ки.  Это  неправда.  Не  прав и Горький,  подчеркивая в них эту
черту.  Разумеется,  есть между ними озлобленные, коварные люди. Но основная
черта босячества все-таки заключается не в этом.  Я, например, у большинства
из них встречал душевное равновесие и добродушие.  Когда Горький был у меня,
я советовал ему особенно подчеркнуть эту черту в его новой драме.  Надо было
еще показать,  что у босяков нет ложного страха, что нет пропасти под ними и
что если захотят они встать на ноги, то встанут без малейшего усилия, потому
что почва у них  под  ногами.  Есть  такой  рассказ.  Шел  ночью  мальчик  и
провалился в "дудку",  где добывали руду. Ему, однако, удалось схватиться за
край "дудки",  и так провисел он целую ночь.  Под утро,  у мальчика  уже  не
хватало  больше  сил.  Вдруг видит он какого-то прохожего.  Мальчик зовет на
помощь.  Прохожий подходит и говорит:  "Чего же ты кричишь?  Прыгай,  у тебя
земля под ногами:  всего каких-нибудь пол-аршина".  Так вот этот рассказ,  -
закончил Лев Николаевич,  - всегда приходит мне в голову,  когда  говорят  о
босяках.  Настоящий босяк,  попав в "дудку" или "на дно",  никогда не теряет
присутствия духа. Ему незнаком ложный страх, и во всякое время он знает, что
земля под ним всего на пол-аршина...
  Я возразил,  что тип босячества мог значительно измениться с того времени,
если  не  в  основных  чертах,  то во многих частностях,  и что литературное
опоэтизирование Хитровки,  какое мы видим у Горького, может привести к самым
печальным результатам.
  - Как вы понимаете  босячество?  -  спросил  я.  -  Не  такое  же  ли  это
инстинктивное  желание  разгульной  жизни,  как и проституция,  и мыслимо ли
бороться с босячеством какими-нибудь благотворительными мерами?
  Лев Николаевич задумался, потом улыбнулся и сказал:
  - Я  знал  одного  босяка-подпоручика  по  фамилии  И.  (*3*).  Маленький,
вертлявый,   похожий   на  воробья.  Это  был  интеллигент  Хитровки,  любил
рассуждать о важных материях и с пафосом  декламировать  запрещенные  стихи.
Видя  интеллигентного  пролетария,  я  предложил ему работу у себя на дому в
виде переписки моих сочинений.  Подпоручик принялся за дело  горячо,  совсем
остепенился,  скопил кое-какие деньжонки,  купил себе золотые часы...  Потом
вдруг в один  прекрасный  день  запил,  пропал  из  дому  и  очутился...  на
Хитровке.  Узнал  это я от какого-то хитровца,  явившегося ко мне со слезным
посланием от И.  Бедняга просил чем-нибудь помочь ему, выкупить его платье и
самого  его  от  хитровских  пауков.  Я его выкупил,  и снова он стал у меня
работать,  потом снова пропал,  и так продолжалось долгое время,  и всегда в
одной  и  той же форме.  А еще у него была привычка исправлять мою рукопись,
вставлять слова или на полях писать свои замечания. Да, если хотите, это был
экземпляр  со  врожденным  инстинктом  босячества,  и этого инстинкта у него
ничем нельзя было искоренить - ни лаской,  ни угрозой,  ни лишениями. Теперь
скажите, о каких благотворительных мерах против босячества упомянули вы?
  Я рассказал о  некоторых  московских  благотворительных  обществах,  вроде
приюта для малолетних босяков, и выразил сомнение, чтобы эти приюты при всей
их гуманной цели не приносили в то же время вреда обществу.
  - Разумеется,  -  согласился  со  мной Лев Николаевич,  - это обоюдоострый
вопрос.  С одной стороны, жалость к детям - ну как не подобрать из ужасающей
нищеты  и  распутства  ни  в чем не повинного ребенка,  а с другой стороны -
такая забота общества о босяках не есть ли  поддержка самих  босяков?  Босяк
теперь  рассуждает,  и  рассуждает вполне правильно,  что было бы только мне
хорошо,  а о моей жене,  ребятах и обо всем прочем общество  позаботится.  И
потому  босяку  живется в Хитровке очень привольно и никакого другого образа
жизни он не желает.
  Пьеса "На  дне" мне не нравится.  Я говорил Горькому,  что для драмы нужно
драматическое положение.  А  в  его  пьесах  этого  нет.  Но  он  с  обычной
скромностью  отвечал,  "что  ему  это  не  удается...".  Вообще я не понимаю
современного театра.  Не понимаю пьес Чехова,  которого  высоко  ставлю  как
беллетриста.  Ну зачем ему понадобилось изображать на сцене, как скучают три
барышни?  И что он изобразил, кроме скуки? (*4*) А повесть из этого вышла бы
прекрасная и,  вероятно,  очень бы удалась ему.  Посмотрите на Запад.  Какие
славные, бодрые и живые пьесы пишут там. Я читал сегодня в "Новом времени" о
новой   пьесе   О.  Мирбо  (*6*).  Вот  настоящее  драматическое  положение.
Непременно выпишу ее и прочту. Я высоко ставлю этого писателя. Он напоминает
мне Мопассана. Это бодрый, правдивый и сильный талант, в котором чувствуется
порода и настоящий "esprit gaulois" (*).  У французов тоже немало слащавости
и  сентиментализма,  но зато есть много бодрых и ярких мыслителей,  которые,
собственно,  и руководят  течениями  западной  мысли.  Укажу,  например,  на
Анатоля Франса, которого тоже ставлю очень высоко...

  (* галльский дух (фр.). *)

  Сам Лев  Николаевич  в  настоящее  время очень занят своими воспоминаниями
(*6*).  Он работает каждый день утром и уже написал шесть  глав.  Совершенно
неожиданно  узнал  я,  что перепечатанное на днях письмо его,  появившееся в
каком-то духовном журнале (*7*), привело самого автора в немалое смущение.
  - Представьте,  - сказал Л. Н., - я положительно не помню, кому писал его.
Откуда  они  его  достали?  Некоторые  выражения  положительно  не  мои.  Не
переведено ли это с английского?  Корреспонденция моя так велика,  что всего
не упомнишь. Вообще же я считаю по меньшей мере не деликатным опубликовывать
чужие  письма  без согласия на то автора.  Иные письма мои очень неправильно
истолковываются публикой.  В особенности старые письма,  без  проставленного
под ними года, могут ввести в заблуждение многих.

* * *

  Когда беседа  наша  окончилась,  темная  ночь  глядела в окно кабинета.  В
комнатах зажглись огни. Пора было собираться домой...
  И вот  снова  маленькая  гостиная,  увешанная портретами предков и хозяина
дома;  большая лампа с широким светлым абажуром; лестница и сени, заваленные
книгами...
  Теплая весенняя ночь обнимает ласково.  Пробегает мимо абрис старого сада,
белый   призрак  ворот,  беседка...  Серая  потухшая  деревня  пропадает  за
пригорком.  Ясная Поляна остается позади.  Ухабы и кочки дают себя знать.  В
темноте,  при шорохе придорожного леса,  мерещатся невесть какие страхи.  По
Тульской дороге частенько "шалят...".  И потому вздыхаешь облегченно,  когда
наконец  попадаешь  в  мирный  город  Тулу,  где  еще  не спят и где заставу
охраняет недремлющее око часового...
  Станция. Вагон.  И обратный путь в Москву, целую ночь, с открытыми глазами
и горячей головой...

        "Комментарии"

  Ю. Беляев. В Ясной Поляне. - Новое время, 1903, 24 апреля, No 9746.
  Юрий Дмитриевич  Беляев  (1876-1917),  журналист,  драматург,  театральный
критик.  Толстой выправил гранку статьи Беляева. 3 мая 1903 г. Толстой писал
брату:  "Беляев  мало  способный человек.  Спасибо ему,  что он прислал свою
статью в корректуре,  и я, по его разрешению, многое выключил, а то было еще
хуже и бестактно" (т. 74, с. 12).

  1* Газеты  уделяли  много  внимания  инциденту,  происшедшему  на выставке
санкт-петербургского Общества художников вокруг картины  Бунина  "Толстой  и
Репин на рыбной ловле".  Рассчитанная на скандал картина изображала Толстого
и Репина без одежды,  и некто С.  Любошитц написал карандашом во  всю  длину
полотна  слово  "мерзость",  за что был привлечен к судебной ответственности
(см.: Новое время, 1903, 3 (16) апреля, No 9727).
  2* Толстой   писал  о  Хитровке  в  трактате  "Так  что  же  нам  делать?"
(1882-1886). 0н принял участие в московской переписи в январе 1882 г.
  3* Александр Петрович Иванов (1836-1911), бывший офицер. В начале 80-х гг.
Толстой нашел его в одном из притонов Москвы и давал работу  -  переписывать
свои сочинения.
  4* Имеется в виду пьеса "Три сестры", поставленная в Художественном театре
31 января 1901 г.
  5* Пьеса Октава Мирбо (1848 или 1850-1917) "Дела  есть  дела",  о  которой
газета  "Новое  время"  подробно  писала  12 (25) апреля 1903 г.  (No 9734),
посвящена разоблачению  прожженного  авантюриста  и  дельца  нового  пошиба,
терпящего  моральный  крах  в собственной семье.  Толстой прочел эту пьесу в
июне 1903 г. О. Мирбо посвятил Толстому русский ее перевод ("Власть денег").
Толстой ответил на это письмом, в котором говорил, что французское искусство
произвело  на  него  в  свое  время  "впечатление   открытия",   и   выражал
признательность автору пьесы (т. 74, с. 194-195).
  6* В 1903-1905 гг.  Толстой начал писать свои "Воспоминания",  подвигнутый
на  это своим биографом П.  И.  Бирюковым.  Однако написано было лишь девять
глав, действие в которых доведено до 1837 г. (т. 34).
  7* В "Миссионерском обозрении" (1903,  No 6,  с. 863-865) с указанием, что
письмо перепечатано из журнала "L'Europeen".  Письмо К.  Г.  Халилееву от 22
сентября  1902 г.  содержало рассуждения Толстого о благе болезни и близости
смерти как просветления (т. 73, с. 295-296).


        ""Новости дня". Алексей Мошин. Поездка в Ясную Поляну"

   Лакей  провел  меня в верхний этаж и там на площадке лестницы открыл
одну из дверей направо.
  Я увидел Льва Николаевича.  Он стоял посреди комнаты и приветливо протянул
мне руку.
  - Я пришел,  чтобы лично поблагодарить вас,  Лев Николаевич, за разрешение
поместить при моей книжке отрывок одной беседы моей с вами.
  - За что же тут благодарить? Прошу садиться.
  Граф указал мне на диван, а сам поместился как раз напротив меня в кресле.
Преимущества для наблюдения были не на моей стороне: я сидел лицом к окну, а
Лев Николаевич - спиною.  Но все же я  видел  ясно  и  так  близко  великого
писателя.
  Его голубовато-серые глаза смотрели на меня, почти не мигая; в этих глазах
я  подмечал  раньше  пронизывающую  остроту  взгляда,  они горели творческим
экстазом,  в них мерещилось мне напряжение пытливой мысли.  Теперь я видел в
глазах   великого   писателя   необычайное  спокойствие  духа,  мир,  тишину
невозмутимую, какая чудится в лазури чистого, безоблачного неба.
  На самом  темени Льва Николаевича была маленькая белая ермолка или,  может
быть,  повязка,  которую окружали его пышные,  седые волосы,  сходившиеся  с
седою широкою бородою. Мне казалось, я вижу перед собою библейского пророка,
величественного и спокойного,  душа которого далеко ушла от суеты мира сего.
Выражение   лица   Льва  Николаевича,  его  тихая  теперь,  ставшая  немного
медлительной речь, его движения - все в нем казалось мне полно спокойствия и
великого душевного мира.
  Граф был одет в широкий и длинный сюртук из желтоватого сукна.
  - Где вы теперь живете?
  Я ответил.
  - Пишете? - серьезно и участливо спросил граф.
  - Грешен,  Лев Николаевич,  пишу,  - ответил я виновато,  смиренным тоном,
каким исповедуются "на духу".
  Лев Николаевич улыбнулся.
  Однажды я сказал уже Льву Николаевичу, что не могу не писать, как не может
щегол не петь,  хотя он и не умеет петь по-соловьиному,  а только по-своему.
Теперь для меня был вполне неожиданным вопрос Льва Николаевича:  "Пишете?" -
этот вопрос, заданный искренним, полным поощрения и теплого участия тоном. И
я  не  знаю,  как  сорвался у меня шутливый мой ответ:  "Грешен".  Писать...
искренно и с верою в  то,  что  и  мои  слабые  силы  могут  приносить  хоть
маленькую пользу,  - нет, я, конечно, не считаю серьезно грехом, что пишу...
И конечно,  Лев Николаевич всей своей чуткой душой понял мою шутку и  потому
улыбнулся.
  - С одним моим рассказом произошел  маленький  курьез,  очень  польстивший
мне... Критика меня обвинила в том, что я подражал вашему Альберту...(*1*) В
моем "Блуждающем огоньке"  вывел  я  скрипача-пьяницу,  которого  в  главных
чертах я списал с натуры...  Знал я лично подобного скрипача,  знал до самой
его смерти...  И знал других подобных людей...  Собрал  у  нескольких  черты
характерные - и написал моего Волчкова.
  - Я помню,  - сказал Лев Николаевич.  - А с критиками это  случается:  они
часто любят подозревать в подражании.
  - Вот по  поводу  типов  с  натуры:  меня  интересует  одно...  как  будто
противоречие...  Когда  читаешь произведения Гоголя,  Мопассана,  ваши,  Лев
Николаевич,  поражаешься реальностью типов,  правдивостью.  Ясно, что писано
многое  с натуры...  И сами вы,  кажется,  подтверждали,  что часто писали с
натуры.
  - Да,  -  сказал  Лев Николаевич,  - я часто пишу с натуры.  Прежде даже и
фамилии героев писал в черновых работах настоящие,  чтобы яснее представлять
себе  то  лицо,  с  которого  я писал.  И переменял фамилии,  уже заканчивая
отделку рассказа.
  - А  между  тем  вскоре  после  выхода "Войны и мира" была напечатана ваша
статья (*2*) - недавно она перепечатывалась,  - в которой вы писали:  "Я  бы
очень сожалел, ежели бы сходство вымышленных имен с действительными могло бы
кому-нибудь дать мысль,  что я хотел описать то  или  другое  действительное
лицо;  в  особенности  потому,  что  та  литературная деятельность,  которая
состоит в описании действительно существующих  или  существовавших  лиц,  не
может иметь ничего общего с тою, которою я занимался".
  - Не помню уж теперь, что я писал в той статье... Но я думаю так, что если
писать прямо с натуры одного какого-нибудь человека, то это выйдет совсем не
типично - получится нечто  единичное,  исключительное  и  неинтересное...  А
нужно именно взять у кого-нибудь его главные,  характерные черты и дополнить
характерными чертами других  людей,  которых  наблюдал...  Тогда  это  будет
типично.   Нужно  наблюдать  много  однородных  людей,  чтобы  создать  один
определенный тип.
  В комнату вошел сын графа.
  - Мой сын, Сергей Львович, - сказал Лев Николаевич и назвал меня.
  Мы поздоровались с графом Сергеем Львовичем, который сейчас же ушел.
  - Я должен идти работать,  - сказал Лев Николаевич,  - теперь мой  рабочий
час, - не угодно ли вам кофе?..
  Лев Николаевич провел меня в столовую,  где его домашние сидели  за  кофе,
остановился у входа, назвал меня и сказал:
  - Пожалуйста,  примите гостя. А я с вами прощусь, - сказал Лев Николаевич,
пожимая мне руку.
  И великий писатель прошел работать.

        "Комментарии"

  Алексей Мошин.  Поездка в Ясную Поляну.  - Новости дня,  1903,  18 мая, No
7164.
  Алексей Николаевич Мошин (1870-1928),  писатель,  автор  книги  "Штрихи  и
настроения"  (М.,  1901),  в  качестве предисловия к которой помещена беседа
автора с Л. Н. Толстым. Приводим ее текст:
  "Граф Л. Н. Толстой сказал мне:
  - Я ничего не читал из ваших беллетристических произведений...  Это  ужас,
сколько  развелось теперь писателей,  это просто ужас!..  И как мало имеющих
право писать!  Я не говорю о вас, я не читал ваших вещей, - повторил граф, -
но я не понимаю, зачем так много пишут!
  - Что меня касается, - ответил я, - то, может быть, и очень плохо пишу, но
пишу я потому,  что не могу не писать...  как не может щегол не петь... хотя
он и не умеет петь по-соловьиному, а только по-своему...
  - Петь,  вы  сказали...  Песня  - дело хорошее,  да только песня-то эта уж
очень дорогая,  - сказал граф строго. - Из-за этой песни наборщики свинцовую
чахотку себе наживают!..
  Я видел перед собой грозного судию:  его неизъяснимо чудные  серые  глаза,
зеркало  гениальной  души,  светились  и укором,  и обличением,  и как будто
спрашивали меня,  дерзкого человека, смеющего писать: "Что ты можешь сказать
в свое личное оправдание?"
  - Я написал довольно  много,  напечатано  же  сравнительно  очень  мало...
Выпускаю  только  то,  что  оказывается  пригодным,  хотя бы и для маленьких
периодических изданий...  Да,  я знаю,  теперь так много  пишущих,  что  все
органы печати завалены материалом...
  В знак согласия граф кивнул головой.
  - Вот  я  и  думал,  что  если,  несмотря  на  то,  мои вещи принимаются и
печатаются, - значит, они хоть куда-нибудь, хоть для чего-то пригодны...
  - Да  как же не принимать и не печатать,  - возражал граф,  - когда теперь
даже о всяких пустяках удивительно хорошо пишут!  Как  ловко  теперь  барыни
пишут!..  Множество  барынь  пишет  теперь...  До  чего развита в наше время
техника - уму непостижимо!..  У Достоевского никогда такой техники не  было,
какая теперь у барынь... И до чего длинно пишут... Ужас!..
  Как начнут  писать  какую-нибудь  вещь,  так  могут  ее  до  бесконечности
писать...
  - А меня вот упрекают в том,  что слишком коротко пишу,  - говорят: короче
птичьего носа!..
  - Коротко пишете?  Это хорошо... Расскажите-ка мне содержание какой-нибудь
вашей вещи.
  Я почти слово в слово помнил  содержание  моей  маленькой  вещицы  "Секрет
Митрича" и рассказал графу.
  - Хорошо, - сказал Лев Николаевич, - только вот одно неверное положение: в
Евангелии  вовсе  не сказано,  что кто хочет быть "там",  в загробной жизни,
первым,  тот должен быть здесь слугой...  А сказано это  и  по  отношению  к
земной жизни...
  - Но простой человек - Митрич, - возразил я, - он мог по-своему толковать.
Он  только  той  надеждой и жил,  что "там" ему воздается за то,  чем он был
обойден здесь... И многие в народе этой верой и надеждой живут.
  - Да, это правда, - согласился Лев Николаевич.
  - Ну,  пока у вас есть о чем писать,  - с доброй улыбкой  сказал  граф,  -
пишите!..

Москва, 28 января 1900 г."

  1* Рассказ "Альберт" (1867-1858).
  2* "Несколько слов по поводу книги "Война и мир" (1868).


        ""Одесские новости". Скриба . В Ясной Поляне"

        "I"

  Я только что вернулся из Ясной Поляны,  от Л.  Н. Толстого. Целых два часа
беседовал я с глазу на глаз с великим стариком,  или,  лучше сказать, слушал
его,  и  теперь  вот  стараюсь  разобраться  в  этом действительно огромном,
полученном мною впечатлении...
  С внешней стороны все обошлось как нельзя лучше... Л. Н. был бодр, здоров,
разговорчив.  Несколько раз во время  нашей  прогулки  и  по  яснополянскому
парку,  и по полю вокруг последнего он приостанавливался и, как бы удивляясь
себе, спрашивал:
  - Что это я сегодня так разговорился?
  Я могу точно сообщить вам, как он смотрит на последнюю книгу Мечникова, на
драму   Горького,   на   переворот   в   Сербии,   на   рабочий  вопрос,  на
возобновляющуюся          деятельность          интернационала,           на
рационалистско-магометанское  движение  в  Индии;  я  увез от него несколько
выражений,  которые  рано  или  поздно  войдут  в  его   биографию   и   его
характеристику,  -  словом,  на более удачное свидание я и не рассчитывал...
Быть может,  теперь я понимаю Толстого лучше,  чем  понимал  его  раньше,  -
чувствую  я его и его мысли больше,  яснее,  определеннее,  отзывчивее,  чем
накануне... И все же хотелось бы еще какой-то особой яркости, особой полноты
ощущения,  которой,  как ни ищу я ее,  - нет. Быть может, мне просто не дано
овладеть мыслью  Толстого  во  всем  ее  объеме,  и  я  понимаю  ее  слишком
математически,  слишком  просто,  как  уравнение какое-нибудь,  но,  забегая
вперед,  скажу: мне недостает от Толстого того же, чего ему самому недостает
от себя, от его собственной жизни: недостает ощущения подвижничества,
трагизма...
  Я рад,  бесконечно  рад,  что целые часы ощущал возле себя земное величие,
слушал доверчивую,  откровенную,  хотя и слегка раздраженную (почему - скажу
ниже), речь Л. Н., - но осталось что-то недоговоренное, не хватало какого-то
последнего штриха, как не хватает, повторяю, его и самому Толстому...
  Остановившись на секунду во время прогулки народном из поворотов из поля в
парк, Л. Н. сказал мне:
  - Это  не хорошо,  что я заговорил о себе:  надо было лучше взять в пример
какого-нибудь N.  N. ...Ну, уж раз начал - кончу. Мне хорошо, ужасно хорошо,
слишком хорошо. Никакого отчаяния, никакой тоски и уныния. И вот одного жаль
что я не пострадал и вообще,  что я мало страдал...  Пострадай