь они  не  у  дел.  А  эти
тупицы... вырядились в  форму...  -  с