ом
Дмитриевичем),  а накануне уехала в Москву С.  А.  Толстая, можно заключить,
что Ф. Мускатблит посетил Ясную Поляну 3 августа 1902 г.

  1* Толстой делал вставки и замечания к своей "Биографии",  написанной,  П.
И. Бирюковым (см. т. 34).
  2* Намек   на  режиссуру  Художественного  театра,  охотно  прибегавшую  к
эффектам звукового фона на сцене. "Я им живых мух для большей правды наловлю
и пошлю",  - говорил,  по свидетельству Ю.  Д. Беляева, Толстой (Толстой и о
Толстом. М., 1928, вып. 4 с. 18).


        ""Русское слово". "

  Гр. Л.  Н.  Толстого  стали посещать почти ежедневно.  Посетил его на днях
режиссер Петербургского Нового театра Ратов. Разговор касался "Власти тьмы",
о которой Л. Н. сказал:
  - Фабула пьесы взята из  действительного  случая,  имевшего  место  именно
здесь;  мне  рассказал  его  здешний судебный следователь.  Я познакомился с
самим следственным производством,  говорил со свидетелями,  допрошенными при
следствии и на суде,  и таким образом, постепенно у меня шла работа над этой
драмой  и  над  созданием  типов  действующих  лиц,  пока  оно  вылилось   в
окончательную  форму.  Типы  действующих лиц этой драмы до сих пор есть.  Вы
увидите их в селе. - Граф назвал несколько имен крестьян и крестьянок (*1*).
  Разговор перешел вообще на искусство и на литературу.
  - В науке еще возможна посредственность,  но в искусстве и литературе, кто
не достигает вершины, тот падает в пропасть, - сказал граф.
  Относительно живописи граф заметил:
  - Живопись  самое  нужное и самое живое искусство,  она может существовать
как чистое искусство, тогда как скульптура - искусство только прикладное.
  Приходится только  поражаться  той неутомимости,  которую великий писатель
обнаруживает во время приема такой массы  посетителей,  желающих  непременно
узнать, как он смотрит на тот или другой вопрос.

        "Комментарии"

  . - Русское слово, 1902, 4 (17) сентября, No
197. Газета присылалась Толстому редакцией.
  Сергей Михайлович  Ратов  -  режиссер Нового Народного театра в Петербурге
(на Мойке).  Выл у Толстого 16 августа 1902 г.  вместе с  художником  К.  В.
Изенбергом   по  просьбе  руководительницы  театра  Л.  В.  Яворской.  Целью
посещения было поговорить с Толстым о пьесе "Власть  тьмы",  готовившейся  к
постановке,  а  также  ближе  познакомиться  с бытом яснополянских крестьян,
чтобы придать спектаклю большую достоверность.  Постановка была осуществлена
Новым театром, но большого успеха не имела.

  1* В опубликованных позднее воспоминаниях "День с Толстым" (Солнце России,
1912,  7 ноября,  No 145) С.  Ратов приводил  также  такие  слова  Толстого:
"Играйте,  как написано, - вот и все. Только не сгущайте красок; действующие
лица  все  ясны.  Никита  должен  быть  красивым,  ловким  парнем,  щеголем,
деревенским  Дон-Жуаном,  но  в глубине души парень он недурной...  Матрену,
говорят,  играют злодейкой...  Не знаю,  нужно  ли  это.  Стрепетова  хорошо
играла,  судя  по  отзывам,  только  лучше  играть ее непонимающей,  что она
делает. Вот Анютку сыграть трудно... Есть ли у вас такая Анютка? Надо, чтобы
она  ребенком  казалась;  побольше непосредственности надо;  вообще,  все бы
проще, лучше будет".


        ""Биржевые ведомости". У Л. Н. Толстого"

  Из Ясной Поляны г.  Поль Бойэ пишет в парижской "Temps" (Нумер от 4 ноября
(22 октября):
  "Я провел  неделю  у  одного из моих лучших друзей,  Александра Е.  (*1*),
выдающегося писателя, который предпочитает здоровую жизнь фермера прозябанию
в писательских кругах Петербурга и Москвы. Теперь я вернулся в Ясную Поляну.
  Лев Николаевич встретил меня,  по обыкновению, с распростертыми объятиями;
был как раз обеденный час, и все направились в столовую.
  - Ну,  что наш друг,  - спросил он,  - пишет он теперь?  Постарел,  должно
быть?
  Этот вопрос "постарел он?" вы зачастую услышите из уст Толстого, но как-то
вы  всегда  при  этом  сознаете,  что  говорит не эгоист,  сам стареющий,  а
художник,  для которого  внешний  вид  людей  и  вещей  всегда  представляет
значительный интерес.
  Беседа оживляется,  в ней  участвуют  все,  настроение  у  всех  отличное.
Третьего дня состоялась консультация врачей,  и решено,  что в нынешнем году
Толстой в Крым не  поедет,  а  зиму  проведет  в  своем  родовом  доме.  Лев
Николаевич,  которого болезни, чередовавшиеся одна за другой, не излечили от
скептического отношения к медицине, предоставляет всем судить и действовать,
как  заблагорассудится;  он,  мне кажется,  счастлив тем,  что ему позволили
остаться дома.  Одна только Москва остается для него запретной областью: там
слишком много посетителей, там он часто устает.
  - Как я жалею,  - сказал он мне,  - что в нынешнем году вы не застали  мою
сестру-монашенку   (*2*).  Она  покинула  нас  несколько  дней  тому  назад,
незадолго,  значит,  до вашего приезда, и отправилась в свой монастырь; срок
ее  отпуска истек.  Она все та же,  нисколько не изменилась.  Раз только она
вечером села за рояль и с моей Ниной (*3*) играла в четыре руки.
  Кто-то заговорил  о  курских маневрах,  о необычайном движении по железным
дорогам,  ведущим в Курск,  о переполненных вокзалах,  и тут Лев  Николаевич
рассказал, как однажды в Москве, торопясь занять место в вагоне 3-го класса,
он воспользовался помощью кондуктора.  Помощь несколько жестокая; он работал
руками и коленками, приговаривая: "Живо, старик, усаживайся, нечего зевать!"
  - Уверяю вас,  он был бы гораздо вежливее,  будь я в мундире,  - и Толстой
засмеялся.
  После обеда речь зашла о книге Альберта Метэнк (*4*),  которую  я  прошлой
зимою послал Толстому.
  - На днях,  - начал Лев Николаевич,  - я читал статьи и речи Жореса (*5*),
вышедшие отдельным сборником. Чего только нет в них! Тут и рабочий вопрос, и
сахарная концепция,  и гаагская конференция.  Тут решительно  все,  и  ровно
ничего.  Должно быть,  талантливый оратор, этот Жорес. Мне кажутся забавными
претензии социалистов провидеть будущее.  Как будто теория,  какая бы то  ни
было  теория,  хотя бы новейшая,  дает возможность что-нибудь предвидеть.  Я
слышу,  говорят  о  трестах,   которым   суждено   облегчить   специализацию
производства; это возможно, но далеко не доказано. Лично я в трестах не вижу
ничего,  кроме опасности страшного кризиса,  который завершится возвратом  к
положению,  мало  чем  отличающемуся от нынешнего.  Мне известно только одно
средство к улучшению общественной жизни.  Надо устранять  зло  во  всех  тех
случаях,  где  оно  дает  себя  чувствовать,  устранять в момент,  когда оно
причиняет страдания, а не сочинять теории. Да в них ли, в теориях, дело? Мне
кажется,  что они отжили свое время и могут еще волновать собою людей узких,
малокультурных.  Социалистские теории разделяют судьбу женских  мод,  быстро
переходящих  из  гостиной в переднюю.  О,  эти теории!  Вчера еще в "Русских
ведомостях" я читал фельетон об автоматизме,  о  человеке-машине.  Чистейший
набор слов все это! Наши действия вовсе не произвольны, и мне не известно ни
одно,  которое не обусловливалось бы одним из трех следующих мотивов: разум,
чувство, внушение; разумом - в случаях очень редких и притом лишь для лучших
среди нас;  чувством - почти всегда; внушением - гораздо чаще, чем полагают.
Особенно  над  детьми  страшно велика власть внушения.  Потому-то так трудна
задача воспитания.
  Здесь был затронут вопрос о воспитании, наиболее близкий сердцу основателя
яснополянской школы.
  - Как-то  на  днях,  -  продолжал  он,  - одна из моих маленьких племянниц
говорит мне:  "Дядя Лева,  я хочу остаться старой девой,  и дочери мои  тоже
останутся старыми девами".  Уважать ли это незнание,  столь очаровательное в
своей наивности?  Мне кажется,  самое лучшее - решить вопрос  так,  как  его
решал  Жан-Жак  Руссо.  Вы  помните грубый ответ,  который он влагает в уста
матери, "столь скромной в своих речах и манерах, но часто во имя добродетели
и  ради  блага  своих  детей  откидывавшей  ложный стыд"?  (*6*) На неловкие
вопросы  детей  я  отвечал  бы  охотно,  как  она,  вполне  уверенный,   что
прирожденное  чувство  стыдливости  сделает  свое дело.  Я часто ставлю себе
вопрос:  что надо читать детям?  Все зависит,  прежде всего,  от возраста, а
затем от условий среды и характера также.  У англичан имеется на это готовый
ответ:  "Дайте детям одну из двадцати или ста известных вам лучших книг". Но
это  совершенно  коммерческий,  "чисто английский" способ решения,  которого
никто вне Англии всерьез не  примет.  Англичане  ведь  и  распространителями
христианского учения считают себя, потому что они печатают Библию в десятках
миллионов экземпляров.
  И, переходя  к  французским  делам,  к  известиям  о клерикальной борьбе в
Бретани, Толстой спросил:
  - Каким образом вы до сих пор не добились отделения церкви от государства?
Это для вас единственный разумный исход, но его-то и боятся многие французы.
А  между  тем  вас страшат опасности лишь воображаемые.  Как часто жертвуют,
вообще,  несомненным благом во имя  опасностей  совершенно  мнимых,  которые
никогда не могли бы настать".

        "Комментарии"

  У Л.  Н.  Толстого.  - Биржевые ведомости, 1902, 25 октября (7 ноября), No
291.
  Поль Буайе  (1864-1949),  французский славист,  редактор "Revue des etudes
Slaves" ("Журнала славистики").  Неоднократно бывал у Толстого  (5  сентября
1895 г.,  16-18 июля 1902 г.,  21 октября 1902 г.,  28 августа 1906 г.  и 29
августа 1910 г.).  Оставил книгу воспоминаний о встречах с Толстым (Boyer R.
Chez  Tolstoi.  Entretiens  a  Jasnaia  Poliana.  Paris,  1900).  В качестве
корреспондента газеты "Le Temps" Буайе поместил ряд репортажей о  беседах  с
Толстым (27-28 августа 1901, 2 и 4 ноября 1902, 29 августа 1910 г.). Отрывок
из воспоминаний Поля Буайе "Три дня в  Ясной  Поляне"  напечатан  в  русском
переводе в книге "Л.  Н.  Толстой в воспоминаниях современников" (т.  2,  с.
266-270).

  1* Александр  Иванович  Эртель   (1855-1908),   писатель,   автор   романа
"Гарденины", высоко ценимого Толстым.
  2* Мария Николаевна Толстая  (1830-1912)  была  монахиней  в  Шамординском
монастыре.
  3* Описка: имеется в виду Татьяна Львовна.
  4* Книга  Альберта  Метэнка  "Социализм  без доктрин".  Толстой,  согласно
воспоминаниям Буайе, говорил ему, что прочел ее с большим интересом.
  5* Жан  Жорес  (1859-1914),  французский социалист,  историк,  талантливый
оратор.
  6* Толстой цитирует роман Руссо "Юлия, или Новая Элоиза".


        ""Русское слово". Здоровье Л. Н. Толстого"

  В течение 13-го декабря Лев Николаевич не принимал  никаких  лекарств.  До
тех  пор  в  течение  7-ми дней он почти ничего не ел.  13-го декабря у Льва
Николаевича появился аппетит.  Он ел овсянку,  яйца и пил  молоко.  Днем  он
несколько раз засыпал.
  Часов в 6 вечера Лев Николаевич пожелал,  чтоб  ему  почитали.  Он  слушал
чтение   книги  более  часа.  Живо  интересовался  читаемым,  переспрашивал,
восхищался (*1*).  Затем до полночи Лев Николаевич то дремал, то беседовал с
домашними. Видно было, что сил у него все прибавляется. Голос звучал крепче.
Лев Николаевич мог уже сидеть в постели.
  Ночь на 14-е декабря Лев Николаевич спал плохо.  Долго не мог заснуть. Тем
не менее ни к каким лекарствам не прибегали. Он заснул только часов в 7 утра
спокойным  и  хорошим  сном и 14-го декабря проснулся около 11-ти часов утра
бодрым и ясным.
  Теперь в Ясной Поляне вздохнули облегченно, - вместе с Ясной Поляной также
вздохнет весь цивилизованный мир.
  Болезнь Льва Николаевича - инфлюэнца, которая теперь проходит. Температура
и пульс нормальны. Аппетит и сон - хорошие признаки.
  В то  самое  время,  как все так тревожились за него,  Лев Николаевич один
хранил великое душевное спокойствие.
  В немощном теле так же,  как всегда,  работал бодрый дух. Великий писатель
занимался своими работами.
  Ночью на  13-е  декабря  Лев  Николаевич  обратился к дежурному около него
близкому человеку (*2*):
  - Если  вам  не  скучно,  достаньте,  пожалуйста,  вон там на полке книгу.
Посмотрите,  в  котором  году  Воронцов  был  сделан  князем?   Надо   будет
переделать: везде в "Хаджи-Мурате" я называю Воронцова князем.
  Пока наводилась справка. Лев Николаевич заснул.
  Через час он проснулся, и вопросом его было:
  - Ну, что? В котором году Воронцова сделали князем?
  - В августе сорок пятого.
  - В таком случае - верно. Переделывать не надо.
  Главной заботой  Льва  Николаевича  было  каждому  из  окружающих  сказать
приветливое слово. Он все время думал и заботился о других.
  Перед самым кризисом слуга,  лет десять служащий в доме,  Илья Васильевич,
принес в комнату Льва Николаевича кофе (*3*).
  Больной открыл глаза.
  - Вы вернулись, Илья Васильевич?
  Тот ездил проводить сына и только что возвратился.
  - Виделись с сыном?  Не простудились ли дорогой?  Вы,  говорят,  поехали в
такой мороз без тулупа?  Я все время боялся,  что вы простудитесь.  Ну, а на
обратный-то путь вам прислали на станцию тулуп?
  - Прислали, Лев Николаевич.
  - А! Прислали? Вот это хорошо, что прислали.
  Однажды зашла речь о здоровье.
  - А вы знаете,  - сказал Лев Николаевич,  - ведь это  ошибка:  мы  всегда,
прощаясь,  желаем  человеку:  "Будьте здоровы!" Право,  иногда было бы лучше
пожелать:  "Будьте больны".  Полежать больным недель шесть - как в это время
можно поправиться! Сколько можно в это время передумать.
  И в то самое время,  как все кругом были  полны  тревоги,  Лев  Николаевич
улыбался своей доброй ласковой улыбкой.
  Так здоров все время был дух великого мыслителя.
  И мы счастливы,  что можем поделиться с читателями радостными известиями и
о здоровье его тела.

        "Комментарии"

  Здоровье Л. Н. Толстого. - Русское слово, 1902, 15 (28) декабря, No 345.
  С 5  декабря  1902  г.  Толстой болел инфлюэнцией в тяжелой форме.  Газеты
досаждали Толстому постоянными заметками о состоянии его здоровья,  пока  он
не  обратился  через  посредство  "Русских  ведомостей"  ко всем редакциям с
просьбой не печатать сведений о его  болезни  (Русские  ведомости,  1902,  9
декабря, No 343). Это, однако, не остановило журналистов.

  1* Толстому читали "Записки революционера" П.  А.  Кропоткина - книгу,  не
упоминаемую в печати.
  2* Павел Александрович Буланже (1865-1925).
  3* Илья Васильевич Сидорков (1858-1940), многолетний слуга Толстого.


        "1903"

        ""Новое время". Ю. Беляев. В Ясной Поляне"

  Кондуктор под окном кричит:
  - Тула-а!
  Надо вылезать   из   вагона...   Тесный   и   грязный  вокзал,  засыпанный
подсолнечной   шелухой,   благоухание    незатейливого    буфета,    витрина
металлических изделий,  витрина тульских пряников, газетный ларек - и вот вы
уже на той стороне вокзала в толчее  извозчичьих  пролеток,  разрываемый  на
части местными "ваньками".
  - В Ясную Поляну!
  - Сюда пожалуйте! Со мной! Вот услужу! Барин, а со мной-то что же!..
  Один, подогадливее,  прямо берет вас силком,  сажает на свою  колесницу  и
мчит  во  всю  прыть  понурой  лошадки,  осыпаемый  сзади  хохотом и руганью
оставшихся извозчиков.
  Не знаю,  по  таким  ли  дебрям  ехал  почитатель  XVIII века к Вольтеру в
Ферней,  но мне путешествие к яснополянскому философу во  многом  напоминало
хождение по мукам.
  На козлах сидел настоящий  гоголевский  Селифан.  Он  вез  меня  какими-то
окраинами,   переулками  и  закоулками  и  все  уверял,  что  "скоро  дорога
полегчает".  Но дорога,  размытая весенними ручьями, до того вскоре сбилась,
что пришлось добрые две версты идти пешком.
  Уже вечерело.  Солнце  скрылось  за  громадную  тучу,  сизую  с  огненными
подпалинами.  Слобода  стояла  розовая от заката,  с зеленым пухом фруктовых
садов,  вся  словно  обвеянная  острым  весенним  духом.   Где-то   пиликала
гармоника...
  Молодка в красном повойнике и нарядной свите высунулась по пояс из окна  и
скалит зубы.  Смешно, должно быть, в самом деле, мое прыганье по кочкам, бок
о бок с дребезжащей пролеткой...
  Но вот наконец и земское шоссе.  Оно вытянулось стрелой по ровному полю, с
телеграфными столбами,  с уныло шумящими ветлами. Миновали Киевскую заставу.
Обогнали  не  одну партию богомолок,  молодых и старых,  завернутых в темное
тряпье,  сгорбленных и загорелых.  Дорога снова пошла изволоком, меж густого
казенного  лесу,  по  березняку,  мимо  какого-то  полуразрушенного  завода,
печального наследия "анонимных" бельгийцев,  пока неожиданно не  свернула  в
сторону.  И  вот опять проселок.  Опять надо вылезать из пролетки и помогать
вытаскивать из грязи клячу.
  - Долго, что ли?
  - Не, не долго, - ворчит извозчик.
  В самом  деле,  старая  барская  усадьба дает себя знать.  Вон на пригорке
какое-то полуразрушенное сооружение из кирпичей - не то межевой столб, не то
чей-то забытый монумент.  Еще немного дальше и фруктовый сад вышел на дорогу
живой изгородью смородинных  кустов.  А  вон  и  беседка.  И  вдруг  усадьба
предстала  вся  как  на  ладони  с  белыми  каменными воротами,  с плотиной,
дворовыми  строениями,  уютным  старомодным  домом,  который  видал  столько
паломников.
  Гостеприимные сени,  заваленные   книгами,   встречают   меня   теплом   и
спокойствием.  Узкая лестница наверх.  Тиканье машинки переписчика где-то за
стеной.  Две-три комнаты,  которые проходишь почти бегом,  и  наконец  перед
одной закрытой дверью слуга говорит:
  - Сюда, пожалуйте.
  И сквозь  полумрак  комнаты,  освещенной  одной  рабочей лампою под темным
низким абажуром,  видишь,  как с  кресла  поднимается  знакомая  сутуловатая
фигура  в  синей  рабочей  блузе,  подпоясанной  простым  ремнем,  в высоких
сапогах, и узнаешь любимую седую голову...

* * *

  Я опускаю весь начальный разговор.  Льва  Николаевича  в  его  деревенском
уединении так мало интересуют пресловутые "злобы дня", которыми дышит город.
Положим, он все знает, за всем следит, все читает. Спросишь его о чем-нибудь
- и на все получаешь ясный,  спокойный ответ.  Даже такие вопросы,  которые,
казалось бы, касались лично его, не вызывают в нем ни малейшего волнения.
  - Видали вы картину Бунина (*1*)? - спросил я.
  - Видал на снимке.
  - Ну, что скажете?
  - Ничего, Я давно уже достояние общества и потому не удивляюсь ничему...
  И весь  пресловутый  "инцидент"  с этой картиной нисколько не волнует Льва
Николаевича. Редкое добродушие и удивительное спокойствие.
  А вот  темы  литературные,  темы  религиозные,  философские  волнуют его и
заставляют подниматься  с  кресла  и  после  долгого  оживленного  разговора
вызывают кашель.
  Разговор зашел о Максиме Горьком,  о его героях,  о "На дне" и т.  д.  Эти
разговоры главным образом я и хочу передать теперь.  Тема, как видите, самая
модная.  Петербургские журналисты по  поводу  "На  дне"  учинили  заправский
допрос  всех  наших "hommes des lettres" (*).  И все они,  кажется,  осудили
пьесу  Горького.  Теперь  сказал  свое  слово  и  "великий  писатель   земли
русской"...  Я  передал  Льву  Николаевичу  свои  московские  впечатления  о
Хитровке,  которую  на  днях  в  подробностях  осмотрел.  Я  шел  туда   под
впечатлением Горького.  И вынес впечатления самые отрицательные.  Московское
босячество с легкой руки модного  романиста  положительно  дошло  теперь  до
значения каких-то сословных преимуществ. Современные московские босяки - это
настоящие   неаполитанские   лаццарони,   но   те   ленивы,   добродушны   и
впечатлительны.   Здесь   как   раз   наоборот:   видишь   изобретательность
рецидивиста,  озлобленный,  мстительный ум и самые низменные инстинкты.  Они
свободно   разгуливают   по   Москве,  пристают  к  прохожим,  заигрывают  с
городовыми.  Но добродушия тут мало, напротив: во всем чувствуется воровская
уловка и неразборчивость средств.

  (* литераторов (фр.). *)

  - Я занимался тоже Хитровкой, - сказал Лев Николаевич, - во время переписи
(*2*).  Дружил даже с хитровцами.  И вот что я скажу вам.  Вы говорите,  что
босяки  жесто