графии
Толстого,  лучший,  конечно,  до тех пор, пока не сделаются доступны письма,
писанные  и  полученные  Толстым.  Последнее,  однако,  может,  как  сказала
графиня, случиться не раньше как через 50 лет.
  Графиня часто  возвращалась  во  время  беседы к умершему своему (три года
тому назад) ребенку.
  - Это был несомненно самый способный из наших детей,  - сказала она.  - Он
умер всего шести лет от роду,  но обнаружил уже особые способности. Говорят,
что это часто бывает с детьми, родившимися у родителей в зрелом возрасте.
  Левенфельд спросил, как отнесся к смерти сына Лев Николаевич.
  - В первый раз,  может быть,  в жизни, - отвечала графиня, - я увидела его
пораженным горем. Он сам говорил об этом. Вы не можете себе представить, как
подействовало  на  нас,  когда мы увидели,  что шестидесятисемилетний отец с
маленьким гробиком  на  плечах  направился  к  могиле.  Ванюша  похоронен  в
Покровском Глебове, в расстоянии двенадцати верст от Москвы (*7*). Вы знаете
это место.  Оно было обычной дачной местностью для моих родителей.  Там  Лев
Николаевич просил моей руки.  Мы до того были поражены смертью мальчика, что
не хотели провести лето в Ясной Поляне.
  - Помнится,  -  сказал Левенфельд,  - вы хотели поехать в Германию.  Среди
находящихся у меня газетных вырезок  есть  письмо,  которое  Лев  Николаевич
послал одному немецкому писателю в Болгарию.  Почему вы отказались от своего
плана?
  - Мы  действительно  твердо  решили поехать в Германию.  Я сама была очень
рада уехать наконец разок из России.  Вам известно, что я никогда не была за
границею.  Мне особенно хотелось познакомиться с Байретом (*8*).  - И тем не
менее не поехали?
  - Не поехали.

  Уселись за стол.
  За столом было человек двенадцать.  На главном месте  сидела  графиня,  по
правую руку ее - граф, по левую - две пожилые дамы, друзья дома, младший сын
с четырьмя товарищами и младшая дочь графской семьи,  красивая  девушка  лет
четырнадцати со своею учительницею-швейцаркою.
  Марии Львовны,  второй дочери Толстого,  не было дома, но она вернулась во
время  моего  пребывания  в  Ясной  Поляне.  Мария  Львовна  также  обладает
прекрасным талантом: она - писательница (*9*). Она пишет драму и дала нам ее
прочесть.  В  этой драме она пытается сопоставить с одним молодым человеком,
сторонником  идей  Толстого,  одну  молодую  художницу,  напичканную  всякой
житейской суетою. Конфликт возникает из любви молодого добродетельного героя
к светской даме,  утопающей во  всевозможных  удовольствиях.  Драма  еще  не
окончена, и поэтому окончательный отзыв был бы преждевременным.
  - О,  писательский  талант  -   величайший   дар,   -   сказала   графиня,
присутствовавшая  при чтении.  - И я раньше пробовала.  Я говорю не только о
сотрудничестве в рассказах для детей,  которые,  собственно, мы все писали в
качестве  школы  Льва  Николаевича;  я  пробовала  писать кое-что другое,  и
величайшим наслаждением для меня было высказать то,  что я чувствовала.  Это
само по себе было нечто столь прекрасное, что ни с чем не могу его сравнить.
Самолюбия - увидеть себя в печати - у меня никогда не  было.  Что  могла  бы
значить графиня Толстая в качестве писательницы рядом с графом!
  - Я,  - продолжает Левенфельд, - сидел около Льва Николаевича и должен был
рассказывать  ему  о  своей  деятельности.  Я  рассказал  ему  об  основании
Шиллеровского  театра  (*10*),  о  моей   четырехлетней   деятельности,   об
устраиваемых нами вечерах поэтов, о развитии дела народных бесед в Германии,
которым интересуется множество серьезных  людей.  В  этих  стремлениях  есть
нечто  родственное  Толстому,  хотя  они  и отличаются от его учения в самом
существенном пункте.  Как  велика  эта  разница  -  сделалось  мне  ясно  на
следующий  день,  когда он по прочтении отчета о нашей деятельности высказал
мне свой взгляд.
  - Все,  что  вы там делаете,  я нахожу превосходным,  но вы,  по-видимому,
стремитесь скорее к удовлетворению эстетических потребностей.  Мне  кажется,
что  вы  достигнете  большого  влияния,  если  будете  иметь  в  виду  более
нравственные цели,  если вы рядом с вашими вечерами,  посвященными  Шамиссо,
Шиллеру,  Ленау,  будете  посвящать  также  вечера  какому-нибудь  Эпиктету,
какому-нибудь Сакьямуни,  какому-нибудь Паскалю.  Германия ведь  так  богата
народными  поэтами!  Я  просмотрел  всю  вашу  книжку  и  не нашел Бертольда
Ауэрбаха и Гебеля.  Одно имя нашел я такое,  которое  мне  чуждо,  -  Рейтер
(*11*).
  Ауэрбах и Гебель  -  любимые поэты Толстого  с ранней  юности  (*12*).  Из
мелких стихотворений Гебеля он и теперь еще знает некоторые наизусть.  Сорок
лет тому назад  он  привел в Киссингене  в восхищение кружок немецких друзей
своим знакомством с немецкими поэтами.
  - Вы явились сюда, - сказал, между прочим, граф Толстой Левенфельду, - для
того,  чтобы  снова поработать вместе с моей женою.  Она вам может все лучше
сказать,  чем я.  Но  если  вы  хотите  знать  что-нибудь  определенное,  то
спрашивайте только меня, я охотно буду отвечать. Мы можем это делать сидя, а
то и прогуливаясь.
  Понятно, что   Левенфельд   не   заставил   повторить  себе  еще  раз  это
предложение,  и вот что он сообщает в связи с данными,  которые ему  удалось
узнать  от  самого Толстого.  Об университетских годах Льва Николаевича было
известно очень мало.
  - Одно только верно,  - сказал Толстой,  - я за всю свою жизнь только один
раз держал экзамен,  при переходе с первого курса на второй.  Экзамен этот я
хорошо выдержал. Второй мой вопрос касался поездки Толстого в Италию.
  - Невозможно,  чтобы вы,  побывав в  Италии,  не  видели  Рима,  -  сказал
Левенфельд.  -  Но  об  этом  нет нигде и следа.  И в материалах,  которые я
получил от графини в 1890 году, ничего не было сказано о Риме.
  - Я несомненно был в Риме,  - отвечал Толстой.  - Я очень хорошо знаю этот
город и с одним русским  художником,  имени  которого  теперь  не  припомню,
предпринимал   оттуда   продолжительные   экскурсии   в  Неаполь,  Помпею  и
Геркуланум. Мы сходились в "Cafe Greco" и оттуда отправлялись в путь (*13*).
Благодаря своему многолетнему пребыванию в Риме, он хорошо знал этот город.
  Само собою разумеется,  что речь зашла о сокровищах искусства, находящихся
в Риме.
  - Должен  сознаться,  -  сказал  Толстой,  -  что  античное  искусство  не
произвело   на   меня   необычайного   впечатления,  которому,  по-видимому,
подчинялись все вокруг меня.  Я  тогда  много  говорил  по  этому  поводу  с
Тургеневым,  я  был  убежден  в том,  что классическое искусство слишком уже
высоко ценят.  Тургенева я пытался убедить в том,  что у  большинства  людей
вовсе нет собственного чувства к поэзии и искусству и что они большею частью
говорят с чужого голоса, с голоса авторитета. В доказательство я посоветовал
ему предложить большому количеству людей стихотворение Пушкина, которое само
по себе очень красиво, но в котором есть довольно плохая строфа (*14*). Тот,
кто  не  отличит  тотчас же разницы между этой строфою и другими,  тем самым
засвидетельствует, что у него нет тонкого органа к восприятию искусства.
  Для меня,  вообще,  - продолжал Толстой,  - человек представлял наибольший
интерес. В том, что вы писали обо мне, я прочел вчера замечание, которое мне
показалось удачным. Вы говорите, что меня повсюду интересует только человек;
насколько это верно, свидетельствует мое пребывание в Риме. Когда я мысленно
возвращаюсь к тому времени, в моей памяти пробуждается только одно маленькое
событие.  Я предпринял со своим товарищем небольшую прогулку в Монте-Пинчио.
Внизу,  у  подошвы  горы,  стоял  восхитительный  ребенок с большими черными
глазами.  Это был настоящий тип итальянского ребенка из народа.  Теперь  еще
слышу  его крик:  "Datemi un baiocco" (*).  Все прочее почти исчезло из моей
памяти.  И происходит это  потому,  что  я  занимался  народом  больше,  чем
прекрасною природою, которая меня окружала, и произведениями искусства.

  (* Поцелуй меня (ит.). *)

  Толстой рассказал Левенфельду много случаев из своей жизни.
  В Брюсселе граф Толстой жил целый месяц.  Семья Дондукова-Корсакова  имела
там открытый дом. В этот дом имел доступ и Толстой, встретивший в нем многих
людей,  которые его интересовали.  Особенно сильное впечатление произвел  на
него  Прудон и старый польский историк Лелевель (*15*).  После своей высылки
из Вильны,  -  рассказал  Толстой,  -  Лелевель  очутился  в  очень  тяжелом
материальном  положении.  Он  занимал  очень маленькую комнату,  быть может,
длиною в 3 метра и шириною  в  2  метра,  и  жаловался  на  неблагодарность,
обнаруженную по отношению к нему.
  - Я очень хорошо чувствовал себя в  Брюсселе,  -  прибавил  Толстой,  -  и
испытывал  большое  влечение  к  работе.  Там  же  я  в  один  прием написал
"Поликушку".
  Из Брюсселя Толстой поехал в Лондон (*16*).  Рекомендательные письма графа
Сюркура,  занимавшего высокий пост в Париже  (*17*),  доставили  ему  и  там
доступ  в  большие  клубы.  Он  посещал  "Pall  Mall Club",  где часто бывал
Теккерей.  Но в Лондоне ему не так нравилось,  как в Париже и  Брюсселе.  Он
завязал там мало знакомств,  не познакомился с Теккереем, несмотря на то что
случай представлялся ежедневно,  и сократил по возможности свое пребывание в
Лондоне, тем более что в это время он страдал сильнейшей зубной болью.
  Толстой побывал  проездом  и  во  Франкфурте-на-Майне,  но  не  видел  там
Шопенгауэра.
  В Швейцарии его постоянным  местопребыванием  был  Монтрэ.  Там  вместе  с
великою   княгинею   Мариею  Николаевною  была  его  кузина,  с  которою  он
поддерживал  дружественные  сношения  (*18*).  Как  превосходный  ходок,  он
предпринимал  пешком  из  Монтрэ  экскурсии  во  всевозможные  направления в
сопровождении Плаксина, тогда еще очень молодого человека.
  - Теперь, - заметил Толстой, - Плаксин живет в Одессе. Это лирический поэт
(*19*).  С братом врача Боткина я сделал лучшую из своих пеших  экскурсий  в
жизни (*20*). Мы перешли через Мон Сени в долину Аосты.

  Новые данные,  собранные Левенфельдом,  свидетельствуют также, что молодые
годы графа Толстого  вовсе  не  были  столь  счастливыми,  как  это  думают.
Толстой,  как  известно,  очень  рано потерял своих родителей и был отдан на
воспитание теткам,  о которых нам известно только то,  что он сам сообщил  о
них в своей исповеди.  Одна тетка,  Ергольская,  далекая родственница,  жила
всегда в Ясной Поляне.  Она,  как с серьезной шутливостью выразился Толстой,
представляла собою "дом".
  - Она всегда была здесь,  - сказал Лев Николаевич.  - В то время,  как  мы
влетали  и вылетали,  как в голубятнике,  она была неподвижным полюсом.  Она
поддерживала порядок,  знала, где мы все находимся, и таким образом являлась
центральным пунктом для семьи. Судьба тетки Юшковой нам известна. Она дожила
до восьмидесяти двух лет и тут же в Ясной Поляне  умерла.  Она  была  чем-то
вроде  семейной  хроники.  Расскажу  вам  трагическую  историю  относительно
графини Остен-Сакен,  которая после смерти наших  родителей  взяла  на  себя
сначала наше воспитание (*21*). Она была сестрою моего отца и вышла замуж за
прибалтийского дворянина.  Он был ужасно ревнив,  до  сумасшествия.  Однажды
мания  преследования охватила его до того,  что он покинул свой дом вместе с
женою и уехал.  В дороге он вынул два пистолета и потребовал от жены,  чтобы
она его убила,  ее же убьет он сам.  Графиня,  конечно, не выстрелила, но он
выстрелил (жена его  была  беременна)  и  попал  ей  в  грудь.  Можете  себе
представить,  как  это  на  нее повлияло.  Ее отнесли в ближайшее место.  От
волнения она сделалась больна и выкинула мертвого ребенка.  После этого  муж
хотел с нею примириться, но едва только оказался вблизи нее, как бросился на
нее и стал душить и пробовал вырвать у нее язык.  Только с трудом освободили
от него жену. Мне было двенадцать лет, когда она умерла. Это была прекрасная
женщина. Жизнь ее вместе с этим человеком была сплошной пыткою.
  Особенно большой интерес представляет то место впечатлений Левенфельда,  в
котором говорится о новых литературных работах Толстого.
  Между прочим,  он  узнал,  что  еще несколько лет тому назад Толстой начал
рассказ  "Хаджи-Мурат"  из  кавказской  жизни,  но  рассказу  этому  суждено
остаться неоконченным (*22*).  У Толстого мало охоты продолжать его. Зато он
очень симпатизирует другому рассказу,  о котором уже  говорилось  в  русских
газетах,  но  с  ошибочными  подробностями.  Рассказ  этот начинается в суде
(*23*).  На скамье подсудимых сидит молодая женщина,  обвинение поддерживает
молодой  прокурор.  Безжизненными  глазами  смотрит  он  на обвиняемую.  Он,
по-видимому,  ее знает.  Но где он ее видел?  Когда?  Вдруг,  как раз  в  ту
минуту,  когда он готов уже обвинить ее в тяжком преступлении, в голове его,
как молния, пробегает воспоминание. Да, он именно был виновником ее падения.
И  тут-то  прокурор  превращается  в  ее  защитника,  требует  справедливого
приговора, и несчастная, опозоренная, измученная женщина делается его женою.
Рассказ основан на истинном событии,  о котором рассказал Толстому известный
юрист А.  Ф.  Кони.  На самом деле девушка под влиянием потрясающих  событий
умерла.  В рассказе этом Толстой предполагает изобразить, как живут эти люди
в браке.
  - Это-то  именно  изображение,  -  прибавил  Толстой,  -  и есть настоящий
предмет рассказа. Приступлю ли я снова к работе, не знаю...
  - В  настоящее  время,  - продолжал он,  - я пишу некоторые дополнительные
главы к моей статье об искусстве (при этих  словах  он  показал  Левенфельду
рукопись,  в которой было сделано много заметок). Мне было бы очень приятно,
если переведете эту книгу, чтобы вы перевели также и дополнение.
  - Тетрадь  эта,  -  прибавляет  Левенфельд,  - иллюстрирует,  как работает
Толстой. Он, собственно, никогда не бывает готов со своею работою, он всегда
исправляет,  совершенствует,  что бы он ни написал. Вся эта последовательная
работа касается как хода мыслей,  так и формы.  В  стилистическом  отношении
все, что пишет Толстой, почти совершенно с первого же раза, только ему этого
мало.  А что касается  хода  мыслей,  то  в  этом  отношении  он  необычайно
щепетилен и доводит свою идею до конца, хотя бы приходилось к ней прибавлять
уже после ее окончания.

  Относительно семидесятилетней годовщины Толстого между ним и  Левенфельдом
разговора  не  было.  Как  свидетельствует  Левенфельд,  Толстой  далеко  не
производит впечатления семидесятилетнего  старика.  Вид  его  очень  бодрый,
фигура - мощная,  глаза - оживленные и блестят вечно-ровной добротою, беседа
- живая,  когда предмет разговора его воодушевляет.  Он и теперь,  как много
лет назад,  проходит пешком огромные расстояния,  ездит верхом часок и затем
возвращается к обеду.  Работает Толстой не меньше прежнего,  а  читает  даже
больше, так как авторы посылают ему свои произведения со всех концов света.

  Не мешает  привести из рассказа Левенфельда курьезный случай,  происшедший
однажды с графом Толстым.
  В первый  раз  "Плоды  просвещения" появились на сцене дворянского клуба в
Туле (*24*).  Толстой сам руководил приготовлениями к  спектаклю,  дочь  его
выступила в качестве исполнительницы одной роли, все вообще исполнители были
не  призванные  артисты,  а  любители,  а  цель,  само   собою   разумеется,
благотворительная.  Одному  из  членов  клуба  пришлось  играть  роль слуги,
который выбрасывает в одной сцене мужиков из передней своего барина.  Но  он
не мог действовать так грубо, как требовал Толстой.
  - Нет,  - сказал Лев Николаевич,  - так нейдет.  Это не  вышвыривание.  Вы
должны налечь покрепче, как это только что было проделано со мною.
  И затем Толстой рассказал следующее.
  У дверей  клуба,  внизу,  был  поставлен  городовой с приказом не впускать
никого,  кроме  графа  Толстого.  Вдруг  он  видит,  к  своему   величайшему
удивлению,  что  подходит какой-то мужик в полушубке и без всяких разговоров
направляется мимо него в двери клуба. Возмущенный такою дерзостью, городовой
приказывает ему остановиться, но мужик продолжает спокойно подниматься вверх
по лестнице.  Не долго думая озлобленный городовой кидается за ним,  хватает
его  за шиворот и,  стащив с лестницы,  выбрасывает на улицу в снег.  Только
тогда, когда мужик разъяснил ему, что он - автор драмы и тот именно Толстой,
которого ожидают, городовой пропустил его в двери.
  - Видите, - закончил Толстой, - он сумел. Это я понимаю - вышвырнуть!

        "Комментарии"

  М. Полтавский.   у графа Толстого.  - Биржевые  ведомости,
1898, 8 (20) сентября, No 244. Газета присылалась Толстому редакцией.
  Рафаил Левенфельд   (1854-1910),   немецкий   ученый-славист,   переводчик
Толстого,  его  биограф.  В  июле  1890  г.  гостил в Ясной Поляне,  собирая
материал для биографии Толстого.  В русском переводе появились его работы  о
Толстом: "Граф Л. Н. Толстой, его жизнь, произведения и миросозерцание" (М.,
1897) и "Граф Л. Н. Толстой в суждениях о нем его близких и разговорах с ним
самим" (Русское обозрение, 1897, No 10, с. 539-608).
  1 и 2 июля 1898 г. Р. Левенфельд был вновь в Ясной Поляне (См.: Толстая С.
А.  Дневники,  т.  1,  с.  396) и его впечатления были опубликованы в газете
"Francfurter  Zeitung"  (27  и  28  августа  1898).  Журналист,  писавший  в
"Биржевых ведомостях" под псевдонимом М.  Полтавский,  передал по-русски его
статью почти полностью.

  1* Толстой был в Германии в июле - августе 1860-го и в марте - апреле 1861
г.
  2* Пьеса Г.  Гауптмана  в  русском  переводе  имеет  название  "Одинокие".
Позднее,  в  1900  г.,  Толстой  смотрел  эту  пьесу  на  сцене  Московского
Художественного театра.
  3* Речь  идет  о  сочинениях  Жозефа  Эрнеста  Ренана (1823-1892) "История
происхождения христианства" (т.  1-8,  1863-1883),  Давида Фридриха  Штрауса
(1808-1874)  "Жизнь  Иисуса" (1864,  2-е изд.) и Эдуарда Рейсов (1844-1891),
автора нового комментированного перевода Библии.
  4* Речь идет о Владимире Григорьевиче Черткове.
  5* Работа Ильи  Яковлевича  Гинцбурга  (1859-1939)  "Толстой,  пишущий  за
столом" сделана с натуры в 1891 г.
  6* Ваня Толстой умер в 1895 г.
  7* Родители   С.   А.   Толстой   снимали   дачу  в  Покровском-Стрешневе.
Покровское-Глебово расположено рядом.
  8* Байрейт  - город в Баварии,  связанный с именами композиторов Вагнера и
Листа. В нем проходили знаменитые музыкальные фестивали.
  9* Ошибка: драму "Сандра" писала Татьяна Львовна.
  10* Шиллеровский театр в Берлине открыт в 1894 г. на средства акционерного
общества.  Директор театра Р.  Левенфельд старался  создать  просветительный
театр с дешевыми билетами и классическим репертуаром.
  11* За  Фрицем  Рейтером  (1810-1874)  была  слава   рассказчика-юмориста.
Возможно,  Толстой  был  знаком  лишь  с  его  "Рассказами  из  1813  года",
печатавшимися в 1878 г. в "Русском вестнике" (No 5 и 7).
  12* Христиан  Фридрих  Хеббель  (Геббель) (1813-1863),  драматург,  поэт и
прозаик.  Книгу "Шварцвальдских деревенских  рассказов"  Бертольда  Ауэрбаха
(1812-1882) Толстой читал еще в 1856 г.
  13* Толстой был в Риме в январе 1861  г.  Сопровождавший  его  художник  -
возможно,  Сергей  Иванов,  брат Александра Иванова (см.:  Маковицкий Д.  П.
Яснополянские записки, кн. 2, с. 9).
  14* Толстой считал неудачной строку:  "И молния грозно тебя обвивала..." в
стихотворении Пушкина "Туча" (1835).
  15* Михаил  Александрович  Дондуков-Корсаков  (1794-1869)  был  с  1835 г.
вице-президентом Академии наук.  Толстой действительно часто посещал его дом
в Брюсселе, но с французским философом Пьером Жозефом Прудоном (1809-1865) и
с польским историком и  революционером  Иоахимом  Лелевелем  (1786-1861)  он
познакомился   не   в   доме   Дондукова-Корсакова.  Он  навестил  их,  имея
рекомендации от Герцена.
  16* Ошибка: Толстой из Лондона переехал в Брюссель.
  17* Жозеф-Альбер де Сиркур (1801-1879),  известный франц