апросто свернет с
прямого пути и,  забыв о цели своего путешествия, пойдет в сторону. Но можно
ли его винить,  если,  не имея силы преодолеть препятствие, он обойдет его и
затем вновь пойдет по прежнему направлению,  стремясь все к  той  же  благой
цели?..  Ведь нельзя?..  Не правда ли?  То же самое и в жизни,  в стремлении
человека к идеалу.  Важно, чтоб оно было сильное и искреннее... А если жизнь
его и сломит подчас - не беда.
  Важно сознавать и проникнуться мыслью, что мудрость нельзя продавать, но с
получением гонорара нуждающимся литератором примириться приходится.
  Беседа приняла другой оборот и коснулась  отношения  русских  писателей  к
вопросу о литературной конвенции (*2*). Я указал Льву Николаевичу на то, что
наши писатели всегда протестовали против заключения литературной  конвенции,
хотя им лично от нее была бы лишь одна выгода.
  - Да,  - задумчиво ответил Л.  Н.  Толстой, - это действительно любопытный
факт. Признаюсь, мне не приходилось обращать на него внимание.
  - Думаете ли вы,  Лев Николаевич,  что за произведения русских авторов  за
границей станут платить при заключении конвенции?
  - Вероятно,  потому что и теперь  заграничные  издатели  часто  предлагают
гонорар за исключительное право перевода.
  Лев Николаевич,  разумеется,  имел в  виду  свои  сочинения,  о  полнейшей
свободе   перевода  которых  он  напечатал  недавно  в  иностранных  газетах
специальное письмо.
  По вопросу  о  том,  сколько  могут  платить  русским  авторам иностранные
издатели, я привел в пример цифры, сообщенные мною вчера в отчете о беседе с
И. Н. Потапенком.
  - Не следует забывать,  - прибавил я,  - что  перевод  так  оценивается  в
Англии,  где трудно предположить большое число литераторов,  знающих русский
язык.
  - Ошибаетесь,  -  возразил  мне  Лев  Николаевич,  - теперь там их немало.
Коммерческие отношения создали давно уже потребность в знании русского языка
для  англичан.  Многие  лондонские коммерсанты присылали к нам своих сыновей
для изучения языка, и теперь, при международном характере, который принимает
литература,  эти молодые люди стали пользоваться своими познаниями, применяя
их  к  литературным  занятиям.  Во  время  неурожая  я  встречал  английских
корреспондентов из этого сорта молодых людей.
  - Но, во всяком случае, перевод с русского там оценивается очень дешево.
  - Не  полагаете  ли  вы,  что  это  обстоятельство  обескураживает русских
литераторов,  и они, не ожидая особых доходов, ввиду этого и отказываются от
конвенции?
  Лев Николаевич улыбнулся.  Улыбнулся и я, заметив, что немногие из русских
литераторов  знают  о  положении русских произведений на иностранных книжных
рынках.
  Разговор был кончен. Мне оставалось лишь поблагодарить Льва Николаевича за
любезное согласие побеседовать со мной - и удалиться.  Крепко пожимая  руку,
написавшую  "Войну  и  мир",  я бормочу слова благодарности,  а через минуту
спускаюсь уже с лестницы, провожаемый любезным хозяином.

        "Комментарии"

  Н. Р.  Литературная конвенция.  V.  У гр.  Л.  Н. Толстого. - Новости дня,
1894, 3 марта, No 3848. Газета присылалась Толстому редакцией. Автор статьи
  - Николай   Осипович   Ракшанин   (1858-1903),   беллетрист,    драматург,
театральный  критик.  С февраля по июнь 1894 г.  "Новости дня" печатали цикл
статей-интервью Ракшанина под общим названием "Литературная конвенция" -  по
вопросу о присоединении России к числу государств,  обеспечивающих авторское
право на перевод и распространение произведений писателя.  Еще до  беседы  с
Ракшаниным  Толстой  высказался  против  конвенции в письме,  опубликованном
иностранной печатью (Journal des Debats,  25 февраля (8 марта) 1894 г.).  Он
заявил, что никому не даст "исключительного или даже предпочтительного права
издания своих сочинений или переводов с них" (т. 67, с. 42).

  1* Илья   Данилович   Гальперин-Каминский   (1858-1936),   переводчик   на
французский язык русской художественной литературы,  в том  числе  сочинений
Толстого.  В  1894  г.  Гальперин-Каминский  приехал из Франции в Петербург,
убеждая русских литераторов присоединиться к конвенции.
  2* Кроме Толстого Н.  Ракшанин интервьюировал по вопросу о конвенции И. Н.
Потапенко и А. П. Чехова.


        ""Новое время". Блументаль у графа Л. Н. Толстого"

(Корреспонденция из Берлина)

  Известный немецкий  драматург,  фельетонист  и театральный директор доктор
Оскар Блументаль воспользовался своим пребыванием в  Москве  (где  во  время
поста  гастролировала  часть его берлинской труппы - Лессинг-Театра),  чтобы
повидать графа Л. Н. Толстого.
  "Пройдя целый  ряд  длинных  коридоров,  я очутился наконец лицом к лицу с
этим замечательным человеком.  Толстой совершенно  таков,  как  его  показал
читающей европейской публике знаменитый портрет:  в широкой мужицкой рубахе,
подвязанной одноцветным поясом,  с длинной белой бородою, с меланхолическими
голубыми глазами и седыми космами волос,  с изрытым глубокими морщинами лбом
- работника мысли и грубыми,  привыкшими к тяжелому труду руками, которые он
в   разговоре  охотно  засовывает  за  пояс.  Глубокая,  захватывающая  душу
серьезность, как бы истекающая от его лица, производит впечатление встречи с
библейской фигурой. Граф Толстой кажется внезапно ожившим апостолом Леонардо
да-Винчи,  но  к   этому   впечатлению   присоединяется   еще   удовольствие
цивилизованного вкуса,  не встречающего в фигуре великого поэта ни малейшего
следа  намеренного  оригинальничанья.  Отчужденность  от  общества   и   его
предрассудков  так  прекрасно гармонирует с отшельнической фигурой Толстого,
что даже его странности кажутся вполне естественными.  Монастырская простота
комнаты соответствует тихому величию ее обитателя.  Белые стены безо всякого
украшения,  черные кожаные стулья,  полка с  небольшим  количеством  книг  и
березовый  стол,  заваленный свежеисписанными четвертушками белой бумаги,  -
такова светская келья этого монаха по убеждению.
  Первая неловкость гостя скоро исчезла,  благодаря живости,  с которой граф
Толстой вступил в разговор о специально-литературных вопросах.  С  очевидным
удовольствием   слушал   он   мои  ответы,  в  которых,  по  его  выражению,
"чувствуется  веяние   журнального   воздуха".   Я   воспользовался   первой
возможностью   и  перевел  разговор  на  драматические  произведения  самого
Толстого.
  - Вы так живо интересуетесь литературными явлениями Берлина,  граф, отчего
бы вам когда-нибудь не взглянуть на  столицу  Германии  и  не  познакомиться
лично с ее живой и разнообразной умственной жизнью?
  Толстой отрицательно покачал головой.
  - О,  нет!  Я разделяю мнение индийского мудреца,  приведшего в числе семи
смертных грехов также и путешествия без необходимости...  Я никогда более не
покину России!
  - У нас,  в Берлине, вы встретили бы целый прекрасно подготовленный кружок
почитателей.  Вашу  "Анну Каренину" каждый образованный считает обязанностью
прочесть (*).  А ваши пьесы "Власть тьмы" и "Плоды просвещения" неоднократно
играны в Берлине.

  (* Не  могу удержаться от маленького замечания.  Почтенный г.  Блументаль,
очевидно,  увлекается.  До сих пор романы Толстого в Германии далеко не  так
популярны,  как он уверял Льва Николаевича. Специально "Анну Каренину" знают
лишь весьма немногие, она читается меньше всех остальных романов Толстого. Я
даже   смею   сомневаться,  прочел  ли  ее  сам  Блументаль.  Действительной
популярностью пользуется лишь "Крейцерова соната".  (Прим. корреспондента
"Нового времени".) *)

  - Какое же впечатление произвели они на немецкую публику?
  - Комедия показалась довольно непонятной ввиду ее  чересчур  национального
сюжета,  зато  "Власть  тьмы"  произвела  хотя  и  тяжелое,  но  неоспоримое
впечатление...  Смею спросить,  не  могут  ли  современные  сцены  надеяться
получить еще новую работу от вашего пера?
  Толстой задумчиво улыбнулся.
  - Я  уже давно собираюсь написать драму,  сюжет которой очень близок моему
сердцу.  Обе пьесы, о которых вы говорите, были как бы упражнениями для этой
еще  не  начатой  работы.  Я  хотел сперва несколько освоиться с технической
стороной  драматических  произведений,  но  боюсь,  что  мне  не  дожить  до
окончания любимого плана.  Я должен сначала окончить начатые в прошлых годах
работы,  дабы быть свободным от  всех  других  авторских  забот  и  отдаться
целиком моей драме (*1*).
  - Сюжет ее будет, вероятно, взят опять из русской жизни?
  - Нет,  драма,  задуманная  мной,  будет  иметь  скорей  космополитический
характер.
  - Однако с сюжетом из народной жизни, как и прошлые пьесы?
  - Нет,  из столичной общественной жизни.  В этой драме я хочу изложить мою
собственную исповедь - мою борьбу, мою религию и страдание, словом, все, что
близко моему сердцу. Да я и вообще не ищу ничего иного в работах художников.
Я  не  люблю того холодного беспристрастия,  которое теперь так хвалят.  При
виде старания,  с которым  в  некоторых  новейших  произведениях  уничтожено
всякое  личное  чувство,  я  всегда  вспоминаю о картине,  которую вы можете
видеть здесь, в Москве, в одной из первых комнат Третьяковского музея.
  Картина эта  изображает  старообрядческую женщину,  которую стража ведет в
цепях по городу и которую поносит  и  мучает  фанатическая  толпа  (*2*).  Я
спросил  у  живописца:  "Почему изобразили вы страдание именно этой женщины?
Разве вы сами старообрядец?" - "Нет",  - отвечал мне художник. "Почему же вы
не  создали  образ той религии,  которую вы сами чувствуете",  - допытывался
я...  и этот же вопрос мне всегда хочется  предложить  нынешним  поэтам.  Не
может  захватить  за сердце меня лично ни одно произведение,  в котором я не
могу найти какого-нибудь чисто человеческого признания,  вытекшего из сердца
самого автора... Скажите, пожалуйста, - прибавил гр. Толстой, внезапно меняя
разговор, - какое впечатление произвели на вас последние вещи Ибсена?
  - Последние вещи!  Вы говорите о "Хедде Габлер" и "Строителе Сольнесе"? По
совести,  граф,  я сам ставил эти пьесы на своей сцене,  но никогда  не  мог
понять  их  вполне...  Мне  даже  иногда казалось,  что Ибсен публиковал эти
таинственные драмы лишь  в  надежде  хоть  когда-нибудь  от  своих  критиков
узнать, что он сам думал, писавши их.
  - Да,  неясность раздражает меня больше всего в драмах  Ибсена.  Я  прочел
"Дикую  утку"  и  "Привидения"  и не могу понять успеха и славы их автора...
Впрочем,  плохой перевод может совершенно испортить впечатление.  Я  сам  на
себе испытал нечто подобное.  Своим переводчикам я могу засвидетельствовать,
что они знают по-русски,  но сомневаюсь,  чтобы они хорошо знали по-немецки.
Особенно  "Крейцерова  соната"  много  потеряла  в  немецком  переводе.  Мне
кажется, что все особенности стиля и красок совершенно сглажены и пропали.
  - Правда ли, что она все еще запрещена в России?
  - Лишь отдельной книгой. В общем издании моих сочинений она разрешена.
  Разговор перешел  на  Москву  и ее общественную жизнь и был вскоре прерван
появлением   меньшого   сына   графа   Толстого   (*3*).   Смеясь   и   сияя
жизнерадостностью,  ворвался  хорошенький  ребенок  в тихий приют мыслителя,
возвещая своей оживленной русской болтовней о приближении обеденного часа.
  - Я еще раз выражу искреннее желание,  чтобы все начатые работы, которые я
вижу на вашем столе,  кончились поскорей  и  уступили  место  той  драме,  о
которой мы говорили.
  - Я сам желаю этого более чем кто-либо.  Но поверьте,  я умру,  не окончив
желанной работы.
  Странной, мистической    серьезностью    отзывалось    повторение    этого
предсказания.  С  особенным внутренним чувством расстался я с патриархальной
фигурой великого поэта,  и долго, долго преследовал мою душу меланхолический
призрак  его чарующего образа.  На другое утро граф Толстой прислал мне свой
портрет с любезной надписью".

        "Комментарии"

  Блументаль у графа Л.  Н.  Толстого. (Корреспонденция из Берлина). - Новое
время, 1894, 22 апреля, No 6517.
  Оскар Блюменталь (1852-1917),  немецкий театральный  критик  и  драматург,
основатель Лессинг-театра (1888). Был у Толстого во время гастролей театра в
Москве зимой 1893-1894 гг. В книге Н. Н. Гусева "Летопись жизни и творчества
Л.  Н.  Толстого"  (М.,  1960) время посещения Блюменталем Толстого ошибочно
отнесено к ноябрю - декабрю 1894 г. (см. с. 159).
  В позднейших воспоминаниях о Толстом Блюменталь писал: "Я очутился здесь в
несколько  затруднительном   положении,   так   как   я   пришел   с   целью
интервьюировать,  а  оказался  в  положении  интервьюируемого.  Я  явился  с
намерением ставить вопросы,  а вынужден был отвечать сам. Новое литературное
движение в Германии; политическая жизнь, как она развернулась при Вильгельме
II;  имена народившихся новых талантов на  поприще  новелл  и  драматических
произведений;   основы   представления   и   инсценирования  пьес,  как  они
изображались  гастролировавшим  в  Москве  Лессинг-театром...  словом,   все
чрезвычайно интересовало графа" (Сборник воспоминаний о Л.  Н.  Толстом, М.,
изд-во "Златоцвет", 1911, с. 69).

  1* Речь идет о пьесе "И свет во тьме  светит",  автобиографической  драме,
над которой Толстой работал в 1896-1897,  1900 и 1902 гг.,  но которая так и
осталась незаконченной.
  2* Картина "Боярыня Морозова" (1887) В. И. Сурикова, с которым Толстой был
лично знаком с 1879 г.
  3* Шестилетний Ванечка Толстой (1888-1895).


        ""Русская музыкальная газета". В. Серова. Встреча с Л. Н. Толстым на музыкальном поприще"

  - Возьмите меня  к  Льву  Николаевичу,  -  просила  я  свою  приятельницу,
собиравшуюся однажды к нему по какому-то делу.
  - Вы его никогда не видали?
  - Никогда! говорят, к нему много народу ходит, а я не решаюсь... зачем его
тревожить?  Видеть его все-таки хочется...  Знаете что?  Вы  меня  запрячьте
куда-нибудь  в уголочек и не обращайте на меня ни малейшего внимания;  да не
вздумайте меня представлять ему!  Я из угла буду на него смотреть и  слушать
ваши разговоры. Согласны меня взять при таких условиях?
  - Согласна,  - смеясь ответила моя приятельница,  немедленно собравшаяся к
нему, шутя забрав и меня в путь-дороженьку.
  Действительно, к Льву Николаевичу приходило так много разного  рода  люда,
что я могла преспокойно сидеть поодаль, не возбуждая в нем даже ни малейшего
желания  осведомиться,  кто  эта   незнакомка,   фиксирующая   хозяина   так
пристально, так беззастенчиво в его собственных стенах?
  Разговор завязался грустный и,  видимо,  томил Льва Николаевича.  Он хотел
его прекратить и выразил довольно резко:
  - Уж если они взяли на себя крест,  то зачем  затягивать  жалобную  нотку,
возбуждая сожаление и сострадание? Это умаливает их подвижничество; они себя
унижают,  роняют,  по-моему,  в глазах тех,  которые их  должны  считать  за
героев.
  - Да ведь молодому существу терять здоровье больно! как же не жаловаться и
не возбуждать в других желанье оказать помощь? - вставила моя приятельница.
  Лев Николаевич поник головой и замолчал,  потом он  внезапно  улыбнулся  и
промолвил:
  - Эх, мы с вами затянули невеселую песеньку!
  Не знаю,  что  меня  подзадорило  в  этот момент вмешаться в разговор,  но
непреодолимое желание точно толкнуло меня помимо моей воли вставить:
  - А  я  могла  бы  с  вами побеседовать о более радостных темах,  затянуть
веселую песеньку...
  Лев Николаевич  вскинул  свои проницательные глаза из-под густых бровей на
мою невзрачную фигуру,  не  носящую  на  себе  никаких  признаков  городской
обитательницы:  я  только что приехала из деревни,  и оттенок непринужденной
безвкусицы отражался в моем бесхитростном костюме. Взор его скользнул по мне
и,  привычный  ко  всем  возможным  одеяниям  и  наружностям,  он проговорил
совершенно равнодушно, не относя, по-видимому, даже ко мне слов своих:
  - Эх, радостных тем что-то нет кругом!
  - Ну,  а у меня есть...  - продолжала я упорствовать с  моего  отдаленного
угла.
  В моем голосе  звучала  такая  уверенность,  что  Лев  Николаевич  наконец
улыбнулся хорошей, приветливой улыбкой и ласково произнес:
  - Так поведайте нам, что у вас есть веселенького?
  - Устройство сельского походного театра в связи с музыкой,  - произнесла я
дрожащим от волнения голосом, - с специальною целью провести ее в деревню.
  Лев Николаевич обернулся всем корпусом, его лицо сияло от удовольствия.
  - Но...  позвольте,  вы уже пробовали этим заняться или у вас  только  еще
пока одни добрые помыслы?
  - Я уже несколько  лет  живу  в  деревне,  обучаю  ребяток  музыке  и  даю
спектакли, включая в них наибольшее количество музыкальных номеров.
  Лев Николаевич уже не сидел;  как будто невольно поднявшись с  кресла,  он
обратился ко мне с вопросом:
  - Вы, следовательно, сведущи в музыке?
  - Немножко, - ответила я.
  Он обратился к моей приятельнице и спросил вполголоса:
  - Кто это? это ваша знакомая?
  - Я - Серова! - отрекомендовалась я.
  - Это  ваша  опера,  "Уриэль  Акоста",  которая давалась в нынешнем году в
театре? (*1*)
  - Ее! Ее! - подтвердила моя приятельница.
  Лев Николаевич как будто припоминал что-то;  прикрыв глаза  ладонью  и  не
глядя на меня, он вполголоса произнес тихо, несколько нараспев.
  - Идет  девушка  по  лесу  и  думает:  "Ах,  кабы  мне  ленточку  найти...
розовенькую ленточку!" - идет,  идет она, вдруг... ан ленточка-то и лежит на
дороге,  да еще расписная!  - Он снял ладонь с лица и весело добавил:  - Вот
для меня вы теперь расписная ленточка,  так я жаждал найти музыкальную силу,
преданную столь великому делу.  Приветствую вас от всей души!  - добавил он,
протянув мне обе руки. - Да! ваше дело - великое дело!
  Этими словами,  незабвенными для меня на всю жизнь, Лев Николаевич укрепил
во мне веру в деятельность,  давно уже избранную мною, и смахнул с души моей
все возможные сомнения, которые подчас ее сильно волновали.
  После первого    дорогого   мне   приветствия   разговор   завязался   так
непринужденно,  в таком дружественном тоне, будто мы были давно знакомы друг
с другом.
  - Слушайте,  - оживленно заговорил Лев Николаевич,  - я сейчас работаю над
"Винокуром",  мне  нужна  музыка  к  этой пьесе.  Я хочу ее дать исполнить в
балаганах на святой (*2*). Был я недавно на гулянье, насмотрелся, наслушался
я там всякой всячины...  знаете,  мне стало совестно и больно,  глядя на все
это безобразие!  Тут же я себе дал слово обработать какую-нибудь вещицу  для
сценического   народного   представления.   Нельзя  так  оставить...  просто
стыдно!..  Я взялся за первую  попавшуюся  тему  и  ждал,  чтобы  кто-нибудь
пристегнул  музыку  к  ней  (это  весьма важно для народных спектаклей);  но
музыканты - простите меня - народ  гордый,  спускаться  со  своих  высот  не
любят,  не  любят!  -  подчеркнул  он  шутливо и глянул на меня с тем чудным
выражением юмора, который так бесподобно освещает его серьезное, умное лицо,
стушевывая некоторую его суровость.
  - Дайте мне  просмотреть  вашего  "Винокура",  -  взмолилась  я,  -  но...
боюсь... не справлюсь!
  - Только проще, проще... забудьте, что вы оперу писали, имейте в виду вашу
аудиторию;  она будет требовать простоты и жизненности. Я еще задумал другую
вещь... ну, да посмотрим, что вы с "Винокуром" нам скажете?
  Весь вечер прошел в мечтах,  в проектах,  в добрых намерениях,  казавшихся
так легко осуществимыми!  Нам слышались  уж  хоры  и  напевы  наших  дорогих
композиторов,  проникших  в недры народа,  откуда черпались материалы для их
великих созданий...
  Как хороши подобные минуты! Как Лев Николаевич способен человека выхватить
живьем,  из будничной обстановки,  поставить его мысленно в рамки  идеальных
условий  и  заставить  его  пожить,  хоть  одно  мгновение,  жизнью светлого
будущего.  Это удел великих,  художественных натур -  уметь  так  объективно
отвлечься и отвлекать других от сейчасочной жизни.  И чего-чего мы только не
коснулись  в  этот  достопамятный  в