,  которую они мне подарили?  - спросил Лев Николаевич,  обращаясь к
домашним.
  Ему объяснили,  что фотография взята Сергеем Львовичем для  отпечатания  и
распространения (*6*).
  Л. Н.  делает одобрительный знак и опять с особенной душевностью  начинает
говорить  о  Герцене,  о  его  замечательном языке,  о силе мысли,  о тонком
остроумии.
  - Как это удивительно верно у него:  "Когда бы люди захотели, вместо того,
чтобы  спасать  мир,  спасать   себя;   вместо   того,   чтобы   освобождать
человечество, себя освобождать, - как много бы они сделали для спасения мира
и для освобождения человечества" (*7*) .
  Продолжая восхищаться  Герценом,  Л.  Н.  вспоминает об одном своем друге,
молодом французе,  живущем на Кавказе  и  написавшем  монографию  о  Герцене
(*8*). Л. Н. с нежным сочувствием отзывается об этой работе и говорит:
  - Очень бы хотелось написать предисловие к ней. Но не знаю, успею ли. Жить
осталось так мало...

* * *

  Вспоминается еще одна беседа со Львом Николаевичем о Герцене.
  Дело было в 1893 г.  Я был вечером в конце марта у Толстого в их доме, что
в Долго-Хамовническом переулке.  По обыкновению, были гости. Помню, были: И.
И.  Горбунов-Посадов, художник Н. А. Касаткин, потом пришел студент Маклаков
(теперешний  златоуст Государственной Думы) и др.  Льва Николаевича не было.
Беседа плелась кое-как.  Но вот он появился. И все сразу оживились, несмотря
на его усталый вид.  Но усталость его была только физическая,  лицо же сияло
каким-то особенным отблеском.  У него в этот день было нечто вроде  большого
праздника.  Л.  Н.  закончил  наконец  и отправил за границу свою любимейшую
работу,  над которой горел душой несколько лет:  "Царство Божие внутри вас".
Это  и  сообщало  его  лицу особенный отблеск.  Не помню уж по какому поводу
заговорили о Герцене.  Л.  Н.  еще более озарился  и  начал  глубоким  тоном
говорить, как огромно значение Герцена для России.
  - Ведь ежели бы выразить значение русских писателей процентно, в цифрах, -
сказал Л. Н., показывая на пальцах, - то Пушкину надо бы отвести 30%, Гоголю
- 20%,  Тургеневу 10%,  Григоровичу и всем другим около 20%, а все остальное
надо отнести на долю Герцена. Он изумительный писатель! Он глубок, блестящ и
проницателен.  И,  будь он доступен  русскому  обществу,  не  было  бы  1-го
марта... (*9*)

        "Комментарии"

  П. Сергеенко.  Герцен  и  Толстой.  - Русское слово,  1908,  25 декабря (7
января 1909),  No 299.  О П.  А.  Сергеенко см.  ком.  к интервью 1906 г.  С
некоторыми  изменениями  статья  вошла  в книгу П.  Сергеенко "Толстой и его
современники" (М., 1911).

  1* В.  В. Стасов и И. Я. Гинцбург гостили в Ясной Поляне 3-6 сентября 1904
г.
  2* См. прим. к статье П. Баркова.
  3* Статья "Августейшие путешественники" (статья вторая,  1867). См. Герцен
А. И. Собр. соч. в 30 тт., т. 19, с. 283-284.
  4* Книга  "Немой  свидетель  о  заслуге" не значится в описании библиотеки
Толстого в Ясной Поляне.
  5* Василий  Васильевич  Плюснин  (1877-1942),  последователь  Толстого  из
Хабаровска.
  6* В   1940   г.   фотография  Герцена  и  Огарева,  подаренная  Толстому,
приобретена московским Литературным музеем.
  7* "С того берега". См. Герцен А. И. Указ. соч., т. 6, с. 119.
  8* Последователь  Толстого  из Франции Виктор Лебрен (1882-1979) в 1906 г.
начал  составлять  сборник  афоризмов,  суждений  Герцена  с  биографическим
очерком  о  нем,  который  перерос  в  самостоятельную  рукопись  "Герцен  и
революция".
  9* Толстой считал,  что влияние Герцена уберегло бы революционное движение
от  увлечения террором и в этом смысле предотвратило бы цареубийство 1 марта
1881 года.


        " * 1909 * "

        ""Речь". Н. Шубаков. У Л. Н. Толстого"

  27 декабря  депутация  от  толстовского  комитета представителей научных и
литературных кружков петербургского университета в составе пяти студентов, в
том числе и автора настоящих строк,  прибыла в Ясную Поляну с адресом Л.  Н.
от петербургских студентов.
  Приехали мы в имение Л. Н. рано утром.
  Во втором часу дня - время,  назначенное нам Л.  Н. для встречи, - подошли
мы к самой усадьбе.  Нас пригласили в рабочий кабинет Л. Н. В дверях мы были
встречены самим Л.  Н.,  приветливо и радушно улыбавшимся.  Мы  вручили  ему
покрытый несколькими тысячами подписей адрес.

  - Очень рад,  очень рад,  - говорил, усаживая нас, Л. Н. - Я читал, что вы
едете, и ждал вас... Не забывает меня русская молодежь. Большое спасибо ей.
  Наступила минута несколько неловкого молчания.  Л.  Н.  казалось,  понимал
наше смущение,  и некоторое время мы сидели молча,  осматривая  незатейливое
убранство  кабинета,  по стенам которого развешаны портреты выдающихся людей
всего мира, отдельные фигуры рафаэлевской Мадонны, расставлены книги.
  - Что теперь делается в университете? - прервал наше молчание Л. Н. - Меня
это очень интересует.  Были у меня ваши московские товарищи,  рассказывали о
последних событиях в студенческой жизни. Что же теперь делается у вас?
  Мы в общих чертах  обрисовали  текущую  студенческую  жизнь,  указав,  что
студенчество в настоящее время усиленно занимается наукой.
  - Знаете,  - сказал Л.  Н.,  когда рассказ,  был окончен,  - вам, конечно,
странным кажется мой взгляд на науку,  на университет.  Вы с ним несогласны.
Не правда ли?  Но,  - придвинулся ближе и засмеялся Л,  Н., - хоть вам, быть
может,  это  и  неприятно,  я  все-таки  и вам хочу еще раз указать на него.
Теперь так все увлекаются наукой,  говорят о ее необходимости и роли в жизни
человека.  Когда-то,  не так давно, было суеверие - богословие. Люди от него
отказались  и  отказываются.  Наука  -   тоже   суеверие.   Человеку   нужно
совершенствоваться,  нужно  учиться  понимать жизнь.  Годна ли для этой цели
наука?  Вы видите в ней источник этого совершенствования, а ведь это не так.
Наука вас давит, приучает, быть может против вашей личной воли, шаблонно, по
учебнику мыслить. Подчиняясь измышленным, непоколебимым будто бы аксиомам, -
пример   -  пресловутый  "исторический  закон",  -  вы  теряете  возможность
самостоятельного,  свободного  мышления  и   не   можете,   таким   образом,
совершенствоваться.  Человеку  нужны познания,  но познания во всех областях
жизни.
  Тут Л. Н. нарисовал рукой круг.
  - Из центра круга идут радиусы - отрасли  знания.  Нужны  они  все,  но  в
небольшом размере, ибо человек не может вместить всего. К чему же бесконечно
удлинять один из радиусов в ущерб  другим?  Самая  безобидная  наука  -  это
математика,  но  и  она  излишняя.  А  право?  В  самом  его  существе лежит
необходимость насилия.  Право  -  это  продукт  государства,  основанного  и
поддерживаемого  насилием.  Я  понимаю вашего профессора Петражицкого (*1*),
который стремится одухотворить право.  Но его труды не нужны и  бесплодны...
Университет, таким образом, ненужная роскошь.
  - Что же, Лев Николаевич, может заменить университет?
  - Что?  Общение с людьми,  чтение.  Человек более опытный в жизни, если вы
обратитесь к нему, конечно, не откажет вам в добром совете и указании. То же
сделает и хорошая книга.
  - Но скажите, Лев Николаевич, что же делать нам, студентам?
  - Это вопрос,  на который трудно ответить. Но по совести и вполне искренно
я сказал бы вам то же самое,  что сказал бы священнику, если бы он задал мне
такой же вопрос. Что делать? - Расстричься.
  Л. Н. указал на большой, висящий в углу портрет Генри Джорджа.
  - Вы его,  конечно,  знаете? Это человек, которого я очень люблю. Скажите,
его учение все так же малопопулярно? Да? Странно, странно, - покачал головой
Л.  Н. - И ведь это везде, не только у нас в России. Вот только в Австрии он
пользуется всеобщим признанием.
  - Теперь  многие  видят  спасение  в  идеях  социализма,  - немного погодя
заговорил Л.  Н.  - Я не могу разделять этого. Социализм односторонен. В нем
обращается   главное  внимание  на  экономические  условия  жизни  человека,
прикасающиеся к нему извне,  и слишком  мало  уделяется  на  внутреннее,  на
совершенствование  самого  человека...  Я верю в осуществление анархизма.  Я
разделяю идеи Кропоткина,  Бакунина,  но не разделяю  их  тактики.  Анархизм
должен победить не путем революционным,  путем насилия,  а путем мирным. Для
этого необходимо развитие этического сознания в человечестве.
  На днях я получил письмо от одного индуса (*2*). Они голодают и бедствуют,
а между тем британская армия в Индии в большей своей части состоит  из  этих
же индусов. Таким образом, они сами гнетут свой народ. И это вполне понятно.
Индус-солдат обеспечен, обеспечена и его семья. И так будет до тех пор, пока
он не проникнется сознанием своего греха пред близкими.  А что это этическое
сознание просыпается,  просыпается и у нас,  я вижу по многим фактам. Я знаю
лиц,   добровольно   отказавшихся  под  влиянием  этого  сознания  от  своих
богатств...
  Разговор перешел   на  тему  о  националистическом  движении  в  России  в
последнее время.
  - Я различаю две стороны этого движения,  - сказал Л. Н., - политическую и
культурную.  Первой,  конечно,  сочувствовать  не  могу,  вторую   от   души
приветствую.  Политический национализм основан на тех же принципах, на каких
основано государство - на принципах насилия одних над другими.
  - Если  бы  вы  знали,  - помолчав,  добавил Л.  Н.,  - как меня мучат эти
насилия. В особенности эти ужасы смертной казни.
  Лицо Л.  Н.  приняло страдальческое выражение,  голос пресекся,  на глазах
показались слезы. Видно было, какие душевные муки он переживает.
  - Обыкновенно  те,  кто  защищает  смертную казнь,  ссылаются на два места
Евангелия.  Говорят, что Христос поощрял и оправдывал насилие, и видят это в
его изгнании торгующих из храма и в словах о мече,  который нужно извлечь из
ножен...  А вот читал я,  что пишет в "Новом  Времени"  А.  Столыпин  (*3*).
Такого  кощунства я никогда не слыхал и не знал.  Ведь он доказывает,  что в
Евангелии содержится не только поощрение насилиям,  но и укор тем, кто этого
насилия не применяет...  Как больно и тяжело читать это!  И никто не ответил
на это кощунство. Я смотрел газеты и нигде не встретил ответа ему!
  Мы указали Л. Н. на статью В. Д. Набокова в "Речи" (*4*).
  - Не знаю,  не читал...  Но ведь этого мало.  Надо было возмущаться, везде
должно было быть указано на то,  до чего дошли защитники смертной казни... А
я не могу,  не могу не говорить...  Вот на днях написал еще  одну  статью  о
смертной казни... (*5*)
  Л. Н. поднялся с кресла, несколько утомленный разговором.
  - Посмотрите  мой  кабинет.  Я  как-то  получил  от Эдиссона в подарок его
аппарат,  и недавно приезжали ко мне посланные им несколько  человек,  чтобы
записать  мой  голос.  Не  хотелось  мне  говорить  в аппарат,  - добродушно
улыбаясь,  сказал Л. Н., - да ничего не поделаешь, скажет, подарок принял, а
отблагодарить  не  хочет.  Наговорил  пластинку...  Только боялся наговорить
глупостей. Стар уж я, и память мне изменяет, - с той же улыбкой продолжал Л.
Н.  - Скажешь что-нибудь такое, и пойдут гулять по всему свету твои слова...
Люди смеяться будут...  Вот вам пример,  - добавил Л.  Н.,  - к тому,  что я
говорил  о  науке.  Ведь  Эдиссон,  мне рассказывали,  нигде не учился и сам
додумался до своих великих изобретений...
  Мы попросили   у   Л.   Н.  его  портрет  с  автографом  в  дар  студентам
петербургского  университета  и  несколько  малых  портретов  для  некоторых
научных кабинетов университета.  Л.  Н. обещал в скором времени переслать их
нам.
  Мы перешли  в  зал,  где  был  приготовлен  чай.  За столом были уже Софья
Андреевна,  Сергей Львович, Александра Львовна и близкие родственники Л. Н.,
приехавшие  к  нему  на  праздник.  Тут же стояла украшенная общими усилиями
семьи Л. Н. елка. Завязалась общая беседа, во время которой Л. Н. попрощался
с нами.
  - Прежде чем уехать из наших мест, посетите моего дорогого друга Владимира
Григорьевича  (Черткова),  -  сказал  на  прощанье Л.  Н.,  - он очень хочет
поговорить с вами.  Благодарю за  ваше  посещение  и  за  труд,  который  вы
понесли,  приехав  ко мне.  Расстояние не маленькое.  Передайте мой привет и
благодарность петербургским студентам.
  Мы распрощались.  Часу  в  шестом  мы  были  у  Владимира  Григорьевича  и
оживленно беседовали с  ним  и  его  последователями  и  друзьями  о  науке,
университете и пр.
  Был десятый час вечера,  когда мы покинули Ясную Поляну.  Бодрый,  крепкий
еще, несмотря на свои годы, Л. Н. с его доброй улыбкой, прекрасными светлыми
глазами, старческим слабым голосом останется у нас в памяти навсегда.
  Не забудется   никогда   этот   день,   проведенный   в  Ясной  Поляне,  и
полуторачасовая беседа с великим стариком.

        "Комментарии"

  Н. Шубаков. У Л. Н. Толстого, - Речь, 1909, 3 (16) января, No 2.
  Н. Шубаков  - студент юридического факультета Петербургского университета.
Выл у Толстого в составе делегации из пяти  студентов  27  декабря  1908  г.
Делегация вручила Толстому приветственный адрес (т.  56,  с.  524) по случаю
его юбилея.  "Л.  Н.  с ними около полутора часов беседовал в  кабинете",  -
записал Д. П. Маковицкий (Яснополянские записки, кн. 3, с. 288).

  1* Лев Иосифович Петражицкий (1867-1913),  юрист, профессор Петербургского
университета,  член  I  Государственной  думы.  Толстого  интересовали  речи
Петражицкого   в   Думе   по   аграрному  вопросу  (см.:  Маковицкий  Д.  П.
Яснополянские записки, кн. 2, с. 160).
  2* Таракуатта   Дас   (1884-1958),   индийский   публицист   и  журналист,
корреспондент Толстого и адресат "Письма к индусу" (т. 37).
  3* Александр Аркадьевич Столыпин,  журналист,  сотрудник "Нового времени",
брат министра внутренних дел П.  А.  Столыпина.  20 декабря 1908 г.  Толстой
написал письмо А.  Столыпину по поводу его "Заметок" в защиту смертной казни
(Новое время,  1908,  18 декабря,  No 11772): "Стыдно, гадко. Пожалейте свою
душу" (т. 78, с. 294).
  4* Владимир  Дмитриевич  Набоков  (1869-1922),  редактор-издатель   газеты
"Речь", кадетский публицист.
  5* Возмущенный "Заметками" А. Столыпина Толстой в 20-х числах декабря 1908
г. пишет статью "Смертная казнь и христианство" (т. 38).


        ""Жизнь". Ф. Купчинский. Тишина"

(У Льва Николаевича Толстого)

  ...Ясная Поляна!.. Вот она!..
  Тишина, белая,  снежная тишина охватила аллею запорошенных снегом елей, на
пруд, на дом, белая-белая, снежная, чистая легла тишина.
  И внутри дома была тишина...
  - Лев  Николаевич  встает,  сейчас  выйдет  к  вам...  -  говорит  мне его
секретарь Н. Н. Гусев...
  Это молодой человек,  просто одетый, с большими ясными глазами. Мы садимся
и говорим.
  - На  днях Лев Николаевич чувствовал себя плохо и даже не вставал дня три;
нынче он совсем поправился...
  Мне говорит  о  Льве  Николаевиче  много,  подробно добрый,  мягкий голос,
говорит любовно, внимательно, заботливо.
  Чувствую, что  от  этого  человека  тянутся  к  тому старцу нити светлой и
прекрасной любви.
  За дверью послышался голос, бодрый и громкий:
  - Где?.. Здесь?.. Я иду...
  Туда вышел  Гусев,  а  ко мне вошел спокойной,  уверенной походкой старик,
одетый  в  блузу  ниже  колен.  Большая  разросшаяся   борода,   энергичное,
просветленное,  думающее лицо. Глаза, немного красные, под густыми нависшими
седыми  бровями,  все  в  морщинках  светлое,  ясное  лицо  озарено  улыбкой
приветствия, дышит вниманием вопроса.
  Говорили о войне.
  Говорили про то, что писалось о войне.
  Говорили про то, что знает и что думает народ о войне, и про то, что надо,
чтобы знал и думал народ о войне...
  И потом стали говорить о смертных казнях...
  О том, что во Франции парламент благословил правительственные убийства.
  О том, что в Париже собираются толпы людей, чтобы не пропустить жестокого,
редкого по отвратительности своей зрелища убивания людей гильотиной.
  Другим, сразу совсем другим стало спокойное, просветленное лицо: глубокая,
заветная дума скорбной тенью легла на ясное лицо...
  - Ужасно то,  что они делают, не знают сами, как ужасно! Не понимают того,
что  народ  знает  этот ужас,  знает,  что этого не надо;  ведь если он идет
смотреть,  и шумит,  и неистовствует,  - он не потому так делает,  так ведет
себя,  что согласен, а только потому, что там он - толпа, неразумная, слепая
толпа... Не ведает она, что творит...
  Говорил человек  старый,  так  много дум и боли накопивший к этой страшной
правде,  и тихо,  и пламенно,  и значительно,  и сильно звучал  голос,  весь
напоенный,   весь   дышащий   протестующим,   могучим,  как  скрытый  огонь,
негодованием.
  И потом кончил так говорить:
  - Я не могу об этом... это слишком...
  И встал,  такой сосредоточенный,  с наклоненной низко головой,  от которой
борода стлалась светлой волной по широкой груди...
  - Я не могу об этом!.. Я пойду погулять... вы побудьте... я пойду...
  - Вы напишите,  Лев Николаевич,  сейчас здесь эти несколько мыслей,  чтобы
запечатлеть этот разговор...  Снимем фотографию,  и я постараюсь, где сумею,
поместить на видном месте в газетах еще новое слово об этом... Напишите...
  Остановился, посмотрел глубоко в глаза, задумался, вздохнул...
  - Не могу сейчас написать...  Как напишу сразу?.. Не люблю я сразу писать,
не  умею  так  что-нибудь писать...  Неожиданно.  Уж не сетуйте на меня - не
напишу сейчас... пойду... А вы пойдите в столовую... кофе выпейте...
  - Напишите, Лев Николаевич!..
  - Вы знаете...  не могу же я глупость  какую-нибудь  написать...  все-таки
noblesse oblige!.. (*) Подумать надо раньше, - что написать... Не знаю...

  (* положение обязывает! (фр.) *)

  И вышел тихий, задумчивый, весь наполненный великой внутренней скорбью.
  Мы пили кофе в столовой, когда Лев Николаевич вернулся с прогулки и быстро
прошел в свой кабинет...
  - Не напишет он,  - говорит мне Гусев, - хотя я пойду к нему еще, напомню;
он  говорил  мне  сейчас,  что  вы  просите.  Действительно,  ведь это нужно
заняться, тогда можно... Вы возьмите из его статьи "Не могу молчать".
  И он  принес  мне  эту  известную  ныне всему миру статью,  чтобы я выбрал
несколько строк из нее для фотографического воспроизведения с его факсимиле.
  Я стал перечитывать и выбирать...
  Быстро вернулся Гусев. Глаза блещут, улыбается:
  - Пишет. Пришел с прогулки, сел и пишет; это для вас; сейчас принесет!..
  И смеется.
  В столовой,   большой,   светлой,   тихо.  Старые-старые  зеркала,  старые
портреты,  старая рояль,  старые стулья,  в углу круглый стол с книгами. Еще
несколько  столов  с книгами по углам,  на книгах все надписи...  Одна книга
остановила мое внимание. Обложка цветная. Нарисованы русские витязи в латах;
в  русских  витязей стреляют руки незримых людей из "браунингов",  а русские
витязи руки на груди скрестили и молятся.
  Эта книга прислана, видимо, Пуришкевичем. Его произведение (*1*). Перечень
людей, убитых революционерами и принадлежавших к знаменитому союзу архангела
Михаила.  На  книге собственная пуришкевичевская надпись:  "Вот когда бы вам
надо было сказать: "не могу молчать!.."
  - Sapienti - sat!.. (*)

  (* Понимающему - достаточно (лат.). *)

  Принесли почту. Масса газет и писем. Стали разбирать.
  В столовую быстро вошел взволнованный Лев Николаевич с листиком бумажки  в
руках.
  - Вот...  написал...  Не напечатаете - все равно... А иначе не могу... Как
хотите, не могу иначе говорить... Вот, прочтите вслух...
  Я с трудом стал разбирать и передал Гусеву.  Он громко читал,  а я смотрел
на старое-старое лицо,  все оживленное, в глаза, полные огня, на всю, теперь
не спокойную, не тихую фигуру очень взволнованного Льва Николаевича.
  Читая, он поправлял.
  - Не напечатаете ведь?..

  - Обещаю вам,  что будет напечатано,  Лев Николаевич,  как есть, весь этот
листок будет сфотографирован.
  Бросая быстрый,  глубокий взгляд, повернулся, весь полный какой-то скрытой
думы, и вышел из столовой...
  А мы тут же попросили Татьяну Львовну,  дочь Льва