нцы,  -
говорит он,  - пожертвовали всем своим достоянием, своими сынами и женщинами
для  достижения  одного,  -  чтобы  Западная  Европа не презирала их.  И они
достигли своего.  Но завоевание ли это?" - думает китайский автор.  Китай  -
моя  симпатия.  Но  и  Япония  очень интересует меня.  У меня недавно гостил
японский писатель Токо-Томи (*9*).  Он очень славный.  И так ему шло, что он
жил в беседке,  и его японский костюм, который он надевал здесь! Мы о многом
беседовали с ним.  Но существуют пункты, где мы, кажется, еще не имеем общих
узлов.  Так,  например, он приводил мне содержание поэмы в честь микадо... У
них четверостишие называется поэмой. И вот в этой поэме говорится: "Когда ты
сражаешься с врагом,  то думай только о победе, но не забывай, что ты должен
любить  твоего  противника".  Тут  очевидное  противоречие.  Я  сказал   это
Токо-Томи. Но он, кажется, не чувствовал противоречия.
  Во всяком случае, он благодарен ему за его приезд...
  В темноте  за  деревьями  послышались  в  конце  парка  стук  колес и звон
бубенцов.
  - Кто-то едет на почтовых, - сказал Л. Н., прислушиваясь.
  - А вы,  Лев Николаевич,  еще переживаете трепет ожидания  перед  приездом
гостей?
  - Иногда, конечно.
  Наступила пауза.
  Грузный экипаж с увеличивающимся грохотом и  подмывающим  звоном  бубенцов
подъезжал  к  усадьбе.  На  углу  дома  экипаж  остановился.  Кто-то кого-то
спрашивал:
  - А здоровье как?
  Л. Н. пошел к перилам балкона и наклонился, вглядываясь в темноту.
  - Кто бы это был? Кто это? - спросил он, возвышая голос.
  Но в это время экипаж тронулся и заехал за угол дома.
  Через минуту  получилось  известие,  что  приехал В.  Г.  Чертков.  Л.  Н.
оживился и,  поднявшись,  пошел встречать редкого гостя (В.  Черткову только
недавно разрешили въезд в Россию) (*10*).
  Через несколько минут Лев Николаевич,  В.  Г.  Чертков и другие сидели  на
балконе,  сосредоточив,  главным  образом,  свое  внимание,  как  это всегда
бывает,  на приезжем.  В. Г. Чертков ровным и спокойным тоном рассказывал об
Англии,  о  заграничных друзьях и единомышленниках.  Л.  Н.  тихо и дружески
подавал реплики.
  Через некоторое  время  все  перешли  в  столовую,  где  уже  весело шумел
лучезарный самовар и гостей ждало  радушие  хозяйки,  душистый  чай,  свежий
сотовый мед и другие соблазнительные вещи.
  Началась оживленная беседа, затянувшаяся до полуночи.
  Говорили о  последних  событиях,  об искусстве,  о религии,  о современном
положении журнального дела в России и проч. и проч. Л. Н. не только принимал
деятельное участие в беседе,  но постоянно углублял ее, просветлял и оживлял
яркими примерами, возвышенными мыслями и тонким очаровательным юмором.
  В памяти  особенно  запечатлелось  одно  положение.  Речь  шла  о  горячем
распространителе произведений Л. Н. Толстого. И Л. Н. сказал:
  - Не скрою,  мне приятно, что он распространяет мои писания. Но я не знаю,
нужно ли это для него.  И  вообще  не  знаю,  нужно  ли  распространять  мои
сочинения? Хотя хорошо знаю, что мне нужно было их писать...
  Придя в отведенную мне комнату и стараясь собрать в пучок все  впечатления
дня,  я некоторое время не мог отдать себе отчета,  какая перемена произошла
во Льве Николаевиче.  А перемена была. Я это чувствовал. Прибавился какой-то
новый лейтмотив в его песнях.
  Я начал припоминать все подробности минувшего дня и обратил внимание,  что
за  все  время  Лев  Николаевич  ни разу не повысил своего голоса,  не нажал
педали,  не сказал ни одного колючего или раскаленного слова.  Он был тих  и
ласков,  видимо  ощущая  постоянную потребность доброты и благосклонности ко
всем окружающим. В нем даже наружно как бы совершенно исчезло все то острое,
шероховатое  и  щетинистое,  что  некогда  так  выпячивалось  в его активной
природе.
  Он умиротворился и просветлел. Появилась особенная мягкость и "в выражении
лица", и в глазах, и даже в тембре голоса.
  И думалось:  не  обрел  ли  он наконец высшего на земле блага - внутренней
гармонии,  дающей   человеку   возможность   проходить   бестрепетно   между
волнующимися и приветливо между ожесточенными?..
  На другой  день  утром  благодатный  бог  вдохновения  не   посетил   Льва
Николаевича.  Был  ли  причиной  приезд В.  Черткова или слишком напряженная
деятельность накануне,  но Льву Николаевичу в этот день  не  работалось.  Он
несколько раз появлялся на веранде и опять исчезал.
  Часов в одиннадцать он собрался,  чтобы пойти гулять.  Но  как  только  он
появился  на  крылечке,  от  дерева  бедных отделились просители и подошли к
нему.  Он  терпеливо  выслушивал  всех,  причем  иногда   получалось   такое
впечатление, как будто он был доктором или читателем, а просители - книгами,
которые он быстро прочитывал и легко усваивал их содержание.
  Поговорив с просителями, Л. Н. ушел к себе и через минуту вернулся, оказав
большинству денежную помощь.
  Особенное внимание  остановила  крестьянка,  с лицом,  исполненным заботы,
пришедшая издалека.  Ей надо было оказать  материальную  помощь  и  написать
прошение относительно ее арестованного мужа.  И Л. Н. долго беседовал с нею,
видимо увлеченный значительным содержанием этой серьезной книги.
  Только что  удалилась  крестьянка,  как  из-за  веранды  показалась фигура
полустранника в лаптях.  В страннике было нечто и  как  бы  лисье  и  детски
простодушное.  Он  снял  фуражку  и  заговорил о своем положении,  но как-то
особенно, с полушутливым отношением к самому себе.
  Л. Н. заинтересовался и этим созданием.
  Солнце стояло уже  почти  над  головою,  когда  Л.  Н.  ублаготворил  всех
посетителей и, взяв шляпу, направился в парк.
  Но едва он сделал несколько шагов,  как.  из-за кустов вышли три мужика  с
непокрытыми головами, и все разом заговорили о божеской милости.
  С ними случилась неприятность.  Яснополянский приказчик захватил их в лесу
с  срубленными  деревами  и  составил  протокол.  Они  и решили обратиться в
апелляционную инстанцию в лице  Льва  Николаевича.  Он,  не  останавливаясь,
начал  расспрашивать  мужиков  об  обстоятельствах  дела  и скрылся с ними в
глубине парка.
  Перед обедом  опять  появились  группы  посетителей,  желающих видеть Льва
Николаевича.  Он опять выходил к ним,  смотрел каждому пристально  в  глаза,
словно  делая  моментальный  снимок  своим острым взглядом,  отвечал прямо и
искренно на вопросы,  давал просящим  книги  и,  возвратившись  на  веранду,
делился впечатлениями...
  И перед нами точно мелькала живая фотография.
  Перед вечером появились еще гости.
  За вечерним чаем в столовой,  после горячей  схватки  Льва  Николаевича  с
одним гостем в шахматы, опять возникла и продолжалась до полуночи оживленная
беседа,  постоянно подогреваемая,  углубляемая и украшаемая участием  в  ней
Льва  Николаевича  с  его независимыми положениями,  сильной аргументацией и
бесподобными художественными подробностями.  Но и в его тонких замечаниях, и
в  его  юмористических  сравнениях,  и  даже  в  принципиальных  возражениях
неумолчно звучал все тот же дивный лейтмотив,  который так подкупал и трогал
своей умиротворенной мягкостью.

        "Комментарии"

  П. Сергеенко.  В  Ясной  Поляне.  -  Искры,  1906,  No 36.  Журнал "Искры"
пересылался Толстому редакцией.
  Петр Алексеевич  Сергеенко (1854-1930),  писатель и критик,  много лет был
знаком и переписывался с Толстым.  Автор книги "Как живет и работает гр.  Л.
Н. Толстой".
  П. А. Сергеенко посетил Ясную Поляну 23-24 июля 1906 г.

  1* Д. П. Маковицкий.
  2* Статья  "Две  дороги",  получившая  окончательное  название "О значении
русской революции" (т. 36).
  3* По доносу сыщика Шипова в Ясной Поляне 6-7 июля 1862 г.  был произведен
в отсутствие Толстого обыск.  "Дело  1862  г."  было  напечатано  в  журнале
"Всемирный вестник" (1906, No 6. Приложение).
  4* "Великорусс" - первая нелегальная печатная прокламация в России (1861 и
1863 гг.).
  5* Долгорукий (Долгоруков) Василий Андреевич (1804-1868) в  1856-1866  гг.
был  шефом  Корпуса  жандармов и начальником III Отделения.  О Долгорукове и
эпизоде обыска 1862 г. Д. П. Маковицкий записал слова Толстого: "Я его знал,
этого   Долгорукова,   шефа   жандармов;   добрейший  человек  был  и  очень
ограниченный,  пустейший мот, консервативный. - Далее Л. Н. сказал: - Нельзя
себе представить человека,  более чуждого политике,  чем я был в те времена.
Это (обширность "Дела" - 53 номера,  - участие в нем  министров,  царя)  мне
подтверждает,   какое  количество  глупостей  делает  теперь  правительство"
(Яснополянские записки, кн. 2, с. 184).
  6* Николай Николаевич Толстой (1823-1860), старший брат Толстого.
  7* Этот разговор на балконе яснополянского дома  описан  в  статье  С.  А.
Толстой "Женитьба Л. Н. Толстого" (см.: Дневники, т. 1, с. 477).
  8* Ку Хун-мин.  Et  nunc,  reges,  intelligente!  Причины  русско-японской
войны. Шанхай, 1906. (На англ. языке).
  9* Токутоми Рока (Кэндзиро) (1868-1927),  японский писатель,  увлекавшийся
идеями Толстого. Был в Ясной Поляне 17-21 июня 1906 г.
  10* После восьми лет изгнания В.  Г. Чертков вернулся из Англии в Россию и
встретился с Толстым 24 мая 1905 г.


        ""Русское слово". Буайе у Толстого"

  Известный французский ученый  Буайе,  путешествующий  по  России,  посетил
недавно Ясную Поляну,  где он имел продолжительную беседу с гр.  Толстым.  С
содержанием этой беседы Поль Буайе знакомит читателей газеты "Temps".  Между
прочим, Буайе спрашивал Толстого, как смотрит Л. Н. на современное положение
дел в России.  Отвечая на вопрос Буайе, Толстой указал, что на днях появится
в  печати  его  брошюра  под  заглавием  "Смысл русской революции" (*1*),  в
которой будут точно отражены его взгляды по настоящему вопросу.
  "Меня считают старым болтуном,  - говорил Толстой. - Но что же мне делать?
Не могу же я говорить, что я не прав, когда я уверен в своей правоте!
  Вопрос, собственно  говоря,  разрешается весьма просто.  Где источник зла,
которым страждет Россия и которое, по мнению некоторых (к числу которых я не
принадлежу),  ведет  ее  к  смерти?  Зло  в  том,  что  в России нет ни силы
(pouvoir), ни власти (autorite).
  Но необходимо  условиться:  что  разуметь под словом власть?  Власть может
быть двух видов.
  Власть внешняя, поддерживаемая силой, не одобренная совестью, - это
власть, которая опирается на солдат, жандармов и урядников.
  Власть внутренняя,  основанная  на  свободном  согласии граждан,  и
следовательно,  нравственная и добрая,  - это власть, обусловленная всеобщим
повиновением закону.
  К сожалению, в наше время в России мы не имеем ни той, ни другой власти. Я
же  принадлежу  к  числу  тех,  которые  думают,  что  без  власти  не может
существовать никакое общество.
  Внутренняя власть,  о которой я вам говорю, возможна лишь при нравственной
связи .
  А социалисты?  Анархисты?  Правда,  их отрицательная критика справедлива и
глубоко верна.  Но насколько их построения жалки,  насколько они  бесплодны,
насколько зиждутся на песке!  Возьмем,  например,  8-часовой рабочий день! А
если мне благоугодно работать сегодня 15 часов, а завтра - всего один час?!
  Так или иначе,  перед Россией стоят сейчас два основных вопроса:  передача
всей земли крестьянам,  т.  е.  непосредственным производителям,  и введение
единого  налога  по  системе  Джорджа.  С  разрешением  этих  двух  вопросов
разрешится и рабочий вопрос.  Сельская молодежь  не  будет  больше  покидать
широких  полей,  где жизнь свободна и привольна,  и не будет больше истощать
своих сил на фабриках и заводах. Цивилизация ничего не потеряет от того, что
люди убедятся в бесполезности девяти десятых фабричных изделий.
  Мне скажут,  что все это химеры.  Это было бы верно,  если бы речь шла  об
Англии,  где  на  сто жителей приходится десять крестьян,  но не у нас,  где
крестьяне составляют 99  процентов  населения.  Нельзя  же,  в  самом  деле,
требовать,  чтобы мы,  русские, делали революцию по прусскому образцу. Будем
же действовать по-своему, а обсуждений проектов конституций "made in France,
in  Englande  or  in  Germany"  предоставим  думским ораторам.  Их поварские
рецепты не говорят мне  ровно  ничего:  я  русский  и  желаю  иметь  русские
кушанья".

        "Комментарии"

  Буайе у Толстого. - Русское слово, 1906, 12 (25) сентября, No 225.
  О Поле Буайе см. ком. к интервью 1902 года. В Ясной Поляне Буайе последний
раз   был   28   августа  1906  г.  По  свидетельству  Маковицкого,  Толстой
разговаривал с Буайе во время верховой прогулки.  "Буайе не мог записывать и
потому хуже описал беседу" (Яснополянские записки, кн. 2, с. 260).
  Важный оттенок  для  понимания  беседы  Буайе  с  Толстым  дает  в   своих
воспоминаниях присутствовавший при их встрече С. Т. Семенов:
  "Буайе ужасался нищете,  невежеству,  бесхозяйственности русского народа и
не  видел  никаких  просветов  для  него  в  будущем...  Лев  Николаевич  не
соглашался с этим.
  - Поразительная самоуверенность, - говорил он потом о Буайе, - думает, что
вот они сделали несколько революций,  установили республиканское правление и
достигли всего, что нужно людям, а загляните к ним и вы увидите, что и у них
не лучше,  чем у других" (Семенов С.  Т. Воспоминания о Л. Н. Толстом. Спб.,
1912, с. 111).

  1* Имеется в виду статья "О значении русской революции" (т. 36).

        "1907"

        ""Биржевые ведомости". А. Измайлов. У Льва Толстого"

   Из   маленькой   двери  дома  выходит  служащий,  одетый  в  пиджак,
по-городскому.  Возница отъезжает в сторону.  Мы вручаем карточки.  Одна-две
минуты не из покойных... и ответ:
  - Пожалуйте. Просят.
  За провожатым  идем  через  маленькие,  с  невысокими  потолками комнатки,
чистенькие,  светлые,  как на даче.  На полках  свежего  леса  -  книги  без
переплетов,  брошюры.  Кажется,  поднимаемся по маленькой лесенке.  Входим в
просторную комнату.  На стенах фамильные портреты масляными красками.  Ждем.
Почему-то   думается,   что   сейчас   выйдет   графиня,   Софья  Андреевна.
Прислушиваемся.
  В соседней комнате голоса.  Дети. Над детскими голосами - спокойный мягкий
голос с почти женскими нотами.  Нужно  вслушаться,  чтобы  понять,  что  это
говорит мужчина. "Не он ли? Не сам ли?"
  - Вот завтра и захватишь...  И  эту  книжку  возьми...  Ласковый,  кроткий
голос,  каким  говорят  с  детьми.  Узенькая  дверь  приотворяется,  и в нее
торопливо проскальзывают детские головки. Мне показалось - пятеро, шестеро.
  В дверях  показывается старик с большой седой бородой,  большими нависшими
седыми же бровями,  в летнем черном пальто,  в легонькой черной  шапочке  на
голове...  И это его лицо,  страшно знакомое, милое, простое лицо, - то же я
не то, что на портретах!..
  - Пожалуйста, входите... Садитесь...
  - Мы помешали?
  - Нет, мы кончили. Пора... Теперь придут завтра... Это мой университет...
  Маленькая комнатка необыкновенно уютна. Она так обильно уставлена столами,
столиками,  этажерками, креслами, что, идя по ней, надо остерегаться, как бы
чего  не  задеть.  Небольшой  рабочий  столик  графа  -  самый  обыкновенный
"учительский" стол,  с тремя длинными ящиками,  притиснут на средине комнаты
боком  к  стене.  По  ней  на  полках  тянется  в   один   ряд   бесконечный
энциклопедический словарь Брокгауза!
  Столик дает  подлинное  впечатление  рабочего.  На  нем,  налево,   грудка
уписанных  четвертушек.  Такая  же  грудка поменьше - посредине стола на том
месте,  где,  очевидно,  совсем недавно происходила  работа.  Все,  от  этих
тетрадок до книг и пера, уложено, как у аккуратного ученика.
  Рядом со столиком узкий стул.  Усевшийся на нем окажется напротив хозяина,
работающего  за столиком.  Около кресла маленькая этажерка с книгами всего с
двумя полочками.  В углу за столом большой  старинного  типа  диван,  обитый
свежею зеленою клеенкой.
  Старообразное кресло в правом углу.  По обоим углам на  левой  стороне  от
сидящего  за  столом  еще  два столика и этажерка по стене.  На ближайшем ко
входу столике разложены в порядке брошюрки и книжки.  На стенах -  портреты,
по-видимому, все семейные. Не заметил писателей, великих людей.
  Несмотря на совсем недавно перенесенную болезнь,  Лев Николаевич  держится
бодро   и  смотрит  прекрасно.  Лета  внешне  сказались  на  нем  неизбежною
старческой сутуловатостью.  Если кто по портрету представляет его высоким  и
коренастым, тот ошибается. Семидесятидевятилетний Толстой не кажется мощным.
Теперь его нельзя назвать и высоким.  Отыскивая позднее брошюрку,  он стал у
стены, и голова его только-только превысила уровень первой полки, повешенной,
в сущности, очень не высоко.
  Ни один из портретов не передает очаровательной мягкости взгляда и доброты
всего лица Толстого - взгляда типично русского умного мужика. На большинстве
фотографий и портретов выражение глаз Толстого сурово,  неприветливо, иногда
прямо жестко и почти злобно. Оно именно мягко и кротко в действительности, и
есть что-то милое, старческое в подтянувшихся губах и складках у носа. Брови
разрослись широкими грядками,  и именно они,  в известном повороте, могут на
воспроизведениях скрадывать предупредительное и внимательно-доброе выражение
его глаз.
  Глубокой старости  не чувствуется ни в этом пристальном и яркосознательном
взгляде,  ни в самой фигуре Толстого,  ни в его шаге,  быстром и  уверенном,
какого не знает старость.  Руки его достаточно полны. Ни ям, ни обтянувшихся
косточек,  как обычно у стариков...  И все  вместе  -  голос,  свободный  от
старческой  медлительности,  живой  взгляд  глаз,  быстрота  его шага и всех
движений,  печать исключительной аккуратности,  лежащей на  всем,  -  как-то
заставляет забывать о глубокой старости Толстого.

  Толстой предлагает нам место, и сам садится на стул между своим письменным
столом и этажерочкой.  Из-под пальто,  застегнутого на одну пуговицу,  видна
блуза,  подпоясанная тоненьким кушачком.  Ноги в высоких, до колена, сапогах
закинуты одна на другую.
  - Вы пишете и беллетристику, - говорит он. - Вот то, что теперь так далеко
мне!..  Одно из занятий,  где играют роль многие побуждения, не всегда очень
почтенные... Много здесь личного самолюбия... Да...
  - Конечно, Лев Николаевич, так. Но все же это область наиболее благородных
проявлений самолюбия...
  Гримаска морщит доброе лицо графа. Он отрицательно качает головой.
  - Не   самых  лучших,  -  мягко,  с  очевидным  нежеланием  обидеть  людей
осуждаемой профессии,  подчеркивает он,  - и не всегда.  Вы  пишете  еще  об
искусстве?   -   осведомляется   он  у  Н.  Н.  Брешко-Брешковского.  -  Вот
действительно область, где невозможно пройти со спокойным сердцем, нельзя не
увлекаться,  не любить.  Я очень люблю художника Орлова (*1*).  Не знаете ли
такого? Это все снимки с его картин. Посмотрите! - Граф кивает на стенку над
диваном,  увешанную  более  чем десятком фотографий в рамках под стеклом.  -
Посмотрите,  сколько у него жизненной правды.  Он ничего  не  сочиняет.  Вот
внизу  "Освящение  монопольки".  Сама жизнь!  Само говорит за себя.  Или вон
выше...  Вон,  кажется,  эта...  "Смерть старухи".  Это правда,  и это нужно
прежде всего,  как художнику,  так и писателю. Я до сих пор учусь у детей. И
писать надо у них учиться.  Просто.  Не мудрствуя.  Чем дальше вникаешь в их
язык,  тем  больше  видишь  недочеты  своего,  книжного.  Я  только  теперь,
например,   почувствовал,   какое   это   нехорошее   слово   "который",   -
неестественное,  и стараюсь его не пользовать.  Сначала думалось, как же так
без него обойтись,  а теперь вижу:  кинешь фразу так и этак, и отлично можно
заменить его.
  - Вы знаете,  Лев Николаевич, что такую же антипатию к этому прозаическому
местоимению питал Андерсен? Оно действительно вспугивает поэзию...
  - Да что вы?  Вот не слышал. Это мне интересно. Еще французское qui, такое
короткое;  удобное,  а  наше - тяжелое,  длинное...  И,  строго говоря,  оно
вопросительное - "котор