раздности. А потому не удивительно, что она  никогда  не
причисляла себя к "богачам". Она была труженица. Она работала.
   А сейчас, удовлетворенная  осмотром  большой  гостиной,  она  поспешила
проверить  все  остальное.  Из  гостиной  в  столовую  вела  двустворчатая
стеклянная дверь, сейчас  она  была  затворена  и  полускрыта  прозрачными
портьерами. Миссис Джек  подошла,  распахнула  ее  настежь  и  застыла  на
пороге, порывисто прижав руку к груди. И тихонько ахнула  от  удивления  и
восторга. До чего же красиво! Просто до невозможности! Но она ведь как раз
этого и хотела - так всегда бывало у нее на приемах. И, однако, всякий раз
эта красота была для нее словно великое и неожиданное открытие.
   Все здесь было само совершенство. Огромный обеденный стол так  и  сиял,
будто цельное полотнище золотисто-смуглого  света.  По  середине  его,  на
плотной кружевной салфетке, в  большой  красивой  вазе  -  душистый  букет
только что  срезанных  цветов.  По  четырем  углам  аккуратно  расставлены
высокие стопки тарелок дрезденского  фарфора  и  лежат  рядами  сверкающие
приборы старого  английского  серебра  -  массивные  ложки,  вилки,  ножи.
Старинные итальянские стулья отодвинуты от стола и расставлены вдоль стен.
Ужин будет a la fourchette. Гости  вольны  подходить  и  выбирать  еду  по
своему вкусу, на этом великолепном столе найдутся соблазны, перед которыми
не устоит самый капризный и пресыщенный гурман.
   В одном конце стола на громадном серебряном блюде красуется великолепно
поджаренный, в хрусткой золотистой корочке ростбиф. Он чуть-чуть "начат" с
одного боку - несколько ломтиков срезано, пусть  всякий  сразу  видит,  до
чего это  нежное  и  сочное  мясо.  В  противоположном  конце,  на  другом
громадном  блюде,  так  же  початый  с  краешка,  возлежит  целый   окорок
виргинской приправленной пряностями ветчины. А между этими двумя блюдами и
вокруг  них  теснится  многое  множество  разнообразнейшей  снеди,   такой
аппетитной, что при одном взгляде слюнки текут. Тут и всевозможные  салаты
- из всяческой зелени, из цыплят, и крабы, и розовато-белое  крепкое  мясо
клешней омаров, в целости вынутых из жесткой скорлупы.  На  других  блюдах
лежит золотистыми брусками копченая семга -  самый  изысканный  деликатес,
какой только можно купить за деньги, -  высятся  горки  черной  и  красной
икры, и счету нет тарелкам со всякими иными закусками -  тут  и  грибы,  и
сельдь, анчоусы, сардины и крохотные, сочные артишоки, маринованный лук  и
маринованная  свекла,  нарезанные  ломтиками  помидоры   и   фаршированные
пряностями яйца под майонезом, грецкие и пекановые орехи, миндаль,  оливки
и сельдерей. Короче говоря, тут найдешь все, чего только можно пожелать.
   Да, угощенье поистине роскошное, хоть самому  Гаргантюа  впору.  Такими
представляешь себе пиршества, что  стали  бессмертны  благодаря  старинным
легендам. Не многие "настоящие богачи" осмелились бы задать такой  пир,  и
побоялись бы они не напрасно. Такое устроить  могла  только  она  одна,  и
только у нее все могло получиться  как  надо.  Потому-то  и  славились  ее
приемы, и никто из приглашенных не упускал случая  явиться.  Ибо,  как  ни
странно, во всем этом щедром угощении не было и намека на  беспорядок  или
излишество. Стол был поистине чудом  продуманного  стройного  и  красивого
художественного замысла. Глядя на него, никто не мог бы сказать,  что  тут
хоть чего-то не хватает или что хоть одна мелочь тут лишняя.
   И все в  этой  просторной  столовой  было  просто  и  прочно,  во  всем
чувствовался тот же безупречный вкус, тот же стиль, словно бы все возникло
и  сложилось  само  собой  -  с  таким  непринужденным  изяществом  и  так
естественно. По одну  сторону  -  огромный  буфет  со  сверкающими  рядами
графинов, бутылок  и  бутылочек,  сифонов  и  высоких,  тончайшего  стекла
бокалов. По другую - два изящных шкафчика в колониальном стиле, словно две
грации,  радуют  взгляд   чудесным   фарфором,   хрусталем   и   серебром,
великолепными старинными блюдами, блюдцами и чашками, чашами и соусниками,
кувшинами и кувшинчиками.
   Эстер Джек окинула все это оценивающим взглядом  и,  довольная,  быстро
прошла через всю комнату к  двустворчатой  двери,  за  которой  находились
буфетная, кухня и комнаты прислуги. Еще из-за  двери  она  услышала  смех,
оживленные голоса  девушек  и  гортанные  возгласы  кухарки,  как  всегда,
пересыпанные немецкими  словами.  Распахнув  дверь,  она  очутилась  среди
увлеченной, деловитой суеты. Большая  выложенная  кафелем  кухня  сверкала
чистотой, точно больничная  лаборатория.  Огромная  плита  с  великолепной
вытяжной трубой, будто в первоклассном ресторане,  казалось,  была  только
что отмыта, выскоблена  и  отполирована.  Многочисленное  собрание  медных
кастрюль, котлов, горшков, сотейников, сковородок всех видов и размеров  -
от крохотной, где только и уместится одно яйцо, до громадины,  на  которой
можно, кажется, наготовить на полк солдат,  -  было  до  того  начищено  и
надраено, что миссис Джек могла смотреться в них, как в  зеркало.  Большой
стол посреди кухни белизною не посрамил бы операционной хирурга, а  полки,
ящики, буфеты и лари выглядели так, словно  по  ним  только  что  прошлись
наждачной бумагой. И, словно драгоценность, ослепительно белел  гигантский
электрический холодильник, чей на удивленье негромкий, ровный и мощный гул
не могли заглушить возбужденные женские голоса.
   "Вот оно! - подумала миссис Джек. - Это лучше всего! Лучше всех  комнат
в доме! Другие я тоже люблю, но есть ли на свете что-нибудь великолепнее и
красивее хорошей кухни? И какой у кухарки порядок!  Вот  бы  мне  все  это
нарисовать! Но нет... тут бы нужен Брейгель! В наше время никто  не  сумел
бы это по-настоящему написать..."
   - Ой, милочка! - вслух сказала она кухарке. - Какой чудный торт!
   Кухарка подняла голову от огромного  слоеного  торта,  на  котором  она
выводила глазурью последние узоры, и на  ее  длинной,  плоской,  туповатой
физиономии засветилась еле заметная улыбка.
   - Вам нравится, да? - сказала она. - Вы думает, он хороший торт?
   - Ой, милочка, - так по-детски  горячо  воскликнула  миссис  Джек,  что
кухарка улыбнулась чуть пошире. - Он просто красавец!.. Просто чудо!..
   И она в комическом отчаянии пожала плечами, точно не находя слов.
   Кухарка,  очень  довольная,  гортанно  засмеялась,  а  Нора  сказала  с
улыбкой:
   - Вот это верно, миссис Джек! Я и сама  только  сейчас  ей  хотела  это
самое сказать.
   Миссис Джек бросила на нее быстрый взгляд и  вздохнула  с  облегчением:
лицо открытое, опрятная, трезвая. Слава тебе господи, взяла себя  в  руки!
Ясно, что с утра больше ни капли не пила. Она хмелеет мигом, если  глотнет
спиртного, по ней сразу видно.
   Джейни и Мэй сновали из кухни в гостиную для прислуги  и  обратно  -  в
ловко сидящих  накрахмаленных  форменных  платьях,  розовые,  улыбающиеся,
просто на диво хорошенькие. Все идет  прекрасно,  лучше,  чем  можно  было
ждать. Ничего не забыто. Все готово. Уж конечно, прием удастся на славу!


   И тут раздался резкий звонок. Лицо у Эстер Джек стало испуганное.
   - Джейни, звонят у парадного, - быстро сказала она. И прибавила  словно
про себя: - Кто бы это мог быть...
   - Сейчас, мэм, - отозвалась Джейни,  появляясь  в  дверях.  -  Я  пойду
открою, миссис Джек.
   - Да, подите,  Джейни,  интересно,  кто  бы  это...  -  Она  озадаченно
посмотрела на стенные часы, потом - на свои платиновые  ручные  часики.  -
Еще только четверть девятого! Неужели кто-нибудь так рано... А! - Ее вдруг
осенило. - Это, наверно, мистер Лоуген. Если это он, Джейни, проводите его
в гостиную. Я сейчас туда приду.
   - Слушаю, миссис Джек. - И Джейни исчезла.
   А  миссис  Джек  напоследок  еще  раз  оглядела  кухню,  благодарно   и
одобрительно улыбнулась искуснице кухарке и тоже вышла.
   Пришел и в самом  деле  мистер  Лоуген.  Эстер  Джек  встретила  его  в
прихожей, где он на минуту задержался, чтобы поставить два огромных черных
чемодана - похоже, их поднял бы  не  всякий  силач.  Вид  мистера  Лоугена
подтверждал это впечатление. Он сжал одной рукой вздувшиеся бицепсы другой
и, морщась от боли, сгибал и разгибал ее. Заслышав шаги  миссис  Джек,  он
обернулся; это был крепко сбитый, плотный человек лет тридцати  с  густыми
рыжеватыми бровями; круглое с крупными чертами лицо после недавнего бритья
несколько отливало  медью,  низкий  лоб  в  морщинах  и  плешивая  макушка
поблескивали бисеринками пота, и он утирал их платком.
   - Черт! - выдохнул мистер Свинтус Лоуген (под этим  ласковым  прозвищем
он был известен в тесном дружеском кругу). - Черт, - снова  выбранился  он
больше с облегчением, чем со злостью. Перестал разминать  ноющие  мышцы  и
протянул хозяйке дома крепкую короткопалую руку,  до  самых  ногтей  густо
усеянную крупными веснушками.
   - Да вы, наверно, умираете от усталости! - воскликнула  Эстер  Джек.  -
Почему вы не предупредили меня, что у вас столько  багажа!  Я  послала  бы
шофера вас встретить. Он бы сделал все, что надо.
   - А, пустяки, - возразил Лоуген. - Я всегда управляюсь сам.  Понимаете,
я все  вожу  с  собой  -  все  свое  снаряжение.  -  Он  показал  на  свои
внушительные чемоданы. - Тут все, что мне надо  для  моего  представления.
Так что,  сами  понимаете,  неохота  рисковать.  -  Он  неожиданно  совсем
по-мальчишески ей улыбнулся. - Больше у меня ничего нет.  Если  что-нибудь
случится неладное... уж лучше пускай я сам буду виноват, по крайней  мере,
тогда я буду знать, что к чему.
   - Ну, ясно! - кивнула миссис Джек,  она  мгновенно  его  поняла.  -  Вы
просто не можете ни на кого положиться. Вдруг что-нибудь случится,  а  вы,
наверно, столько лет их мастерили! Все, кто их  видел,  говорят,  что  это
просто чудо, - продолжала она. - Все прямо в восторг пришли, когда узнали,
что вы приедете. Мы столько про вас слышали... право, сейчас  в  Нью-Йорке
только и разговору...
   - Ну, что ж, - сказал  мистер  Лоуген  совсем  другим  тоном,  все  еще
вежливо, но уже явно не обращая ни малейшего  внимания  на  хозяйку  дома.
Теперь он был поглощен делом: подошел  к  дверям  гостиной  и,  озабоченно
примериваясь, ее осматривал. - Очевидно, это будет здесь, так?
   - Да... то есть, если вам тут нравится. Если хотите, можно и  в  другой
комнате, но эта у нас самая просторная.
   - Нет, спасибо, - был краткий, рассеянный ответ. - Это вполне  годится.
Даже очень хорошо... Гм! - Двумя веснушчатыми  пальцами  он  ухватился  за
пухлую нижнюю губу. - Пожалуй, самое удобное место вон там, - он указал на
противоположную стену, - напротив этой двери, а публика  рассядется  вдоль
этих трех стен... Гм! Да... Пожалуй,  вот  тут,  примерно  посередине,  на
книжных полках повесим афиши. Все это, конечно, можно убрать.  -  Быстрым,
широким взмахом руки он словно вымел из гостиной чуть ли не всю мебель.  -
Да! Тогда  будет  отлично!..  А  теперь,  если  не  возражаете,  мне  надо
переодеться, - почти скомандовал он. - Если у вас найдется комната.
   - Ну конечно! - поспешно ответила миссис Джек.  -  По  коридору  первая
дверь направо. Но, может быть, вы  сначала  хотите  выпить  и  перекусить?
Должно быть, вы ужасно...
   - Нет, спасибо, - решительно перебил Лоуген. - Вы очень любезны,  -  он
мельком улыбнулся, хмуря кустистые брови,  -  но  перед  представлением  я
ничего не ем и не  пью.  А  теперь,  -  он  наклонился,  ухватил  огромные
чемоданы  за  ручки  и,  крякнув,  с  усилием  их  поднял,  -   с   вашего
разрешения...
   - Мы можем вам чем-нибудь помочь? -  с  готовностью  предложила  миссис
Джек.
   - Нет...  спасибо...  ничем,  -  пробурчал  Лоуген  и  грузными  шагами
двинулся  со  своей  ношей  по  коридору.  -  Спасибо...  я...  отлично...
справлюсь... сам... - Пошатываясь под этой тяжестью, он  переступил  порог
указанной ему комнаты, и уже оттуда донеслось тише: - Ничего... не надо.
   Миссис Джек услышала глухой стук - это грохнули  о  пол  будто  свинцом
набитые  чемоданы,  потом:  "У-уф!"  -  протяжно,  устало,  с  облегчением
выдохнул Лоуген.
   Когда молодой человек, пошатываясь, вышел из гостиной,  хозяйка  еще  с
минуту изумленно и даже чуточку испуганно смотрела  ему  вслед.  Уж  очень
решительно и бесцеремонно собирался он перевернуть все  вверх  дном  в  ее
любимой комнате. Но нет, - она тряхнула головой, отгоняя смутные опасения,
- конечно же, все пройдет  хорошо.  Столько  народу  отзывалось  о  нем  с
восторгом, его представление - сенсация нынешнего года, все на нем  просто
помешались, только о нем и говорят, всюду хвалебные рецензии. Он  баловень
"избранного общества" - всех этих богачей  с  Лонг-Айленда  и  Парк-авеню.
(Тут в нашей  даме  шевельнулось  чувство  собственного  превосходства,  и
ноздри ее презрительно дрогнули). И все же... все же приятно, что она  его
заполучила!


   Да, Свинтус  Лоуген  и  впрямь  был  сенсацией  года.  Он  создал  цирк
проволочных кукол, и это странное развлечение всюду встречали  необычайные
овации. Кто не мог в избранных светских кругах со знанием дела потолковать
о нем и его куклах, оказывался чуть ли не в положении  невежды,  сроду  не
слыхавшего о Жане Кокто и сюрреализме; это было все равно что в недоумении
захлопать глазами,  когда  при  тебе  упомянут  имена  Пикассо,  Бранкузи,
Утрилло или Гертруды Стайн. О Свинтусе Лоугене и его искусстве говорили не
менее  оживленно  и  почтительно,  чем  говорят  знатоки  обо  всех   этих
знаменитостях. И так же, как для них, для мистера Лоугена и его  искусства
требовался особый словарь. Чтобы рассуждать о них со знанием  дела,  нужно
было владеть особым языком, в котором тончайшие оттенки  становились  день
ото дня недоступней для непосвященных, по мере того как критики  старались
перещеголять  друг  друга  в  постижении   глубин   и   головокружительных
сложностей,  бесконечных  нюансов  и  ассоциаций,  порождаемых   Свинтусом
Лоугеном и его кукольным цирком.
   Правда,  на  первых  порах  иные  знатоки  и  любители  -   счастливцы,
причастные к самому зарождению моды на мистера  Лоугена,  -  называли  его
представление "ужасно забавным". Но это давно  устарело,  теперь  всякого,
кто осмеливался определить искусство Лоугена пресным словечком  "забавно",
немедля сбрасывали со счетов как совершенно  некультурную  личность.  Цирк
Лоугена перестал быть  "забавным",  как  только  один  из  самых  сведущих
газетных обозревателей сделал открытие, что "никогда еще со времен раннего
Чаплина искусство  трагического  юмора  не  достигало  в  пантомиме  столь
несравненных высот".
   С этого и пошло, каждый следующий критик воздавал мистеру  Лоугену  все
новые, все  более  громкие  хвалы.  За  рецензиями  в  ежедневных  газетах
появились лестные  эссе  в  более  изысканных  изданиях,  иллюстрированные
фотографиями его кукол. Потом к  общему  хору  присоединились  театральные
критики, и в жертвенном огне сравнительного анализа уже обращались в дым и
прах кое-какие явления современной  сцены.  Ведущим  трагическим  актерам,
прежде чем выступать в роли  Гамлета,  предлагалось  поучиться  у  клоунов
мистера Лоугена.
   Всюду разгорелись ожесточенные споры. Два знаменитых критика вступили в
хитроумный словесный поединок на столь сверхученом уровне,  что,  говорят,
под конец во всем цивилизованном мире не  больше  семи  человек  могли  бы
разобраться в их заключительных выпадах. Ожесточенней всего спорили о том,
что сильнее повлияло на Свинтуса Лоугена  -  кубизм  раннего  Пикассо  или
геометрические  абстракции  Бранкузи.  У  обеих  теорий   имелись   пылкие
последователи, но под конец все сошлись на том, что решающую  роль  сыграл
все же Пикассо.
   Все эти сомнения мог  бы  разрешить  одним  только  словом  сам  мистер
Лоуген, но слово это так и не было произнесено.  Лоуген  вообще  почти  не
говорил  о  переполохе,  который  сам  же  вызвал.  Как   многозначительно
указывала  критика,  ему  свойственна  была  "та  простота,  что  отличает
истинного художника - почти детская naivete [наивность, непосредственность
(фр.)] речи и жеста, проникающая в самое сердце  реальности".  И  вся  его
жизнь,  его  прошлое  оставались  недоступными  для  пытливых   биографов,
огражденные той же непостижимой простотой. Или, по определению еще  одного
критика, "так же, как было почти у всех больших мастеров,  по  юным  годам
Лоугена трудно было предвидеть, что он скажет  новое  слово  в  искусстве.
Подобно всем  истинно  великим,  он  развивался  медленно  и,  можно  даже
сказать, незаметно до того самого часа, когда внезапно явился  публике  во
всем ослепительном блеске".
   Как бы то ни было, сейчас слава мистера Лоугена  и  вправду  ослепляла,
вокруг него и его  кукол  возникла  в  высших  эстетических  сферах  целая
литература. На этом создавались и рушились репутации критиков. Посвящен ли
человек в тонкости  последней  моды,  -  об  этом  в  тот  год  судили  по
осведомленности о мистере  Лоугене  и  его  куклах.  Кто  не  умел  в  них
разбираться, тот безнадежно отстал от века и достоин всеобщего  презрения.
Кто умел, того окончательно признавали знатоком по части искусства, и  ему
мгновенно открывался доступ в круги самых избранных  артистических  натур.
Миру будущего, который, без сомнения, будет населен людьми иной, не  столь
утонченной и чувствительной породы, все это, быть может, покажется немного
странным. Быть может... но лишь потому, что мир будущего  забудет,  какова
была жизнь в 1929 году.
   В то милое нашему сердцу лето от рождества Христова 1929-е можно  было,
глазом не моргнув, признаться, что покойный Джон Мильтон наводит  на  тебя
скуку смертную и вообще он был просто чванный индюк и мыльный пузырь. В ту
пору господа  критики  очень  многих  объявили  мыльными  пузырями.  Самые
храбрые умы современности безжалостно исследовали  сияющие  всеми  цветами
радуги репутации  таких  личностей,  как  Гете,  Ибсен,  Байрон,  Толстой,
Уитмен, Диккенс, Бальзак, - и пришли к выводу, что репутации эти -  дутые.
Разоблачали все и всех,  стирали  позолоту,  ощипывали  павлиньи  перья...
неприкосновенными оставались только сами разоблачители да  мистер  Свинтус
Лоуген с его куклами.
   В последнее время жизнь стала слишком коротка, и уже не хватало времени
на многое, что люди прежде отлично успевали. Жизнь стала чересчур коротка,
и уже недосуг было читать книгу, если в ней больше двухсот страниц. Что до
"Войны и мира"... да, без сомнения,  все,  что  говорят  про  этот  роман,
справедливо, но... лично я... по совести сказать,  я  раз  попробовал,  и,
право, это уж чересчур... чересчур... словом,  знаете  ли,  жизнь  слишком
коротка. Итак, в тот год всем было  недосуг  тратить  время  на  Толстого,
Уитмена,  Драйзера  или  декана  Свифта.  Однако  на  страстное  увлечение
мистером Лоугеном и его кукольным цирком времени хватало.
   Лучшим умам тех лет, тончайшим ценителям даже среди немногих избранных,
наскучило очень многое. Они перепахали пустыри, и эрозия почвы все  больше
входила в моду. Им наскучила любовь и наскучила ненависть. Наскучили люди,
которые трудятся, и люди праздные. Наскучили те, кто что-то создает, и те,
кто  не  создает  ничего.  Им  наскучил  брак  -  и  наскучило   блаженное
одиночество. Наскучили и целомудрие и разврат. Наскучило ездить за границу
- и оставаться дома. Наскучили великие  поэты  всего  мира,  чьих  великих
творений они ни разу не читали.  Наскучили  голодные  люди  на  улицах,  и
убитые, и  дети,  погибающие  от  истощения,  наскучили  несправедливость,
жестокость,  гнет  всюду  и  везде,   куда   ни   погляди;   и   наскучили
справедливость, свобода, право  человека  на  жизнь.  Им  наскучило  жить,
наскучило умирать, но... в тот год им ничуть не были скучны Свинтус Лоуген
и его цирк марионеток.
   В чем же Причина такого переполоха? Какой Силой порождена была  великая
сенсация в мире искусства? Как  удачно  выразился  один  критик,  "это  не
п