я  за
свои мысли, они производили бы другое впечатление... Этого вот действительно
жаль. А остальное все хорошо, слишком даже хорошо...
  При этих словах мне показалось,  что предо мной в самую жизнь Толстого,  в
его психологию открывается какой-то  большой,  яркий  просвет.  Сам  Толстой
чувствует,  что он прежде всего судия,  а не пророк, а ему хотелось бы, надо
было  бы  быть  пророком,  надо  бы  запечатлеть,  освятить  в
пределах человеческого разумения суровостью своего учения,  суровостью своей
личной жизни и страданием - свой путь,  свою критику,  свое отрицание и свою
любовь...  Но  "мне  хорошо,  слишком  даже хорошо" - говорит и повторяет он
теперь,  как почти с отвращением  писал  и  говорил  раньше:  "Мне,  в  моей
исключительно     счастливой     жизни..."     И     вот     какая-то
неудовлетворенность,  неравновесие - исключительные и  великие,  но  все  же
неудовлетворенность и все же неравновесие.

        "IV"

  Налево, за въездом в парк,  сейчас же - большой пруд,  в котором полощатся
яснополянские бабы и ребятишки.  Над прудом огромные  старые  ветлы,  каждая
чуть не в два обхвата...  Дорога по парку идет все время вверх.  За аллеями,
очевидно,  особенного ухода нет,  и они едва поддерживаются.  Все производит
впечатление  старого,  запущенного сада,  с оврагами и ложбинами,  поросшими
буйно кустарником.  Недалеко от дома разбит большой фруктовый  сад.  Миновав
его,  мы  неожиданно  и  неловко  очутились  в  цветнике,  возле балкона.  Я
остановил извозчика, слез с него и передал на имя Льва Николаевича небольшую
записку такого содержания:  "Лев Николаевич,  очень прошу небольшой беседы с
вами, если только это возможно по состоянию ваших занятий и здоровья. Никоим
образом  не  собираюсь  утруждать  вас,  но  есть небольшое дело,  требующее
свидания; в письмо же это дело не укладывается..."
  Надо еще  сказать,  что  по  какому-то  странному недосмотру я написал эти
строки на том самом листике  почтовой  бумаги,  где  делал  свои  заметки  о
посещении Хитрова рынка... Как это случилось, даже понять не могу...
  Я присел на балконе на белый  решетчатый  стул  возле  большого  семейного
стола,  на котором,  очевидно,  только что отзавтракали,  - и ждал. Впрочем,
ждать пришлось недолго.
  Через 2-3  минуты  на  балконе  показался  маленький,  сухонький старичок,
одетый совсем по-домашнему:  в белой ночной рубашке,  запущенной в брюки,  с
подтяжками поверх,  в легких летних брюках,  затасканной шляпе на голове и с
палочкой в руках.  Телодвижения скорые,  бодрые;  выговор совершенно  ясный;
голос  без  всякой хрипоты...  В этом старичке мне нетрудно было узнать Льва
Николаевича. Я смущенно поздоровался.
  - Здравствуйте, здравствуйте, - быстро заговорил Л. Н., протягивая руку...
- О каких тут босяках вы  пишете?  Это  интересно.  Присядьте  и  расскажите
мне...
  Увидев в его руках свое  письмо,  я  догадался,  в  чем  дело,  и  наскоро
передал, что был по дороге на Хитровом рынке, говорил с босяками...
  - Что за охота - не понимаю.  Ну что там  интересного?  Босяк  как  босяк.
Всегда  они  были,  долго еще будут...  Пьянствуют,  лентяйничают,  и ничего
больше. Выдумали тоже моду - босяки, - не без раздражения сказал Толстой...
  - Пожалуй,  Лев Николаевич,  оно так и есть.  Только все же Хитров рынок -
эта  та  самая  пропасть,  та  яма,  куда  немало  нашего  брата,   вольного
интеллигента,  сваливается...  Ну,  страшно  и  хочется  заглянуть  туда,  а
заглянешь - голова кружится...
  - Так ведь это простое любопытство,  и даже нехорошее любопытство,  потому
что сваливаться туда совсем не надо. И заглядывать, пожалуй, не следует, раз
никакого дела нет.  Так - мода...  А кстати,  если вы не устали, пойдемте-ка
пройдемся.
  Мы пошли в парк. Лев Николаевич продолжал ворчать:
  - Босяка выдумали...  Ничего не нашли лучше... Потерянные люди, с которыми
ничего не поделаешь и поделать нельзя,  и как это не надоело возиться с ними
- не понимаю...
  - Что  они потерянные - это они сами знают.  Вон Коновалов (*1*) говорит у
Горького: "Особый нам счет нужен... и законы особые... очень строгие законы,
чтобы  нас  искоренять из жизни...  Потому пользы от нас нет"...  Только мне
думается,  что тут дело совсем даже не в реальном босяке,  а в том,  что его
разукрасили ницшеанством,  анархизмом, дали ему силу плюнуть на нашу скуку и
лицемерие, а пожалуй, воплотили в нем и наше отчаяние.
  - Что это наше?  Вот у меня,  например,  никакого отчаяния нет, хотя через
два месяца мне исполнится семьдесят пять лет.
  - Наше, Лев Николаевич, значит - интеллигентное...
  - Ну да,  конечно...  У интеллигенции кроме других скверных привычек  есть
еще привычка носиться с своим отчаянием... В конце концов, это только скучно
и нисколько не умно. Каких-то пятнадцать человек, заседающих в петербургских
редакциях,  выдумывают то свою веру, то свое отчаяние и серьезно думают, что
это для кого-нибудь и для чего-нибудь важно и поучительно...  Надеюсь, вы не
думаете,  что вся мудрость жизни сосредоточена в петербургских редакциях,  -
резко обратился ко мне Толстой.
  - Сам пребываю в них лет десять,  а мудрости, Л. Н., не замечал, - отвечал
я.
  - Ну,  это еще хорошо. Ведь смешно, право. В России сто тридцать миллионов
людей,  которые не  знают  ни  отчаяния,  ни  босячества,  ни  петербургских
редакций.  Живут  эти люди и многие из них стараются хорошо жить,  как можно
лучше,  по-божьи.  Вот у меня в кабинете сидит теперь Новиков (*2*), простой
мужик.  Умница замечательный.  Я вас с ним познакомлю, а вы потолкуйте с ним
хорошенько и увидите,  что это вот важно,  а совсем не ваш  босяк,  не  ваше
отчаяние...
  Толстой шел  скоро,  ничуть   не   задыхаясь,   то   и   дело   неожиданно
останавливался  и  смотрел  мне  прямо  в глаза,  что меня очень смущало.  Я
заметил,  что мои возражения ему совсем не нравятся,  вызывают даже какие-то
раздраженные нотки в его голосе, и я стал на их счет гораздо осторожнее.
  - Итак, что же... Отчаяние? - спросил Толстой, в упор смотря на меня...
  - Ну, это, быть может, слишком сильно сказано... А что греха таить, Л. Н.,
скучненько как-то.  Ждешь,  ждешь этого давно обещанного  обновления  жизни,
простора  какого-нибудь  для себя,  своей работе,  для других.  Вместо этого
жизнь еле плетется по тине и кочкам,  грязная, усталая, жестокая, - от того,
что,  быть может,  слишком она измучена или кружит по сторонам, точно ее бес
какой водит...
  - И уж поверьте, оттуда, откуда вы ждете обновления и простора, вы никогда
его не дождетесь.  Все  ваши  надежды  вы  возлагаете  или  на  какую-нибудь
случайность,  или  на  всемирную войну - что уж совсем безобразно,  - или на
что-нибудь вообще,  что вне вас.  Это вот большая ошибка,  не отказавшись от
которой вы никогда не поймете ни смысла, ни красоты жизни. Начинайте с себя.
Нет в жизни  никого  и  ничего  сильнее  человека,  когда  он  захочет  быть
свободным и сильным. Ему надо только понять, что никого и ничего нет сильнее
его.  И раз он это понял,  ничто и никто ему ни в чем не помеха,  не указ...
Выть  собой,  по-своему  верить  и думать - разве это так трудно,  разве это
невозможно при каких бы то ни было обстоятельствах и условиях?..
  - Ох,  как все это трудно и какая сила нужна для всего этого! - совершенно
искренне вырвалось у меня...
  - Разумеется,  без  сил  ничего  поделать  нельзя...  Разве  опуститься до
Хитрова рынка,  - сказал Толстой.  - Но сила есть в каждом из нас,  в каждом
человеке  ее  заложено  столько,  что  себя-то  привести в порядок он всегда
может...
  - В унижении он, Л. Н., в грязи...
  - Откопать себя надо и в себя поверить...  Вам это кажется и не  может  не
казаться  трудным,  потому  что  весь  ваш  горизонт  -  стены петербургских
редакций,  где вы варитесь в собственном соку. Выйдите-ка оттуда на простор,
посмотрите,  чем живут и чего ищут сто тридцать миллионов народа. А ведь они
несомненно живут,  несомненно ищут,  только видеть мы  этого  не  умеете,  а
пожалуй, и не хотите. Просто вам это неинтересно... Читаю я ваши журналы...
  Лев Николаевич развел руками, а я насторожился...
  - Ну,  вот  читаю я ваши журналы...  Издаются,  пишутся и печатаются они в
Петербурге или в Москве. С обложкой спорить не стану. Но всегда кажется мне,
что издаются и пишутся они не в Петербурге и Москве, горделиво ставящих себя
во главе России, а где-нибудь в самой глухой провинции, откуда в три года ни
до какого государства не доскачешь. Право, так... Какая-то печать глубокого,
наивного провинциализма лежит на всех этих  столичных  писаниях,  и,  скажу,
провинциализма дурного тона...  Ни выбрать чего-нибудь важного и интересного
для всех они не умеют и не умеют остановиться на этом важном и интересном...
Самое  для них главное и большое - это,  очевидно,  то,  что происходит в их
собственных литературных приходах и кварталах.  Об этом они  готовы  звонить
без  конца  с  тем  же усердием,  с каким провинциалы обсасывают каждое свое
происшествие и каждую сплетню.  Ужасно раздувают событие какое-нибудь, вроде
того  что  Боголепов  написал  статью,  где сказал то-то и то-то,  а Нелепов
написал на эту статью возражение...  И шумят и волнуются... Никогда не мог я
понять,  почему  это  важно,  что  написал Боголепов и что возразил Нелепов.
Потом, снявши шапки, приподнявшись и шепотом, начинают - бог знает в который
раз - пережевывать то,  что сказали Белинский,  Добролюбов,  Михайловский...
Это,  скажите  пожалуйста,  кому  нужно?    Совсем,   говорю   я,   как
провинциалы,  которые департаментского курьера принимают за генерала. Скучно
это, и надо вам всем на свежий воздух...
  Конечно, многие  из  этих  слов Толстого мне было очень тяжело слушать,  и
многое мог бы я возразить ему на это. Я молчал и ждал...
  - Что  это я так разговорился сегодня?  - продолжал Толстой...  - Ну,  все
равно... Возьмите хотя бы русскую литературу. Какая она большая, как жадно и
настойчиво искала она всегда Бога и смысла жизни,  как любила народ и верила
в него! Но в лучшем и ценном она если не забыта, то почти не упоминается. На
сцене то,  что выдвинуто модой,  минутой,  днем - или великие люди маленьких
литературных приходов...  А впрочем,  бог с ними совсем... Посмотрите, какая
рожь...  Вот  тут  вчера я вырвал колос поразительно высокий,  какого еще не
видал в своей жизни.  Вернулся домой и смерил:  три  аршина  шесть  вершков.
Ничего подобного не запомню... Вот и этот, пожалуй, такой же будет...
  Толстой долго  и  любовно  смотрел  на   выколосившееся   поле...   Что-то
особенное,  милое,  торжественное  было  у  него в лице,  какая-то чуть-чуть
затуманенная,  любовная пристальность во взгляде...  Кто же знает,  кто  это
может  сказать,  что в такие вот минуты происходит в душе великого человека,
какая тайна общения с природой происходит там,  тайна претворения вот  этого
буйного молодого хлеба,  этих зеленых полей, этого свежего чудного воздуха в
мечту о мире всего мира, счастье всех, здоровой человеческой жизни вообще!..
  Толстой снял  шляпу,  смахнул  платком с лица какую-то думу и обыкновенным
своим скорым голосом сказал:
  - Да,  читают  не  то,  что  следует...  Гоголя только к юбилею вспомнили,
Тургенева как будто совсем забыли...  Вы о чем теперь пишете?  - спросил  он
меня.
  - Больше о текущем. Написал восторженную статью о "На дне"...
  - Это,  пожалуй,  и напрасно. Эти босяки в плащах, в шляпах со страусовыми
перьями и при шпагах могли бы уже набить оскомину... А еще о чем?
  - О "В тумане" Андреева.  Пришлось,  в сущности, ответить на массу писем в
редакцию, которые вызвал этот рассказ...
  - Какие письма?
  - Почти такие же, какое поместила Софья Андреевна в "Новом Времени" (*3*).
Я возразил, как мог...
  - Это вот следовало сделать.  Андрееву ли  или  кому  другому,  во  всяком
случае,   следовало   указать  на  факт  этой  ранней  похотливости  и  того
отвратительного выхода,  который она себе находит.  У Андреева  это  сделано
грубовато, но в общем хорошо. Ну, еще что?..
  - Только что закончил статью,  где провожу параллель между вами и Руссо...
Поразительно, какие у вас схожие, почти что те же мысли...
  Толстой сразу оживился...
  - Конечно,  конечно.  Руссо я любил всю жизнь,  с самой юности и всегда им
увлекался.  Мне думается,  что вся литература XIX века,  весь ее реализм  от
него. Для своего времени его "Исповедь" была откровением. Это огромная вещь.
Пусть он был болен и раздражен,  но его стремление к правде,  к тому,  чтобы
освободиться от литературных прикрас, несомненно. И он достиг многого.
  - Вы,  Л.  Н.,  знакомы  с  кругом   наших   читателей...   Кого   бы   им
рекомендовать?.. Они частенько запрашивают...
  - То-то вот и горе,  что,  собственно,  никого рекомендовать нельзя  и  не
надо.  Хорошего много,  очень много,  но действительно хорошо только то, что
искал человек,  что ему особенно нужно в данный момент.  Важно,  чтобы книга
отвечала на запросы,  и серьезные запросы человека. А они у каждого в разные
моменты разные.  Главное,  чтобы он искал  ответов;  тогда  и  понимается  и
запоминается  легко...  Главное,  чтобы  такая-то  вот книга была ему нужна.
Помню,  когда в шестьдесят первом году вышло Положение о крестьянах, я шесть
месяцев  читал и перечитывал его и не мог запомнить ни строчки;  а когда сам
стал мировым посредником, то что-то очень скоро знал то же Положение чуть ли
не наизусть (*4*).
  Словом, чтобы указать книгу, надо знать читателя и чего он ищет.

        "IX"

  ...Саженях в  30-ти  из-за  ветвей  показался  белый   барский   дом.   Мы
возвращались тою же дорогой,  какой вышли из него.  Как это часто бывает, те
же предметы вернули к тем же мыслям и темам.  Лев Николаевич опять заговорил
о новых писателях...
  - Я кое-кого из них очень любил как людей,  потому что они хорошие. Талант
у них есть,  но бог знает,  что они с ним делают,  или,  лучше сказать,  что
делают с ним газеты,  критика,  публика... Так превознести - ведь это что же
такое?..
  - Нервное время, Л. Н. ...Все сразу хотят найти ключ ко всем замкам и одну
разгадку всех загадок. Ну и набрасываются...
  - Рекламное время...  Ничего подобного я не видел за всю свою жизнь.  Ни о
Тургеневе,  ни о Герцене никогда так не кричали... Это печально прежде всего
потому,  что, выдумывая себе кумиров и "писания", люди как ширмами закрывают
от себя настоящую живую жизнь.  А в ней столько поучительного и бодрящего...
Ну, пойдемте, я познакомлю вас с Новиковым...

* * *

  Мы прошли в библиотеку.  Здесь сидело несколько человек.  Завязался  общий
разговор  о  народе,  в  котором  Лев  Николаевич почти не принимал участия.
Молчал и я,  слишком полный предыдущей беседой. Через полчаса один из гостей
стал собираться домой. Поднялся и я. Толстой удерживал, предлагал отдохнуть,
пообедать. Но я поблагодарил и распрощался.
  У меня было три важные причины торопиться.
  Во-первых, в доме ждали одного  из  сыновей  Льва  Николаевича  -  Михаила
Львовича.  Его вещи уже прибыли, и, увидев их, Толстой стал нервничать и все
справлялся, не едет ли Миша?
  Во-вторых, я   стараюсь  держаться  сократовского  правила:  не  наедаться
досыта.  Мне было так хорошо в Ясной Поляне, что хотелось увезти самое милое
впечатление.  Я боялся оставаться, чтобы не испортить его. Мало ли что могло
случиться:  могло,  например,  вырваться какое-нибудь неосторожное, ненужное
слово, за которое потом пришлось бы казниться.
  В-третьих, я поторопился записать под  свежим  впечатлением  слышанное  от
Толстого.  Я  рассчитывал  сделать  это  в Туле до отхода вечернего поезда в
Москву.
  Поблагодарив Льва  Николаевича  и  попросив у него разрешения побывать еще
как-нибудь, я с М. П. Новиковым сел на извозчика и поехал в Тулу...
  Всю дорогу  мы проговорили о Толстом,  которого мой спутник лично и близко
знает уже 7 лет.

        "Комментарии"

  Скриба. В Ясной Поляне.  - Одесские новости,  1903,  13,  17 и 22 июня, No
6026, 6030, 6033.
  Автор статьи - Евгений Андреевич  Соловьев  (1867-1906),  критик,  историк
литературы, писавший под псевдонимами Андреевич и Скриба. Соловьев-Андреевич
был в Ясной Поляне 1 июня 1903 г.

  1* Из рассказа М. Горького "Коновалов" (1896).
  2* Михаил Петрович Новиков (1871-1939), крестьянин Тульской губернии, друг
толстого, автор рассказов и статей из крестьянской жизни.
  3* В  газете  "Новое  время"  7 февраля 1903 г.  (No 9673) С.  А.  Толстая
поместила "Письмо в редакцию", в котором обвиняла Леонида Андреева в связи с
его  рассказом "В тумане" в том,  что в противовес Л.  Н.  Толстому он любит
будто бы "наслаждаться низостью явлений порочной человеческой жизни".
  4* Толстой  занял должность мирового посредника 4-го участка Крапивенского
уезда в мае 1861 г.,  читал крестьянам Положение 19  февраля  и  пытался  по
справедливости  разрешать  их  споры  с помещиками.  В результате возмущения
дворян Крапивенского уезда уволен от своей должности "по болезни" в мае 1862
г.


        ""Восточное обозрение". И. И. Попов. Из записной книжки туриста"

(Ясная Поляна)

  Из Москвы я написал письмо Л.  Н.  Толстому с  просьбой  назначить  время,
когда я мог его навестить.  Утвердительный ответ не замедлил, и я 16 октября
в час ночи сел на товарно-пассажирский поезд М.-Курской железной дороги.
  В Ясную Поляну, обыкновенно, ездят через Козловку (первая станция за Тулой
или через Тулу,  от которой до усадьбы Л.  Н.  Толстого 15 верст). По случаю
осенней распутицы я избрал более длинный путь и поехал через ст. Ясенки, где
всегда можно найти лошадей и дорога до Ясной Поляны большей частью  идет  по
шоссе. На лошадях пришлось ехать 7 верст.
  В 10-м часу утра я сел в пролетку,  запряженную парой крепких крестьянских
лошадок.  Было  довольно  холодное утро;  холодный сырой туман пронизывал до
костей;  я плотнее закутался в плед.  Лошадки  быстро  бежали  по  тульскому
шоссе. Справа и слева на большое пространство шли сжатые поля, на которых то
и дело обрисовывались ярко-зеленые озими или черные, подготовленные к весне,
новины, изредка попадались запоздалые пахари, боронящие и вспахивающие поля.
Дубовые,  липовые, кленовые и ольховые рощи стояли уже без летнего наряда, и
только темно-зеленая ель или белое пятно снега оживляли осенний ландшафт. На
шестой версте мы свернули на проселочную дорогу и по мерзлому грунту  быстро
подвигались к знаменитой Ясной Поляне, известной всему миру и имеющей в наше
время  несравненно  большее  значение,  чем  вольтеровский  Ферней  в  XVIII
ст. Как некогда в Ферней, так еще в значительно большем количестве в
Ясную  Поляну  стекаются  знаменитости  всего  мира,  представители   науки,
литературы,  искусства; отсюда идет и сектант, и искатель истины, и человек,
метущийся в  поисках  правды,  и  тот,  кому  нужна  защита  и  нравственная
поддержка, и тот, кто жаждет разрешения "проклятых вопросов".
  Брандес и Вогюэ (*1*) говорят,  что в истории нет примера,  чтобы  великий
человек  дожил  при  жизни  до  полного  и всеобщего признания его,  до того
апофеоза,  который не часто выпадает на долю людей даже  после  смерти.  Лев
Толстой редкий и исключительный пример в этом отношении.  Какой-то священный
трепет и сознание собственного ничтожества невольно охватили меня,  когда  я
подъезжал  к  знаменитой  усадьбе.  Само  собой  разумеется,  что разговор с
ямщиком  все  время  вертелся  исключительно  около  личности  графа  -  так
крестьяне  называют  Льва Николаевича.  Еще на вокзале,  когда я обратился к
ямщикам с предложением везти меня в  Ясную  Поляну,  ямщики  наперерыв  друг
перед другом предлагали повозки.
  - Вы к графу - пожалуйста, что заплатите - всем буду доволен.
  - Я к графу часто возил: быстро домчу...
  - Возьмите меня - я графа знаю, почитай, сорок и больше лет.
  Мне казалось,   что   ямщики  с  какой-то  особенной  радостью  и  любовью
предлагали свои услуги,  когда услыхали,  что я  еду  в  Ясную  Поляну;  их,
по-видимому,  не  стольк