Льва  Николаевича  сильно  разгневанным.
Случилось это так.  В то время,  когда Лев Николаевич с  Прокофием  подымали
последний   перемет   на  верх  сарая,  к  нему  от  барского  дома  подошла
фантастически одетая в разноцветный костюм пьяная  женщина  и  высокопарными
фразами  начала  его  о  чем-то просить,  поминутно тыкая пальцем в какое-то
письмо.  Лев Николаевич сперва ее терпеливо слушал,  вникал в ее  слова,  но
потом,  когда  просительница  в  порыве увлечения замолола какой-то чересчур
несообразный вздор, он с сердцем попросил ее уйти. Женщина не унялась, стала
кричать,  взывать  к  справедливости,  обвинять  в чем-то Льва Николаевича и
наконец объявила,  что она не уйдет до тех пор,  пока он не даст ей денег  и
своего платья.
  - И это всегда так!  - обратился тогда ко мне Лев Николаевич.  -  Чего  ей
нужно?  Она пьяна,  и я ее не понимаю.  Знаете ли вы, сколько наглых писем я
получаю каждый день с насмешками и издевательствами надо мной?
  Сперва Лев Николаевич старался не слушать возгласов пьяной просительницы и
по-прежнему продолжал постукивать топором.  Но наконец  у  него  не  хватило
терпения; он бросил топор, отошел в угол сарая и там, отвернувшись, скрестил
руки  на  груди.  Просительница  попыталась,  спотыкаясь  на  каждом   шагу,
добраться до него,  но ее не пустили мужики, добродушно подшучивавшие над ее
душевным состоянием:
  - Брось, тетенька, не лезь с пьяных глаз!
  В эту минуту Лев Николаевич обернулся и почти крикнул:
  - Оставьте вы меня!
  Я никогда не видел его таким.  Он совершенно изменился под влиянием гнева,
и  я  снова подумал о том,  скольких трудов стоило Льву Николаевичу побороть
себя и подчиниться одному из главных его положений: "не гневись".
  А спустя  несколько  времени в нем,  как и во всяком вспыльчивом человеке,
совершенно изгладилось первое неприятное чувство раздражения,  и он спокойно
беседовал с гостями об основах индийской философии, с которой Лев Николаевич
близко знаком по французским и английским источникам.
  Кстати, нужно  удивляться  Толстому в его умении распределять свое рабочее
время. Постоянно занятый физическим трудом, развлекаемый массою посетителей,
знакомых  и  незнакомых,  он  находит время отвечать на письма своих друзей,
читать,  думать и писать самые разнообразные вещи,  начиная с  рассказов  из
народного быта и кончая рассуждениями на тему мировых вопросов. Кабинет Льва
Николаевича завален книгами  и  рукописями.  Здесь  Толстой  живет  в  своем
царстве  и может любоваться развешанными по стенам портретами своих друзей и
товарищей по перу.  Между его книгами можно найти представителей почти  всех
философских систем, и я помню, как, читая трактат Матью Арнольда "Literature
and Dogma" (*10*),  он в восхищении  ходил  по  комнате  и  с  удовольствием
перечитывал  некоторые места.  Эта книга ему нравилась потому,  что в ней он
находил мысли более чем  родственные  ему,  составляющие в  настоящее  время
цель  его  жизни.  Может быть,  читателю известно это сочинение,  полагающее
основой религиозного чувства нравственность  и  этику.  Поэтому-то  оно  так
понравилось Льву Николаевичу,  радостно встречающему все, что хотя несколько
согласуется с его мировоззрением.  Несмотря на то что многие положения Матью
Арнольда  тождественны  с  положениями Льва Николаевича,  последний,  будучи
далек от мелочного авторского самолюбия,  рекомендовал читать этого писателя
своим знакомым и не боялся того,  что его могли обвинить в заимствовании. То
же случилось с декларацией некоего Гаррисона,  либерала времен  войны  между
Севером и Югом Нового Света (*11*). Тезисы Гаррисона, его требования любви и
мира от общества вполне совпадают с требованиями Льва  Николаевича.  Толстой
при каждом удобном случае спешит поведать слушателям об этом заатлантическом
мыслителе и борце за идею.  Сам Гаррисон давно уже умер,  но, будучи некогда
деятельным членом либеральной партии,  он на некоторое время своей личностью
занял  умы  лучших  людей  нашего  времени   и   был   почтен   со   стороны
соотечественников объемистой биографией, с указанием на все его литературные
труды.  Между прочим,  в этой  биографии  его  учение  о  непротивлении  злу
совершенно  игнорируется,  точно  автор  боялся  уронить  самого Гаррисона в
глазах читающей массы признанием за ним такой вопиющей нелепости.
  - Об  этом  умалчивают  умышленно,  - говорил Лев Николаевич,  рассказывая
жизнь и идеи Гаррисона, - как умалчивают в том случае, когда гость делает за
столом какое-либо неприличие, то есть, например, икает или что-нибудь в этом
роде.
  К мысли  о  непротивлении  злу  Гаррисон  пришел не сразу и не сразу нашел
кружок сочувствовавших ему лиц. Как рассказывал Лев Николаевич, этот стойкий
человек обладал железной волей, и неудивительно, что он наконец своим словом
и примером увлек некоторые умы.  Сколь велика была в нем жажда деятельности,
можно видеть из того,  что он, не обладая большими средствами, но желая быть
услышанным, вошел в соглашение с таким же, как он, бедняком кузнецом и решил
издавать  либеральный журнал  под названием  "The Abolicionist" (*12*).  Как
известно читателю,  дело тогда шло о ниспровержении  рабства  в  северных  и
южных штатах.  Весь Новый Свет разделился на две партии,  и Гаррисону даже в
родных городах приходилось  бороться  с  консерваторами,  составлявшими  еще
очень  сильную партию.  Гаррисон со своим товарищем и единомышленником жил в
маленькой комнатке в сажень длины и таковой же ширины, там писал статьи, сам
набирал,  корректировал  и печатал.  Массу лишений,  унижений,  непосильного
труда  пришлось  вынести  этим  двум  работникам.   Наконец   великое   дело
совершилось  -  и Гаррисон занял почетное место наряду с Вильямом Чанингом и
Лонгфелло,  автором известного "Сна невольника...".  Заветная мечта  северян
была исполнена,  черные стали равноправными гражданами,  но Гаррисон на этом
не успокоился.  Он пошел дальше и наконец, исходя из своих основных гуманных
начал,  пришел  к  неожиданным  заключениям,  именно  -  к отрицанию всякого
насилия.  Будучи последовательным,  он смело выступил на  проповедь  и,  как
нужно было ожидать, на первых порах потерпел фиаско; на него снова посыпался
град насмешек,  ему не давали прохода,  на  него  натравливали  неоднократно
буйную, необузданную чернь, но он все выносил со спокойствием духа и наконец
добился  того,  что  вокруг  него  собралось  сто  двадцать  девять  человек
единомышленников,  твердо решившись переносить во имя правды и добра все, не
исключая жесточайших мучений и смерти.
  Как следовало ожидать,  горсть фанатиков в среде хладнокровных американцев
не произвела сильного впечатления.  Вообще крайний радикализм редко увлекает
массы,  а  тем менее способен увлекать радикализм пассивный,  точно задающий
себе целью  бесконечное  страдание.  Страдать  за  других  есть  способность
немногих впечатлительных и высоких умов.  Протекли годы, Гаррисона потомство
оценило по заслугам,  причислило его к выдающимся общественным деятелям,  но
позабыло или,  лучше сказать,  постаралось забыть его странное учение. И вот
наконец его сын,  прослышав о том,  что  в  России  объявился  новый  чудак,
разделяющий с его отцом мысли о насилии, посылает в страну медведей и волков
биографию родителя.
  Весть о  том,  что  за  океаном,  задолго  до  него,  энергичный  труженик
высказывал одни с ним мысли,  чрезвычайно порадовала  Льва  Николаевича.  Мы
любим проверять свои ошибки на чужих опытах, это старая истина.
  Нужно еще сказать,  что Гаррисон со своими  товарищами  для  обнародования
новых   положений   издал   декларацию,   т. е.  лучше  сказать,  брошюру  с
перечислением главных правил жизни.  Эта декларация тоже попала в руки  Льва
Николаевича,   удивлявшегося   даже  сходству  языка  брошюры  со  слогом  и
образностью его сочинений (*13*).
  Тут я считаю нужным сказать несколько слов о супруге Льва Николаевича и ее
отношении к философской деятельности мужа.  Не знаю почему, но в умах многих
из  почитателей  Толстого  с  давних  пор  укоренилось  мнение,  будто Софья
Андреевна тормозит деятельность Льва Николаевича и заставляет его  удаляться
от конечной цели,  т.  е.  старается, чтобы он не высказывался окончательно.
Если бы действительно на совести графини Толстой лежало такое  преступление,
то  в  будущем,  когда  она  предстанет  вместе со Львом Николаевичем на суд
потомства,  ей угрожал бы суровый приговор поколений двадцатого столетия. Но
насколько  я  понял  Софью  Андреевну,  судя по тому,  как она отзывалась об
учении Льва Николаевича,  судя по ее отношению  к  крестьянам,  к  детям,  к
разношерстным  посетителям  и  последователям  мужа,  ее  влияние  далеко не
оппозиционное, а разве только регулирующее.
  Однажды в  разговоре  я  откровенно передал графине мнение о ней некоторых
кружков и сообщил,  как ее обвиняют за то,  что,  когда Лев Николаевич хотел
отказаться  от  всех  преимуществ  своего  общественного  положения  и  идти
крестьянствовать  в  деревню,  она  отговорила  его  и   слезами   заставила
отказаться от своего намерения.
  - Так что же?  - ответила графиня.  - Разве я  не  должна  беречь  силы  и
здоровье Льва Николаевича? Разве он мог бы вынести все невзгоды крестьянской
работы,  когда большую часть своей жизни он  провел  совершенно  при  других
условиях?  Странные, в самом деле, эти люди; они точно не понимают, что есть
принципы   благородные,   возвышенные,   есть   взгляды   очень   верные   и
целесообразные,  но  недоступные  на практике тому или другому человеку.  Мы
должны стремиться к идеалу по мере сил,  но надрываться во имя его, по моему
мнению,  более чем неблагоразумно.  Например, Лев Николаевич теперь требует,
чтобы я надевала лапти,  сарафан и шла в поле работать или стирать на  речку
белье.  Я бы и рада сделать это,  но мои силы, мой организм не позволяет мне
этого.  Еще недавно Лев Николаевич сердился на меня за то, что я из экономии
ездила  на  дачу во втором,  а не в первом классе,  а теперь он советует мне
идти в Москву пешком.
  Я невольно  улыбнулся,  представляя  себе  графиню  Толстую шествующей per
pedes apostolorum* за триста верст в образе странницы или крестьянки.

  (* апостольским способом (лат.). *)

  - Лев Николаевич очень радикален, - ответил я.
  - Нет,  он  в увлечении не размеряет человеческой силы и способности.  Ему
кажется, что каждый все может; но я уверена, что он сам бы скоро истощился и
заболел,  если бы только во всем стал следовать своим убеждениям;  поэтому я
стараюсь  не  допустить  его  до  излишка.  Я  разделяю  его  мысли  и,   по
возможности,  следую им. Я далеко не держу себя так, как бы могла держать, я
стараюсь быть полезной всем;  я воспитываю своих детей в  правилах  чести  и
трудолюбия  и,  если  отправляю  их  учиться  не к скотнику,  а в гимназию и
университет, так потому, что не имею права поступить иначе. Я им должна дать
воспитание,  сообразное с их общественным положением, чтобы они впоследствии
не могли обвинить меня  в  незаботливости  об  их  судьбе.  У  нас  с  Львом
Николаевичем были по этому поводу долгие совещания.  Я его спрашивала,  куда
отдать сыновей: в лицей, училище правоведения, корпус или в гимназию.
  - И я всегда повторял одно и то же,  - вмешался Лев Николаевич,  слушавший
наш разговор издалека,  - отдай их в деревню,  учиться жизни. В университете
еще  есть  один  факультет,  математический,  где  можно  узнать  что-нибудь
положительное,  а остальные только  забивают  голову  и  извращают  понятия.
Благодаря гимназиям и университетам, интеллигентному человеку труднее понять
простые евангельские истины, чем человеку простому, без отуманенных мозгов.
  - Ну, я с тобой несогласна, - ответила Софья Андреевна, - я думаю иначе. Я
для Льва Николаевича,  -  обратилась  она  снова  ко  мне,  -  регулятор;  я
регулирую  его  мышление  тем,  что не соглашаюсь с ним безусловно.  Человек
всегда начинает проверять ход своей мысли,  когда  близкие  люди  не  вполне
усваивают  их.  И  может быть,  не будь меня - Лев Николаевич бог знает куда
ушел бы  в  своих  умозаключениях.  А  теперь  он  сдерживает  себя  и  идет
равномерно в одном и том же направлении.
  Я был восхищен таким метким и образным сравнением. Графиня думает так, как
думают   и   многие  согласные  с  Львом  Николаевичем  в  его  оригинальном
мировоззрении.  Сам он требует  громадных  скачков,  она  же  хочет  строить
лестницу.   Лев   Николаевич   сразу  требует  подвигов  -  Софья  Андреевна
приноравливается  к  слабостям  человеческого  естества.  Отсюда  получается
кажущееся  противоречие  и  принципиальная оппозиция графини.  Между тем она
рассуждает,  с своей точки зрения,  очень правильно,  и в  высказываемых  ею
мыслях видна большая обдуманность.
  Я видел Софью Андреевну в ее домашней жизни только три дня,  но и  за  это
короткое   время  успел  подметить  много  симпатичного  в  ее  характере  и
деятельности.  Соберутся ли мужички с просьбами к барскому двору -  графиня,
если  Льва Николаевича нет дома,  расспросит и по мере сил поможет им словом
или делом;  приедут ли ко Льву Николаевичу его разношерстные гости,  графиня
их   примет  любезно,  ласково,  внимательно;  нужно  ли  скроить,  починить
что-нибудь,  одеть, уложить детей - везде чувствуется ее уверенная и твердая
рука опытной хозяйки.  Я видел графиню за шитьем, видел за штопаньем чулок -
и она не рисовалась,  не гордилась и не стыдилась этого.  Все у нее  выходит
просто  и  естественно.  Характерны,  кстати сказать,  ее отношения к детям.
Младший сын Льва Николаевича,  мальчик лет девяти,  выиграл однажды бабку  у
гостя,  своего двоюродного брата,  который не хотел отдавать проигрыша.  Оба
пошли на суд к Софье Андреевне.
  - Ты  честно поступаешь?  - спросила графиня у племянника,  называя его по
фамилии. - Тебе разве не совестно так делать? Скажи мне, совестно тебе?
  Графиня говорила   это   несколько  сурово,  точно  относясь  к  взрослому
человеку.  И это подействовало на мальчика;  он бросил бабку,  расплакался и
побежал  вон  из  комнаты.  Маленький  Толстой  пустился  за  ним вдогонку с
испуганным личиком и умолял взять  назад  бабку,  уверяя,  что  он  пошутил.
Наконец   оба   еще  пуще  расплакались  и,  пролив  обильные  потоки  слез,
помирились. Графиня подействовала на обоих, даже не повысив голоса, пробудив
в  них серьезным отношением живые струны детского сердца;  в этом случае она
не противилась злу насилием и оказалась достойной последовательницей  своего
великого супруга.
  Таким образом,  вся семья,  весь дом Льва Николаевича и,  наконец, даже он
сам,  если так можно выразиться, находятся под непосредственным внимательным
оком хозяйки графини,  служащей главной пружиной в механизме семейной жизни.
Действительно,  жизнь  Льва  Николаевича,  даже  по отношению к его друзьям,
можно назвать в широком смысле слова семейной.  Он не живет,  как другие, на
каждом  шагу  отстаивая  свою  личную независимость и ведя тонкую политику с
окружающей его средой;  личных врагов у него нет;  есть враги его идей, но с
ними он без злобы и проповеднического ожесточения ведет упорную борьбу через
тех,  кто считает себя в рядах его учеников и  последователей.  И  напрасно,
кажется,  многие  почтенные  люди усиленно нападают на Толстого,  видя в его
учении опасность религиозного и политического свойства.   Его  коренная
мысль - воздействовать на людей силою нравственных принципов,  а это кому же
или чему может быть опасно?

        "Комментарии"

  В. Грибовский. У графа Л. Н. Толстого. - Неделя, 1886, 17 и 24 августа, No
33 и 34.
  Вячеслав Михайлович Грибовский (1867-?),  юрист  по  образованию,  позднее
профессор  по  кафедре  права.  В гимназические годы за свободное толкование
Евангелия был определен в лечебницу  для  душевнобольных.  Толстой  узнал  о
Грибовском из его письма,  в котором тот просил о встрече.  Толстой попросил
встретиться с Грибовским,  тогда 18-летним гимназистом, П. И. Бирюкова. "Мне
очень  интересны  взгляды  Грибовского,  -  писал  Толстой Бирюкову в начале
апреля 1885 г.  - Если вы еще увидите его и он выскажет их вам, сообщите мне
в общих чертах" (т. 63, с. 227).
  Грибовский впервые был в  Ясной  Поляне  летом  1885  г.,  разговаривал  с
Толстым и "очень" ему "понравился" (т.  83,  с. 209). Толстой познакомил его
со своими запретными тогда сочинениями "Исповедь" и "В чем моя  вера?".  Под
псевдонимом "В.  Вогезский" Грибовский опубликовал в газете "Неделя" "Беседы
с графом Л.  Н.  Толстым" (1885,  3 и 17 ноября, 1 декабря, No 44, 46 и 48).
Эти  "Беседы"  были  искусным  монтажом  отрывков  из "Исповеди",  вложенных
непосредственно в уста Толстому.  Окончание этой публикации  было  запрещено
Главным управлением по делам печати.
  Второй раз Грибовский был в  Ясной  Поляне  в  20-х  числах  мая  1886  г.
"Грибовский очень молод,  - писал Толстой В.  Г.  Черткову 27-28 мая.  - Это
главное,  что надо помнить о нем..." (т.  85,  с.  356).  Публикуемая статья
основана на впечатлениях второй поездки к Толстому.

  1* Ошибка: в гл. II повести "Холстомер".
  2* Издательство "Посредник" было создано в 1884 г.  по инициативе Толстого
в целях народного  просвещения  и  пропаганды  взглядов,  близких  Толстому.
Руководили издательством В.  Г.  Чертков и П.  И.  Бирюков,  позднее - И. И.
Горбунов-Посадов. Издательство выпускало большими тиражами и по дешевой цене
произведения Толстого и других авторов.
  3* О каких неоконченных произведениях Толстого идет речь, не установлено.
  4* Вероятно, Адам Васильевич Олсуфьев (1833-1901).
  5* Толстой резко критиковал теорию Мальтуса,  изложенную в его книге "Опыт
о  народонаселении"  (рус.  пер.  Спб.,  1868),  в  трактате "Так что же нам
делать?" (т. 25).
  6* Римский консул Менений Агриппа (503 г. до н. э.) рассказал народу Рима,
изгнанному  на  Авентинский  холм,  притчу  "Члены   и   желудок".   Толстой
иронизирует, называя Агриппу предтечей позитивизма Огюста Конта (1798-1857).
  7* "Так что же нам делать?" (1882-1886).  Главы 29-31  и  33-38  посвящены
науке и искусству.
  8* По-видимому, Сергей Семенович Урусов (1827-1897).
  9* Это  место  почти дословно повторяет фрагмент гл.  XXXVII трактата "Так
что же нам делать?".
  10* В книге Мэтью Арнольда (1822-1888), английского философа и литератора,
"Литература и догма" Толстой,  как он пишет Л.  Д.  Урусову 1 мая  1885  г.,
нашел "половину" своих мыслей (т. 63, с. 242).
  11* Здесь и  далее  имеются  в  виду  две  декларации:  "Непротивление"  и
"Декларация   чувств"   американского  поэта  и  публициста  Уильяма  Ллойда
Гаррисона (1805-1879).
  12* Ошибка:  в  течение  тридцати лет Гаррисон издавал газету "Либерейтор"
(1835-1865).
  13*  Как Гаррисон,  так и Толстой главным образом сходятся во взгляде
на общественную жизнь; оба они в основу всего кладут нравственность и этику,
оба   требуют   упрощения   людских  отношений  и  уничтожения  многих  форм
общественного существования. Насколько симпатично учение Гаррисона, мы можем
судить  из  следующей  выписки  его  декларации:  "Мы защищаем не якобинские
доктрины.  Дух якобинства есть дух возмездия,  насилия  и  убийства.  Он  не
боится бога и не взирает на людей.  Мы были бы проникнуты духом Христа, если
бы придерживались наших принципов;  нам не было бы возможности в этом случае
быть  непорядочными,  умышлять  измену  или участвовать в каком-либо вредном
деле;  мы должны покоряться всякому человеческому приказанию только  во  имя
господа;  должны повиноваться всякому требованию,  исключая такого,  которое
противно заповедям Евангелия,  и ни в каком  случае  не  должны  противиться
исполнению закона, разве только кротким исполнением".
  Приводим эти строки в переводе графини Софьи Андреевны Толстой, специально
посвятившей несколько свободных часов разбору витиеватой декларации.

        "1890"

        ""Новое время". А. Молчанов. В Ясной Поляне"

  Посетив вч