(1839-1897),  американский публицист и экономист.  Толстой
высоко ценил и пропагандировал его теорию единого налога на землю.
  5* Дмитрий  Васильевич  Никитин  (1874-1960),  домашний  врач  Толстого  в
1902-1904 гг.


        ""Русские ведомости". Беседа с Л. Н. Толстым"

  Интерес иностранцев  не  только  к  тому,  что пишет и готовит к печатанию
Толстой,  но и  к  его  личности,  времяпрепровождению,  состоянию  здоровья
увеличивается с каждым днем.  Редкий день проходит без того, чтобы газеты не
принесли вестей о нашем великом писателе или не поместили отчета о  свидании
с  ним какого-нибудь корреспондента,  специально посланного для того,  чтобы
спросить мнение Л. Н. Толстого о тех или других вопросах. За последний месяц
особенно  большие  отчеты  о  свидании с Толстым появились в "Revue des deux
Mondes" и в "Neue  Freie  Presse".  С  первым  из  них  мы  уже  познакомили
читателей  (*1*);  второй описывает поездку учителя гимназии и поэта Адольфа
Тейхерта в Москву в апреле прошлого года.  Автор  медлил  печатанием  своего
фельетона, потому что не хотел помещать его без согласия со стороны Л. Н. На
свой вопрос о том,  будет ли Л.  Н.  иметь что-нибудь  против  опубликования
разговора с ним,  корреспондент венской газеты получил ответ,  в котором гр.
Толстой,  заявляя о  своей  привычке  свободно  говорить  свое  мнение  всем
желающим  его  слушать,  выражал принципиальный протест против опубликования
частных разговоров с ним,  но,  зная добросовестность данного лица, позволил
ему воспользоваться беседой как угодно.
  Адольф Тейхерт  после  обычных  рекомендаций  справился   о   том,   какое
впечатление  произвела  последняя  его книга на гр.  Толстого.  Книга носила
название "Auf den Spuren des Genius" (*2*), она заключала в себе поэтические
произведения  автора,  навеянные путешествиями в Италию и на Восток,  и была
переслана Тейхертом по адресу Л.  Н.  незадолго до визита.  Хотя гр. Толстой
еще не успел тогда ознакомиться с книгой,  но ввиду той формы, в которой она
была написана, разговор сам собой перешел на оценку пригодности стихотворной
формы для нашего времени.
  - Я не люблю стихов, - сказал Л. Н., - их время прошло. Поэтому становится
все труднее выразить свои мысли в стихах.  Известные формы искусства умирают
с течением времени;  теперь настало  время  смерти  для  стихотворной  формы
искусства,  для  скульптуры  и  архитектуры.  Я  видел  недавно  скульптуру,
изображающую работника,  уснувшего от усталости на своей тачке; кажется, что
это  художественное  произведение,  но  в  конце  концов оно почти ничего не
говорит.
  Л. Н.  думает,  что  слова  Гюго,  сказанные  еще в "Notre dame de Paris",
вполне справедливы:  "Книгопечатание убило архитектуру;  живопись же  скажет
нам еще многое" .  На замечание собеседника, что стихи нельзя считать чем-то
неестественным,  так как, по мнению Руссо, песня существовала в самом начале
речи и так как первые греческие авторы (напр., Гомер) были стихотворцы, а не
прозаики,  гр. Толстой сказал: "Гомер - дитя того времени, когда стихи имели
право на существование;  поэтому я всегда читаю с удовольствием его стихи на
том языке, на котором они созданы".
  Когда разговор перешел к искусству вообще,  гр.  Толстой выразил те мысли,
которые уже были высказаны им в статьях об искусстве.
  Для него  произведение достойно занять место в ряду произведений искусства
только в том случае,  если оно возвышает душу к богу  или  если  оно  вообще
пробуждает  благородные чувства,  связывающие людей ближе во взаимной любви.
Как в стихотворениях, так и в скульптуре и в архитектуре теперь очень трудно
найти  подобного  рода произведения.  Живопись в этом отношении дает гораздо
больше.
  Так как Шекспир, Гете, Байрон, Шелли писали стихами, то разговор перешел к
ним.  "Я не могу выносить Шекспира",  - сказал Толстой,  но потом,  стремясь
точнее выразить свою мысль,  прибавил:  "Нет,  это неверное выражение;  мы в
наше время не можем более читать его.  В свое же время он  играл  роль.  Что
касается до Гете, то его произведениями наполнено 34 тома; но сколько из них
не имеет никакой ценности!  Из всего едва ли набралось бы более  двух  томов
действительно   прекрасного".  Шиллера  Л.  Н.  ставит  выше  Гете;  "Фауст"
последнего ему не нравится.  В Байроне он находит много  слабого.  "Надо,  -
прибавил  он,  -  обращать  теперь  внимание  на произведения тех поэтов,  о
которых не часто упоминают другие, - например, на Кольриджа" (*4*). Шелли Л.
Н. очень высоко ставит; лучшее в его творениях написано, по мнению Толстого,
прозой.  По поводу роли критиков Л.  Н.  привел  то  выражение  Арнольда,  о
котором  он  говорит  в  предисловии  к  "Крестьянину" фон-Поленца (*5*) и о
котором упоминал в при веденном нами несколько  времени  назад  разговоре  с
г-жой  Бентзон.  Тейхерт  захотел  разъяснить  далее кое-какие недоразумения
относительно  "Крейцеровой  сонаты".  Он  обратил  внимание  собеседника  на
невозможность   абсолютного   целомудрия   и   как   доказательство   привел
анатомическое строение человека и  вытекающие  отсюда  потребности.  Толстой
признал  справедливость  этого,  но  вместе  с  тем  указал на существование
духовных стремлений  к  целомудрию;  направление  нашей  жизни  определяется
совместным  действием  этих стремлении с физиологическими потребностями.  Он
привел для сравнения параллелограмм сил,  согласившись, однако, что человек,
свободный  от  тех  физиологических потребностей,  о которых в данном случае
идет дело,  не стоит по одному этому на высшей ступени  моральной  лестницы,
чем другие.
  "Из этого,  - прибавляет корреспондент "Neue Freie Presse" -  не  следует,
однако, что гр. Толстой отказался от идеи "Крейцеровой сонаты". Он просто не
признает ступеней в нравственном развитии;  так  как  идеал,  которого  надо
достигнуть,  находится  в  бесконечности,  то  мы  всегда  отдалены  от него
одинаково далеко.  По его философии,  все сводится  к  постоянному  движению
дальше,  к стремлению к цели;  самодовольное стояние на месте - фарисейство.
Он думает по-прежнему,  что мы должны смотреть на совершенное целомудрие как
на нашу цель и к этой цели должны стремиться".
  Беседа касалась,  кроме того,  вегетарианства и кое-каких других вопросов,
которые представляют уже меньший интерес.

        "Комментарии"

  Беседа с Л. Н. Толстым. - Русские ведомости, 1902, 31 августа, No 240.
  Адольф Тейхерт (1854-1907),  австрийский  поэт,  переводчик  и  журналист.
Посетил Толстого в Москве в апреле 1901 г.

  1* Во  французском  журнале  "Ревю  да  де монд" (1902,  август) появились
записки писательницы Т. Бентзон (Мария-Тереза Блан, 1840-1907) о ее визите к
Толстому. Их текст см.: Литературное наследство, т. 75, кн. 2, с. 35-39.
  2* Книга стихов "По следам гения" (1900).
  3* Мысль, развитая Гюго во II главе 5-й книги романа - "Вот это убьет то".
  4* Колридж Самюэль Тейлор (1772-1834) -  английский  поэт  так  называемой
"озерной школы". В 1794 г. написал антиякобинскую драму "Падение Робеспьера"
(совместно  с  Р.  Саути),  мистические   поэмы   "Старый   моряк"   (1817),
"Кристабель" (1816). Колридж - автор курса лекций о Шекспире.
  5* В "Предисловии  к  роману  Поленца  "Крестьянин"  Толстой  сочувственно
процитировал  определение  Мэтью  Арнольдом  роли  критики:  "...выдвигать и
указывать людям все,  что есть  самого  лучшего  как  в  прежних,  так  и  в
современных писателях" (т. 34, с. 276).


        ""Одесские новости". Musca . В Ясной Поляне"

(Беседа с Л. Н. Толстым)

   Текущим летом  мне  пришлось  побывать  в  Ясной  Поляне.  Деревушка
разбита  на  холме.  Она  не  велика - всего около 60 дворов,  но производит
весьма приятное  впечатление:  домики  за  редким  исключением  из  красного
кирпича,  чистые,  опрятные.  Прекрасное  здание школы.  Во всем чувствуется
сравнительный достаток.
  Я остановился  у  входа  в  аллею,  начинающуюся двумя каменными,  начисто
выбеленными башнями.
  Это знаменитая  яснополянская  аллея.  В  стороне от нее,  словно стекло в
зеленой плюшевой оправе, блещет пруд, над которым нависли липы и березы.
  - У себя Л. Н.? - спрашиваю я у засевшего в камышах юного рыболова.
  - Да, дома.
  - А что, здоров он сейчас, принимает?
  - Должно, здоров. Потому графиня намедни в Москву выехала. Остались только
хозяин с дочкой... дохтор из клиников...
  Я попросил доложить обо мне.
  Через несколько минут вышел слуга, попросивший меня подождать.
  Л. Н. был занят.
  Отведя уставшего коня под липы, я стал осматривать усадьбу.
  Она производит впечатление чего-то необычайно солидного, спокойного и в то
же время самоуверенного...
  Двухэтажный барский дом - весь белый с зеленой крышей -  и  примыкающие  к
нему домики-службы расположены у самого парка.
  Перед входом на веранду  разбиты  цветники,  окружающие  усыпанную  песком
площадку.  Повсюду  тень.  Невдалеке,  в чаще дерев - гимнастика.  Скамьи со
столом. Мертвая тишина.
  Не прошло и получаса,  как перед дверью, невдалеке от меня, показался врач
Л.  Н.  - М.  Д.  Никитин (об этом я узнал позже)  и  остановился,  указывая
кому-то, как мне показалось, в мою сторону.
  Меня охватило сильное волнение...
  Я едва мог совладать с собой...
  Все доводы урезонивавшего мое чувство рассудка были  совершенно  бессильны
при  мысли  о  том,  что  через  момент  я  окажусь  лицом к лицу с одной из
величайших фигур XIX века...
  Из-за кустов  медленным  шагом,  слегка  сгорбившись  и опираясь на палку,
вышел глубокий старик...
  Глубоко ушедшие  с  нависшими  над  ними густыми,  седыми бровями,  еще не
потерявшие своего блеска глаза,  впадины у висков и заострившийся нос -  все
это говорило о перенесенном Л. Н. тяжелом недуге...
  Одетый в шерстяное пальто сверх опоясанной кушаком серой блузы,  он был  в
сапогах и - несмотря на сильную жару - в полуглубоких калошах...
  Наиболее схожий с оригиналом портрет - по моему мнению,  на котором Л.  Н.
снят с Горьким.
  Увидя меня, Л. Н. остановился.
  Я подошел к нему...
  - Что могу я для вас сделать?  - тяжело дыша,  спросил он,  снимая шляпу и
пожимая мне руку.
  - Не за  услугой  -  поклониться  пришел,  -  отвечал  я,  -  узнать,  как
здоровье...
  - Здоровье?..  Что ж,  здоровье ничего...  Скажу, как всегда говорю: слава
богу,  -  ближе к смерти...  Я рад...  Для меня,  знаете,  одно важно:  чтоб
мыслительный аппарат работал, а что там разные желудки да легкие и все это -
до этого мне дела нет...  Действует мозг - больше мне ничего не нужно, - это
для меня все...
  - Да,  Л.  Н., но без желудка, и печени, и многого другого и умственный-то
аппарат долго не проработает...
  - А вот до них мне и никакого дела нет, - возразил улыбаясь Л. Н., - пусть
себе врачи да там семейство возится с ними...  Я вот в Ялте сильно  болел...
воспаление  легких,  брюшной  тиф...  все-таки  дорогу из Севастополя к себе
хорошо вынес...  но зато уж и удобства езды были  громадные...  громадные...
прямо скажу - возмутительные удобства...
  Слыша несколько ранее,  что Л.  Н. работает - со слов одного из домашних и
теперь от него лично, - я вспомнил газетные сообщения о том, что Л. Н. занят
своей автобиографией, и осведомился, верно ли это?
  - Ничего подобного,  - возразил Л.  Н.,  - это ложь...  ничего я такого не
писал,  не пишу и не буду писать!  А прошел этот слух,  вероятно,  вот из-за
того,  что  за  границей  издается  теперь полное собрание моих сочинений на
французском языке. Один мой добрый приятель Б-в составляет для этого издания
мою  биографию  и просил меня сообщить ему кое-какие данные из моей жизни...
(*1*) Одно с другим - и пошел слух о какой-то автобиографии. Я автобиографии
не признаю и никогда этого не сделаю.  Автобиография!..  Ведь это что такое?
Пишет человек о самом себе...  хорошее скажет, - все дурное замолчит... ведь
это так естественно!
  Кому, скажите, охота прорехи свои на вид ставить - нате, мол, любуйтесь!..
Или  наоборот:  намеренно  одно дурное выставить,  еще подбавить,  чего и не
было:  вот какой я грешник!.. Выйдет тоже плохо... уничижение паче гордости,
говорят...
  Мы уж вышли из парка на пересекающую деревушку  дорогу  и,  перейдя  через
нее, подошли к покосившейся крестьянской избе.
  Пойти в нее оказалось возможным, лишь порядком согнувшись.
  Здесь Л. Н. пил кумыс.
  Крестьянка, привыкшая  к  своему  посетителю,  подала  ему  стул   "времен
очаковских и покоренья Крыма",  одна из ножек которого безнадежно волочилась
по полу.
  Я указал  Л.  Н.  на  некоторый  риск,  сопряженный с сидением на подобном
инвалиде...
  - Ничего,  -  ответил  Л.  Н.,  -  я  уж с ним знаком,  да и она знает его
слабость, видите: ставит его к стенке, так что и ножек-то ему не надобно...
  Кумыс, по словам Л.  Н.,  оказывает на него благотворное влияние.  Готовят
его ему специально выписанные с этой целью татары.
  Посидев минут десять, мы вышли, продолжая прогулку и прерванный разговор.
  Речь шла главным образом о русской жизни,  литературе  и  журналистике.  Я
коснулся Успенского.
  Меня интересовали главным образом  те  подробности  и  черты  из  жизни  и
творчества  покойного,  которые  могли  быть  известны Л.  Н.  как одному из
ветеранов русской литературы.
  В оценке им дарования Успенского я нисколько не сомневался,  не сомневался
до того, что, когда Л. Н., говоря - от слабости - с большими паузами, сказал
между  прочим:  "Глеба  Успенского  я  читал  всегда с напряжением" - у меня
сорвалось невольное: "Еще бы"...
  - Но не думайте,  - продолжал,  передохнув,  Л.  Н., - чтобы это было, так
сказать,  из-за положительности его...  нет!..  Это деланная репутация...  Я
никогда  не  понимал,  чего это он,  собственно,  хочет?..  Почитаешь одно -
народник...  И это очень хорошо,  а потом окажется - и вовсе нет... Какая-то
расплывчатость,  туманность,  мечтанья...  Ни-че-го не понимаю!..  Ну,  а вы
знаете,  чего он хочет?  - спросил Л.  Н.,  испытующе глядя на меня в упор и
тоном скептика, предрешившего отрицательный ответ.
  Я заметил в общих чертах те точки, в которые всю жизнь свою бил Успенский,
указал  на  условия  его  работы  и характер самого дарования как на причины
некоторой калейдоскопичности его произведений...
  - Пускай,  - сказал Л.  Н., - но ведь все, что он говорил, все это не его,
не ново...  А это,  по-моему, все! Писатель должен обнаружить определенное и
главное свое, - особенно подчеркнул Л. Н., - миросозерцание... чтобы нигде и
ни у кого другого ничего такого не было...  в  себе  выношенное...  У  меня,
знаете,  есть чисто механическое правило - прием для определения, крупный ли
это писатель, известный или нет: это перевод.
  Я несколько удивился.
  - Да...  перевод...  то есть если этого писателя можно перевести на другие
языки без ущерба, значит, писатель действительно крупный... да...
  Я хотел было указать на несомненную наследственность миросозерцании - если
не ближайшую,  то более или менее отдаленную - на преемственность их,  затем
на Щедрина, Гоголя и еще кое-кого для иллюстрации непереводимости творений и
тем  не  менее  несомненной  талантливости  их  авторов,  но вспомнил строго
отрицательное отношение Л.  Н.  ко многим корифеям литературы, живописи и т.
п. в его трактате об искусстве - и обошел эту несколько щекотливую тему, тем
более что в этом мне несколько помог сам Л. Н.
  - Вот,   например,   Чехов   или  Горький,  -  продолжал  он,  указывая  в
подтверждение правильности своего критерия оценки на громадный успех  их  за
границей, - что за сила изобразительности и главное - самобытность!
  Я заметил,  что успех этот обусловлен игрой этих беллетристов  на  струнке
всемирного, если можно так выразиться, сердца...
  - А вот в том-то и дело...  - с живостью возразил Л.  Н.,  -  В  том-то  и
дело... общечеловечность!..
  Признавая в  Чехове  крупнейший  талант  беллетриста,  Л.  Н.   совершенно
отрицает в нем драматурга и полагает, что в этом писательском "грехе" Чехова
повинен несколько  Художественный  театр,  играющий  в  данном  случае  роль
"подстрекателя"...
  - Читал и его "Трех сестер" и - каюсь - не дочитал... Набор каких-то фраз,
каких-то слов ни к селу ни к городу...
  Перепало несколько и новейшим "настройщикам" публики - сверчкам,  пчелам и
т. п. сценическим фокусам (*2*).
  Наличность действия  Л.  Н.  считает  существеннейшим   и   выгодным   для
драматурга  условием  пьесы.  Оно-то  и  дает возможность путем каких-нибудь
двух-трех сценических положений выполнить задачу автора,  которая  сводится,
по  мнению  Л.  Н.,  к  наиболее  рельефной обрисовке характеров действующих
лиц...
  Не нравится Л. Н. и Андреев. Особенно возмущает его "Бездна".
  - Ведь это ужас!..  Какая грязь...  какая грязь...  Чтобы юноша,  любивший
девушку,  заставший ее в таком положении и сам полуизбитый, - чтобы он пошел
на такую гнусность!.. Пфуй!.. И к чему это все пишется?.. Зачем?..
  Мало-помалу весь  огромный  парк  яснополянской  усадьбы  был обойден нами
кругом.
  За все  время  ходьбы  - около часу,  если не более,  - Л.  Н.  ни разу не
присел.  Наоборот - он как бы умышленно выбирал при переходе с одной лужайки
на  другую такие места,  которые требовали значительного для него напряжения
сил:  подъемы,  насыпи - так что мне неоднократно  приходилось  поддерживать
его...
  При случае мне пришлось убедиться в том,  что  Л.  Н.,  несмотря  на  свое
кратковременное  пребывание  (теперь)  у  себя в именье,  успел уже стать au
courant (*) деревенских происшествий.

  (* в курсе дела (фр.). *)

  Попалась нам по дороге крестьянка.
  Л. Н. остановил ее:
  - Здравствуй, Марья, как живешь?..
  - Ничего, барин...
  - А что, телят-то своих нашла?..
  - Нет еще...
  - Ну ищи, ищи...
  Крестьянка пошла,    самодовольно   улыбаясь,   польщенная,   по-видимому,
"известностью" своей скотины...
  Последние минуты моего пребывания у Л.  Н.  были,  к сожалению,  несколько
омрачены:  Александра  Львовна  (одна  из  дочерей  Л.  Н.)  подала  Л.   Н.
телеграмму,  извещавшую о серьезной болезни его зятя - г. Сухотина. Известие
это очень огорчило Л.  Н.,  который вызвал на веранду своего врача Мих.  Дм.
Никитина, чтобы осведомиться о сущности и характере заболевания... Несмотря,
однако,  на это, Л. Н. был настолько любезен, что пригласил меня к завтраку,
от  которого  я за поздним временем отказался,  осведомился,  поен ли у меня
конь, есть ли для него сено и т. п.
  Около получасу провел я в доме Л. Н.
  Комнаты, в которых я побывал,  предназначенные:  одна для  врача,  другая,
по-видимому, рабочий кабинет Л. Н., обставлены необычайно просто.
  По стенам портреты литературных деятелей,  группы - между  прочим,  такая:
Гончаров, Островский, Тургенев и Л. Н. (в молодости)...
  Поодаль - гипсовая статуэтка - Стасов...
  Главное украшение помещения - книжные шкафы, в общем не менее 20.
  В одном из них собрана критическая литература о Л. Н.
  В другом  книги  разнообразнейшего  содержания на разных языках,  рукописи
(письма Л. Н.), "толстые" журналы...
  Кстати, о "толстых" журналах.
  Л. Н. жаловался на их пустоту.
  - Ничего нет... открываю я их и - закрываю... пустота...
  Я уходил от Л.  Н., весь исполненный обаяния великого старца, думая о том,
какое он, в сущности, живое опровержение тезиса: "Mens sana in corpore sano"
(*).  He наоборот ли - начинало казаться мне: чем бреннее corpus, тем мощнее
в нем дух,  который всеми силами рвется из слабой оболочки туда,  откуда нет
возврата...

  (* Здоровый дух в здоровом теле (лат.). *)

  - Слава богу,  - вспоминаю я слова по этому поводу Л.  Н.,  -  мне  лучше:
ближе к смерти...

        "Комментарии"

  Musca. В Ясной Поляне . - Одесские новости, 1902,
3 сентября, No 5736.
  Автор статьи  - Федор Генрихович Мускатблит (1878-?),  журналист,  критик,
один из первых биографов А.  П. Чехова. Имея в виду указание в тексте, что в
Ясной  Поляне  в  этот  день был доктор Никитин (ошибочно названный Михаил