узский дипломат, в
1840-е годы приезжал в Россию.
  18* Встречи  с  Александрой  Андреевной  Толстой  (1817-1904)  в Швейцарии
относятся к первой поездке Толстого за границу в 1857 г.
  19* Плаксин  Сергей  Иванович,  автор  сборника  стихов "Голгофа" (Одесса,
1903) был в те годы мальчиком.
  20* Толстой  перешел  с  Владимиром  Петровичем Боткиным (1837-1869) через
перевал Мон-Сени в Италию 3 (15) июня 1857 г.
  21* Графиня  Александра Ильинична фон дер Остен-Сакен,  родная сестра отца
(1795-1841),  была назначена опекуншей малолетних Толстых. Но главную роль в
их воспитании играла Татьяна Александровна Ергольская (1792-1874).
  22* Повесть "Хаджи-Мурат" задумана в 1896 г.
  23* Левенфельд   неточно  пересказывает  сюжетную  канву  будущего  романа
"Воскресение".
  24* Первое  публичное представление комедии "Плоды просвещения" состоялось
в Туле 15 апреля 1890 г.


        "1899"

        ""Новое время". He-фельетонист . У графа Л. Н. Толстого"

  К графу  Л.  Н.  Толстому  я делал визит не в первый раз.  В прошлом году,
прочитав в двух московских газетах "беседы" сотрудников с Толстым по  поводу
дела  Дрейфуса  и  видя,  что в одной газете граф Толстой говорит одно,  а в
другой совершенно противоположное, я решился проверить обоих "интервьюеров",
из   которых  один,  а  может  быть  и  оба  вместе,  оказывались  истинными
"сочинителями конца века", т. е., попросту говоря,  Хлестаковыми и  баронами
Мюнхгаузенами  первой  степени.  Так оно,  кажется,  и было.  Граф Толстой в
действительности говорил всем и каждому,  что дело Дрейфуса лично  ему  мало
знакомо,  что вообще это дело чуждо русских людей и русского интеллигентного
общества,  что у нас у самих очень много неотложных и  насущных  вопросов  и
лучше   разрешать   их,  чем  заниматься  посторонними,  а,  главное,  почти
неизвестными для нас делами.
  - Я  обоим  сотрудникам  отвечал  одно и то же,  что повторяю и теперь,  -
говорил Л.  Н.  - Откуда я могу знать,  виновен или  невиновен  Дрейфус?  По
совести  говоря,  я  этого  не знаю.  Меня спрашивают,  хорошо или не хорошо
поступил Золя,  вступившись за Дрейфуса?  Опять-таки я скажу свое:  не знаю.
Очень может быть, что это хорошо, а может быть, и вовсе нехорошо.
  - Но один интервьюер говорил утвердительно, что вы поступок Золя одобрили,
а другой - что вы его осудили! - сказал я. - Кто из них ближе к истине?
  - Ни тот,  ни другой,  - сказал, засмеявшись, Л. Н. - Впрочем, помнится, я
слегка склонился в ту сторону, что не дело писателя поднимать шум, но сейчас
же оговорился и опять подтвердил свою полную некомпетентность в этом  весьма
сложном вопросе (*1*).
  Я вам могу сказать,  что  слова  мои  вообще  так  искажаются  в  газетном
пересказе,  что  я  бываю  изумлен  иногда,  прочитав  будто бы "свою" речь.
Приезжал ко мне недавно один господин и попросил позволения напечатать  нашу
беседу. Я разрешил. Но слава богу, что этот визитер прислал мне свое писание
на предварительный просмотр:  боже мой, чего только не сочинил автор статьи!
Я просто диву дался.  Я, впрочем, поставил себе за правило: не протестовать,
не опровергать,  что бы про меня ни сочинили,  чего бы ни напутали.  Как-то,
еще  в  шестидесятых  годах,  я  по поводу одной литературной истории послал
письмо в редакцию "Русского Вестника",  желая  разъяснить  дело  (*2*).  Мое
письмо появилось измененным,  и потом на меня же возвели разные разности.  С
тех пор я дал  себе  слово  не  возражать,  какой  бы  вздор  ни  вложили  в
приписанные мне речи. Так для меня лучше.
  - Но как же публика-то? - заметил я. - Ей не будет лучше, если ее введут в
заблуждение.
  Граф Толстой засмеялся и сказал:
  - Ну, публике, конечно, не будет лучше!
  Этот разговор мы вели на улице.  Л.  Н.  шел на Пречистенку, к знакомым, я
его провожал.
  - Вы внушаете мне доверие,  - сказал Л.  Н.  - Поэтому обращаюсь к  вам  с
просьбой, которую прошу исполнить. Обещаете?
  Я только поклонился и спросил, в чем состоит просьба Л. Н.
  - Будьте  добры,  не печатайте нашей беседы.  По крайней мере,  не делайте
этого скоро. Можно так сделать?
  Я немедленно обещал исполнить это легкое поручение и слово сдержал:  целый
год не напечатал ни строчки о разговоре с Л.  Н.  Толстым по делу  Дрейфуса,
хотя в то время этот разговор особенно мог бы пригодиться.  Я бы и теперь не
сказал ничего,  но случилось так,  что на этот раз сам Л.  Н. Толстой просил
меня  написать  по  поводу  новой газетной статейки,  где Толстому приписаны
такие фразы, автором которых он быть решительно не желает.
  Дело в том,  что в одной из мелких московских газет "малой печати" недавно
появилось еще интервью с графом Л.  Н.  Толстым,  имевшее  темой  близящиеся
торжества  Пушкинского праздника.  По словам интервьюера,  выходит так,  что
будто бы граф Л.  Н.  Толстой против всякого торжества  в  честь  Пушкина  и
говорил, что всего бы лучше почтить память поэта панихидой 26 мая, и только.
  Грешный человек,  я усумнился в верности этих слов и решил,  что  газетный
интервьюер,  статья  которого вообще написана впопыхах и бестолково,  не мог
всего запомнить и  что-нибудь  напутал.  И  я  решил  снова  пойти  к  графу
Толстому,  чтобы  разрешить  мои  недоумения.  Я  застал  графа дома и начал
рекомендоваться вновь, но Л. Н. протянул руку, сказав:
  - Да я вас отлично помню. Я читал ваш фельетон о духоборах... Прошу вас ко
мне, я совершенно свободен.
  Поговорив об интересующем обоих нас предмете, я наконец достал газету, где
была помещена недавняя "беседа" с Толстым,  и спросил,  верно ли в  ней  все
сказанное   автором?  Толстой  долго  припоминал  автора,  потом  мы  вместе
прочитали статью.
  - Интересно,  интересно узнать,  что-то я сказал?  - говорил Л. Н придавая
своему голосу юмористический оттенок.
  В конце концов вот что оказывается: да, Л. Н. Толстой против шума, помпы и
трескучих речей,  он не любит ничего подобного (оттого Л.  Н.  и склонялся к
тому,  что  "подымать  шум"  Эмилю  Золя,  как  писателю,  может быть,  и не
следовало),  но  предложение  заменить  торжество  праздника  только   одной
панихидой 26 мая - этого Л.  Н. Толстой никогда никому не говорил. Вообще он
такой "программы" не составлял (*3*).
  - Автор это вообразил... что-нибудь спутал, ослышался! Ничего я такого и в
уме не держал... - удивленно говорил Толстой.
  Я напомнил Л. Н что просьба его была исполнена, я не напечатал ни строки о
нашем прошлогоднем свидании. Как поступить теперь?
  - А вот уж теперь, наоборот, я прошу вас исправить газетную ошибку! - живо
сказал Толстой.  - Пожалуйста, сделайте это. Вообще напишите, что из каждого
моего  намека и полунамека создаются целые периоды,  теперь же прямо указано
то, чего я решительно не говорил... Удивительно! Это не мои слова.
  Итак, узнав,  что граф Л.  Н. Толстой против всякой помпезности праздника,
запомнив,  что граф склонялся к мнению, что никакой шум ничего не прибавит к
великому  имени  Пушкина,  -  газетный  интервьюер все остальное приписал по
ошибке.  Не худо, однако, всем интервьюерам памятовать одно: точность прежде
всего!  Пусть это вышло случайно, но ни публике, ни графу Толстому, ни самой
редакции того издания, где напечатаны неверные сведения, от этого не легче.

        "Комментарии"

  He-фельетонист. У графа Л. Н. Толстого. - Новое время, 1899, 1 (18) марта,
No 8269.
  Псевдоним принадлежит писателю  и  журналисту  Николаю  Михайловичу  Ежову
(1862-1941).  Ежов был у Толстого,  по-видимому, 1 или 2 марта 1899 г. После
публикации интервью,  по просьбе издателя Суворина,  Ежов  вторично  посетил
Толстого 8 марта 1899 г. и передавал следующие слова писателя: "Ваш фельетон
относительно пушкинского праздника и меня написан верно, я не могу возразить
ни против единого слова" (см.  Литературное наследство,  т.  69,  кн.  2, с.
319).

  1* 5 февраля 1898 г.  Т.  Л.  Толстая записала в дневнике слова отца,  что
"нам,   русским,   странно   заступаться  за  Дрейфуса,  человека  ничем  не
замечательного,  когда  у  нас  столько  исключительно  хороших  людей  было
повешено,   сослано,   заключено   на   всю   жизнь   в   одиночные  тюрьмы"
(Сухотина-Толстая Т. Л. Дневник. М., 1979, с. 408).
  2* Имеется  в  виду  эпизод  в  декабре 1856 г.,  когда издатель "Русского
вестника" М. Н. Катков, обиженный на И. С. Тургенева за его сотрудничество с
"Современником",  обвинил  его  в  двуличии.  Толстой написал опровержение в
защиту Тургенева и просил его напечатать.  "Катков,  согласившийся выполнить
мою   просьбу,   -   рассказывал   Толстой,   -  снабдил  мой  ответ  такими
комментариями,  что я поспешил остановить публикацию  своего  письма,  чтобы
предотвратить их появление в печати" (Литературное наследство, т. 75, кн. 2,
с. 66).
  3* "Этого Толстой никогда не говорил и не мог сказать,  потому что Толстой
не поп и не ханжа",  -  комментировал  Ежов  приписанные  Толстому  слова  о
"панихиде"  в  письме  от  3  марта  1899 г.  А.  С.  Суворину (Литературное
наследство, т. 69, кн. 2, с. 320).


        ""Россия". Сергей Печорин . Беседа с Л. Н. Толстым"

Москва, 7 мая

  Вот как  я  виделся  с  графом Л.  Толстым и о чем с ним говорил по поводу
голодного бедствия.
  Так как  я  не  интервьюер  и интервьюерских пасов и вольтов совершенно не
знаю,  то мне предстояло либо  промямлить  казенный  разговор,  из  которого
никакого толку не выйдет, раз нет "вопросов", либо... либо говорить по душе,
без программы.
  К графу Толстому я поехал попросту,  как к человеку огромного ума, опыта и
авторитета,  стоящего,  кроме того,  очень близко к делу  продовольствования
бедствующего населения,  потому что к нему стекаются всякие пожертвования на
голодающих.  Граф Толстой,  к которому у меня,  кстати, было письмо от А. В.
Амфитеатрова (*1*),  мог помочь мне,  во-первых,  ответить на многие ужасные
для моего сознания  и  моей  совести  "почему",  а  во-вторых,  дать  ценные
указания для моих дальнейших странствований по голодающим местам.
  Живет граф Толстой очень далеко от центра города,  в Хамовниках,  и  ехать
туда  на  худшем во вселенной московском извозчике истинная каторга.  Дорога
идет с горы на гору,  мостовая из  огромных  булыжников,  колеса  дребезжат,
параличная   лошадь,   которую   неустанно  порет  идиотический,  ободранный
извозчик, храпит и стонет, зловонная пыль доводит вас до удушья и судорог, -
словом, от Кремля до Хамовников путешествовать не весело.
  Зато в Хамовниках - тишина,  больше юной зелени,  меньше толчеи. Тут легче
думать и работать.
  Был я у графа Толстого в первый  раз  и  был  изумлен  простотой  и,  если
хотите, запущенностью обстановки, в которой он живет. Правда, графа я застал
"на отлете":  комнаты потеряли жилой вид,  мебель в чехлах сдвинута в  кучу,
везде разгром, так хорошо известный семейным людям, вынужденным кочевать.
  Мне пришлось подождать графа изрядно,  потому что  он  работал  у  себя  в
кабинете.  За  это  время  я  имел  возможность  разглядеть висящие на стене
портреты графа в разных видах и стоящие бюсты.  Я приготовился встретиться с
мощным "великим стариком", к словам которого прислушивается весь мир.
  Я сидел в пустой,  разрушенной гостиной.  Вдруг в смежном зале послышались
поспешные,  быстрые шаги. Я не успел встать, обернуться, как передо мной был
старик - нет,  я скажу "старичок" - это теплее и ближе к правде. Была на нем
блуза, потом остальное, как у всех "господ".
  С первого же взгляда я убедился,  что и живописцы,  и скульпторы,  и  даже
фотографы  безбожно  лгут.  Они  представляют  Толстого  чересчур массивным,
большим;  рука об руку с ними работает воображение тех, кто видел не живого,
а отраженного Толстого, с его гением и с его мировой славой.
  Толстой - вовсе не огромный Толстой, а сгорбленный летами и трудом старец,
хороший старик,  великий и хороший старик...  Я уж не знаю, как это сказать.
Но живописцы и скульпторы лгут.
  Подвижен он удивительно. Особого огня в его глазах я не усмотрел, но видел
в них,  увы,  боязнь перед интервьюерами,  которые с  невероятной  наглостью
оболгали,  облыгают  и будут облыгать великого писателя до бесконечности.  Я
успокоил его,  что не интервьюер,  а хочу по душе поговорить с ним о насущно
важном деле и просить его помощи, которая мне существенно необходима.
  Мы уселись у столика в гостиной в опустевшем доме.  Я заикнулся о  голоде.
Лев Николаевич заволновался:
  - Голод,  голод!  Заладили все - голод!  И как это нехорошо:  одни сделали
голод  предметом  аферы,  другие  -  орудием агитации против земства,
того,  другого...  Какой же может быть,  скажите вы мне, неурожай, когда пуд
хлеба  стоит  шестьдесят-семьдесят  копеек?!  При такой дешевизне говорить о
недороде?!  В нынешнем году неурожай ничуть  не  страшнее  неурожая  прошлых
годов,  а  если  теперь мужик бедствует ужасно,  то надо искать здесь другую
причину.  Надо смотреть,  что  было  в  прошлых  годах,  каково  было  тогда
благосостояние  мужика.  Ведь  нынешние  несчастия - прямое последствие и
логический вывод из обстоятельств прошлых лет. Мужицкое хозяйство вконец
разорено,  мужик затаскан, затравлен, забит, запутан в долгах... У него руки
опускаются.  Возьмите вы организм,  который тощал в продолжение целого  ряда
лет...  Что  же  вы  удивляетесь,  если человек наконец свалился с ног?  Вот
газеты:  вместо того чтобы играть на нервах публики,  лучше бы они  занялись
исследованием настоящей причины бедствия. Она лежит в полном расстройстве
крестьянского   хозяйства,   в    подорванности    его    экономического
благосостояния.  Ни общество, ни государство вовсе не должны кормить мужика,
который сам кормит и государство,  и общество.  Дайте мужику стать на  ноги,
передохнуть,  оправиться, взяться за правильную работу. Мужик вовсе не ленив
от природы. Он вам все тогда отдаст. Что касается до помощи теперь, в
настоящие  дни,  то  она,  конечно,  желательна  и даже необходима,  но,  по
существу,  совсем не годится,  чтобы генералы кормили  мужика.  Рациональнее
всего  помогать  путем  организации столовых.  Денег давать в руки мужику не
след:  либо он их спрячет,  либо начнутся  нежелательные  явления  на  почве
корыстолюбия.   Больше   всего   нуждается   в  помощи  теперь  Казанская
губерния, где почти ничего дельного не организовано. Да там и людей нет,
некому дело делать.  На Казанскую губернию следует обратить особое внимание.
В Самарской губернии и  люди  есть,  и  пожертвования  туда  стекаются.  Там
главные дыры заткнуты (*2*).
  - А цинга?
  - Что  ж  цинга?  Вот  я  знаю,  что,  например,  в  Самарской  губернии в
Бузулукском уезде в деревне Мурачина,  в Каралыхе мрет башкирское население.
Но  ведь  башкирцы вот уже тридцать лет как буквально вымирают в силу многих
условий.  Они как бы обречены на гибель...  Мрут от цинги сильно, конечно...
Крестьяне значительно меньше.  Вот,  кстати, наши доктора уверяют, что цинга
не заразительна.  Они сами не знают,  что говорят,  но им  придется  с  этим
вопросом   считаться.   У  меня  есть  знакомая  барышня,  вполне  здоровая,
обеспеченная,  - чего кажется?  Поехала в цинготную местность - и заразилась
цингой...  десны загнили, зубы выпали... Вот вы и говорите про эпидемию и не
эпидемию...
  Граф настоятельно советовал мне обратить особое внимание на связь бедствий
нынешнего года с условиями экономического быта крестьянства в годы прошлый и
позапрошлый.  Он  дал также несколько адресов в Казань,  к местным деятелям.


        "Комментарии"

  Сергей Печорин . Беседа с Л. Н. Толстым. - Россия, 1899, 10
(23) мая, No 13.
  Сергей Александрович Сафонов (1879-1904),  писавший под псевдонимом Сергей
Печорин,  поэт,  журналист.  "Беседа  с  Л.  Н.  Толстым"  - вторая статья в
печатавшемся им цикле "Письма о голодных". Голод, охвативший в 1898-1899 гг.
ряд  губерний  России,  в  особенности  Поволжье,  вызвал заметные отклики в
печати.  По примеру прошлых голодных лет Толстой  получал  с  разных  сторон
пожертвования в помощь голодающим и организовывал их распределение.

  1* Александр  Валентинович  Амфитеатров  (1862-1938)  совместно  с  В.  М.
Дорошевичем издавал с 1899 г.  газету "Россия",  которую  представлял  автор
интервью.
  2* Внимание пожертвователей к Самарской губернии объяснялось, в частности,
публикацией Толстым в "Русских ведомостях" (1899,  4 марта,  No 62) письма к
нему А. С. Пругавина о голоде в этом районе.


        "1900"

        ""Русский листок". С. Орлицкий . У графа Л. Н. Толстого"

  Быть в  Риме  и  не видеть Папы,  жить в Москве и не побывать у графа Льва
Николаевича Толстого в равной степени непозволительно для писателя.  Так мне
по крайней мере казалось.  Равнодушие москвичей к тому,  что среди них живет
один из величайших русских людей,  просто поражало меня,  особенно на первых
порах,  когда  я  переехал  в Москву на жительство.  Но такова уж московская
складка.
  Для незнакомых  с  Москвою я должен сказать,  что великий писатель живет в
Хамовниках в собственном доме.  Хамовники  -  отдаленная  часть  города,  по
соседству с пустынным Девичьем полем.  Воздух здесь чище,  чем в центральных
частях  столицы;  переулки  малолюдны,  и,  если   так   можно   выразиться,
идиллическая тишина царит в похожих на уездный городок Хамовниках.
  Популярность графа Толстого в этой части города чрезвычайно велика: и дом,
и самого графа все знают.
  - Это вы ищете дом нашего графа?  - радостно  улыбаясь,  отвечали  на  мои
расспросы,  начиная  с  половины  Остоженки.  -  Да  граф прошел тут сейчас.
Гулять, видно, отправился.
  Было четыре  часа  пополудни.  Мороз  окреп до 20°,  и,  признаться,  я не
поверил,  чтобы в этакий холод семидесятилетний старик пошел гулять. Но дело
именно  было  так.  Когда  я  позвонил  у  подъезда  двухэтажного дома графа
Толстого,  лакей объявил,  что действительно граф сейчас  только  отправился
погулять...  Пришлось отдать визитную карточку и книгу мою ("Далекие годы"),
с которою я хотел познакомить графа,  и просить доложить  графине:  когда  я
могу видеть ее мужа?
  Мне был назначен прием в восемь часов  вечера.  По  утрам  Лев  Николаевич
никого  не принимает,  так как это время у него занято работой.  Несмотря ни
недавнюю тяжелую болезнь,  он не перестает трудиться,  только стал принимать
желающих его видеть гораздо реже.

* * *

  Надо ли   говорить,  что  в  назначенный  час  я  был  снова  в  пустынных
Хамовниках,  несмотря на усилившийся мороз и прямо как ножом резавший ветер.
Наконец-то  я очутился в жилище человека - последнего уже,  отсталого из тех
великанов,  которые,   после   Пушкина,   преемственно   создавали   русскую
литературу. Мое волнение, несмотря на мои уже преклонные годы, понятно будет
всякому,  любящему родное искусство. Я думал: пройдет немного минут, и вот я
увижу  автора  "Войны  и  мира"  и десятка других хороших книг,  увижу этого
философа   и   беллетриста   -   волшебника,   заставившего   нас    столько
перечувствовать!
  Ничто не могло быть для меня маловажным из того,  что я  увидел  в  жилище
Льва  Николаевича  Толстого.  И  я внимательно осмотрел тесную,  простенькую
переднюю и ступени деревянной лестницы,  покрытые ковром,  ведущие во второй
этаж,  куда  меня пригласили и сказали подождать в маленьком кабинете выхода
графа, отдыхавшего после обеда.
  Я до этого времени никогда не видел Л. Н. И когда он вошел, я был озадачен
и удивлен:  на свои последние портреты он походит очень мало. Его изображают
почти  крестьянином,  а  у него лицо интеллигентное;  нет и бороды до пояса.
Предо мною стоял высокий, худой старик, с лицом морщинистым и болезненным, с
белою бородою. Но глаза - глаза на этом старом лице были совершенно молодые.
Мне сейчас же припомнился из романа "Война и мир" старый князь Болконский  с
такими же молодыми,  зоркими глазами на дряхлом лице. Но в противоположность
Болконскому создатель этого типа,  граф Толстой, был приветлив и любезен. Он
пригласил меня сесть, и мы нач