убежденного человека.
  Он, между прочим,  удивлялся одному явлению в  нашей  общественной  жизни.
Привожу его мысли по этому поводу, не ручаясь за точность их изложения.
  ...Вслед за видимым и коренным погромом  старинного,  дворянско-поместного
землевладения,  в  некоторой  части  общества  особенно  горячо  и  искренно
усиливаются поощрять и  навязывать  крестьянам  покупку  дворянских  и  иных
земель.  Но для чего?  для того ли,  чтобы вовсе не было на свете помещиков?
Оказывается,  что отнюдь не  в  тех  видах,  а  чтобы  сейчас  же  выдумать,
искусственно  сделать новых помещиков-крестьян.  И мало того - сюда втянули,
кроме бывших крепостных,  и не  думавших  о  том  государственных  крестьян,
обратив их из вольных пользователей,  оброчников свободных казенных земель -
в подневольных земельных собственников, т. е. опять-таки в помещиков. Но кто
поручится,  что  новым  помещикам-крестьянам  все  это с течением времени не
покажется недостаточным и что они,  за свой суровый сельский труд и за  свои
деревенские  лишения  и  тяготы,  не  станут  справедливо  добиваться  былых
привилегий и, между прочим, стать дворянами?.. Забывают пример Китая, Турции
и большей части древнего Востока. Там вся земля казенная, государственная, и
ею,  за известный оброк правительству,  казне,  пользуются из всех  сословий
только  те,  кто действительно,  тем или другим способом,  личным трудом или
капиталом,  ее обрабатывает.  Для такой цели выкуп в казну и при  посредстве
казны  частных  земель  имел  бы  скорее  и свое оправдание,  и полезный для
государства исход. На этот способ пользования землею давно обращено внимание
западных  и  в  особенности американских ученых,  например Джорджа и других.
Это,  без  сомнения,  предмет  далекого  будущего;  но  не  следует,   среди
современных   европейских   доктрин,  забывать  и  того,  чем  живет  и  ряд
тысячелетий зиждется великий, древний Восток.
  Я ночевал в кабинете графа, на кровати, за перегородкой из книжных шкафов.
После новой,  утренней беседы,  прогулки с Л.  Н.  по парку и завтрака в его
семье, я уехал в его экипаже в Тулу и далее по чугунке в Москву.
  Оставив Ясную Поляну,  я с отрадой разбирал и проверял  свои  впечатления.
Граф Л.  Н.  Толстой,  после этой новой нашей встречи, остался в моих мыслях
тем же великим и мощным художником,  каким его узнала  и  знает  Россия.  Он
вполне  здоров,  бодр,  владеет  всеми своими художественными силами и,  вне
всякого сомнения,  может еще подарить свою родину  не  одним  произведением,
подобным  "Войне  и  миру"  и "Анне Карениной".  Скажу более.  Как затишье и
перерыв,  после "Детства", "Отрочества" и "Севастопольских рассказов" (когда
он  занялся  вопросами  педагогии  и издавал "Яснополянский журнал") (*14*),
были не апатией и не ослаблением его художественных сил,  а только невольным
отдыхом,  в течение которого в его душе зрели образы "Войны и мира", - так и
теперь, когда граф Л. Н. Толстой, изучив в подлиннике Ветхий и Новый Завет и
Жития святых,  посвящает свои досуги рассказам для народа,  - он,  очевидно,
лишь готовится к новым,  крупным художественным созданиям,  и его теперешнее
настроение  -  только  новая ступень,  только приближение к иным,  еще более
высоким образам его творчества.

        "Комментарии"

  Г. П. Данилевский. Поездка в Ясную Поляну (Поместье графа Л. Н. Толстого).
-  Исторический  вестник,  1886,  март,  No 3,  с.  535-543.  Перепечатано с
сокращениями в сб.:  Л.  Н.  Толстой в воспоминаниях современников, т. 1, с.
346-355.
  Григорий Петрович  Данилевский  (1829-1890),  автор  исторических  романов
"Беглые в Новороссии",  "Мирович", "Княжна Тараканова", "Сожженная Москва" и
др. В 1869-1890 гг. - редактор газеты "Правительственный вестник".
  Желая ближе  познакомиться  с  Толстым,  Данилевский передал ему в 1885 г.
через С.  А.  Юрьева свои книги с сопроводительным письмом, в котором писал:
"Я  же  лично очень бы желал Вас видеть  около 20-22 сентября,  так как
два года назад я написал,  а теперь обрабатываю повесть "Сожженная Москва" и
хотел  бы  поговорить  с Вами о некоторых,  знакомых Вам,  материалах к ней.
Будете ли Вы в это время в Ясной Поляне или в Москве?" (письмо от 22 августа
1885 г. См.: Апостолов Н. Н. Лев Толстой и его спутники. М., 1928, с. 218).
  Встреча Данилевского с Толстым состоялась 22 сентября 1885 г.

  1* Текст телеграммы неизвестен.
  2* Очерк "Знакомство с Гоголем" напечатан в журнале "Исторический вестник"
(1886, No 12, с. 473-503).
  3* Знакомство состоялось,  по-видимому,  в  конце  1855  г.  на  вечере  у
скульптора, медальера и художника Федора Петровича Толстого.
  4* Отношение Толстого  к  Герцену  не  всегда  было  таким.  Известны  его
восхищенные отзывы о личности Герцена и его книгах. См. об этом: Розанова С.
А. Толстой и Герцен. М., 1972, а также в интервью Толстого С. С. Орлицкому и
другим в настоящем издании.
  5* "Похождения Родерика Рэндома"  принадлежат  перу  английского  писателя
Смоллетта (1721-1771), старшего современника мадам Жанлис (1746-1830).
  6* В фотоателье "Светопись"  С.  Л.  Левицкого  в  Петербурге  был  сделан
знаменитый групповой снимок шести писателей: Гончарова, Тургенева, Толстого,
Григоровича, Дружинина, Островского.
  7* Ошибка: Толстой поступил в Казанский университет в 1844 г.
  8* В книге Томаса Карлейля "Sartor Resartus.  Жизнь  и  мнения  профессора
Тейфельсдрека" (1833-1834).  Толстой читал эту книгу в 1877 г.  (т.  62,  с.
346).
  9* Антонио  де Труэва (1819-1899),  автор повестей и рассказов на народные
темы.  Толстой ошибочно считал его молодым писателем,  он мог читать о нем в
статьях  Э.  Денегри  (Л.  И.  Мечникова)  в русских журналах "Отечественные
записки" (1869, No 8, с. 375) и "Дело" (1874, No 2, с. 132-133).
  10* Т. Г. Мордкина, прапрабабка Толстого по отцовской линии.
  11* Учились в Москве Илья и Лев, скончался в начале 1886 г. Алексей.
  12* Критик  Александр Петрович Милюков (1817-1897) писал о "художественном
беспристрастии" Толстого, создающего картины "эпической борьбы" "под стенами
нашей современной Трои" (Милюков А. П. К портрету шести русских писателей. -
Русская старина, 1880, апрель, с. 865).
  13* Русско-турецкая война 1877-1878 гг.
  14* Журнал "Ясная Поляна" выходил ежемесячно в 1862 г.


        ""Неделя". В. Грибовский. У графа Л. Н. Толстого"

  Я не  видел  гр.  Л.  Н.  Толстого  около  года  и нынешним летом собрался
посетить его в его имении Ясная Поляна.
  На станцию  Козловку,  ближайшую  железнодорожную  станцию к Ясной Поляне,
поезд пришел в час ночи. Мне показалось неудобным прямо отправиться в имение
Льва Николаевича,  и я решил провести ночь на станции,  в маленькой каморке,
назначенной для пассажиров.  Ночь стояла темная,  тихая, теплая. Развесистые
кущи  душистых  лип  тянулись  ко мне в окно и чуть-чуть шелестели листьями.
Неумолкаемый рокот соловьев и жужжанье комаров отгоняли сон от моих глаз,  и
ранним  утром,  пешком,  я  отправился  в  Ясную  Поляну,  любуясь по дороге
холмистой местностью.
  Полагая, что Лев Николаевич еще спит, я зашел в ближайшую, попавшуюся мне,
избу его деревни,  спросил себе молока и был  приятно  поражен  общим  видом
довольства и зажиточности обитавшей здесь крестьянской семьи.
  - Как вы думаете, граф еще спит? - спросил я у старика хозяина.
  - Чего спит! Он теперь, поди, давно на карточниках или печку кладет.
  - Печку кладет? У кого, зачем?
  - У вдовы здешней; муж у ней помер, так граф помогает ей.
  - А где она живет?
  - На краю деревни.
  Я обошел усадьбу и по дороге спрашивал встречных мужиков, не видели ли они
Льва  Николаевича.  Мужики мне отвечали с особенным удовольствием,  что граф
уже на работе.  У  крайних  изб  я  встретил  второго  сына  Толстого,  Илью
Львовича,  дюжего  работника  и  очень  милого господина,  о котором мне еще
придется говорить.  Он мне  указал  путь  к  маленькой  избушке,  в  которой
проживала вышеупомянутая вдова и где я застал Льва Николаевича перед недавно
сложенной печкой, занимавшей половину всего жилого помещения.
  Лев Николаевич  не заметил моего прихода;  он был погружен в работу и лишь
изредка перекидывался словом с хозяйкой. Если бы я раньше не видел Толстого,
я бы на этот раз мог его принять за кого-нибудь из деревенских рабочих.  Его
грязная,  вымазанная сажей и глиной белая  рубашка,  ремешок  вместо  пояса,
пространные  крестьянские  сапоги,  по голенище запачканные в глине,  вполне
гармонировали с курчавой головой  и  широкой  спиной,  на  которой  выступал
сквозь  рубашку обильный трудовой пот.  Передо мной стоял крепкий,  здоровый
русский старик-патриарх, представитель той почтенной старости, о которой Лев
Николаевич  сам  упоминает  в  "Смерти  Ивана Ильича",  указывая на градации
старости (*1*).
  Лев Николаевич  при  помощи  двух  девочек  тщательно  прилаживал какую-то
подпорку к навесу перед печью и по-видимому был сильно озабочен  тем,  будет
ли эта подпорка держать верхнюю перекладину, или придется сбоку подпереть ее
шестом.  Хозяйка запросто,  без малейшего раболепства - даже, можно сказать,
по-товарищески,  - подавала ему советы и, вероятно, в труде Льва Николаевича
не видела ничего особенного: ей просто помогал добрый человек.
  Итак, несколько  времени  я  оставался незамеченным и вглядывался в работу
Льва Николаевича. Наконец, нечаянно обернувшись в мою сторону, он обратил на
меня внимание и, не отрываясь от работы, кивнул мне головой, назвал по имени
и пригласил подать ему какой-то необходимый кол.
  - Я сейчас кончу, подождите, - сказал он мне.
  Наконец он кончил и с удовольствием начал оглядывать дело своих рук.
  - Прощай,  прощай,  спасибо,  что помог, - отвечал он седенькому старичку,
тут же работавшему у печки и намеревавшемуся уходить.  - Это учитель мой,  -
снова обратился ко мне Лев Николаевич.  - Я клал печку в первый раз. Хорошая
работа, занимательная, а не всякий ее сумеет сделать...
  Разговаривая, мы  незаметно дошли до того места,  где я встретился с Ильей
Львовичем.  Навстречу нам из ближайшей рощи,  ведя под уздцы  лошадь,  вышел
крестьянин  с  очень  интеллигентной  физиономией,  впоследствии оказавшийся
одним  из многочисленных последователей доктрины Льва  Николаевича.  Меня  с
ним познакомил сам Лев Николаевич;  кроме того,  тут же присутствовал второй
гость Толстого,  тоже приверженец его учения.  С ним втроем мы отправились к
барскому дому и расположились в кабинете Льва Николаевича,  который принялся
приводить себя в порядок.
  - Что у вас нового в Петербурге?  - спросил он меня,  между прочим.  И мне
показалось,  что,  задавая этот вопрос,  он мысленно решал отнестись  вполне
безразлично к моему ответу.
  Тем не менее,  однако,  я, находясь под свежим впечатлением царствующего в
нашей   литературе   пессимизма,  начал  развивать  свои  любимые  теории  и
перечислять ту массу всевозможных бедствий и неурядиц,  которым подвергается
рабочий люд в Петербурге.  Сам не замечая того,  я увлекся,  и,  когда поток
моего красноречия истощился,  я заметил,  что результат моего  повествования
оказался далеко не таков, какого я ожидал.
  Лицо Льва  Николаевича  омрачилось.  Он  видимо  остался  недоволен   моим
пессимизмом.
  - Мир не может держаться на зле,  - ответил он.  - Если бы мир держался на
зле,  он давно бы погиб. Вы не хотите видеть в мире хорошего и видите только
дурное.  Перемените взгляд на жизнь, и вы сами избавите себя от нравственных
страданий.  Зачем  вы  все  берете  петербургскую  жизнь,  жизнь  городскую?
Загляните сюда,  в деревню,  где маленькая  девочка  знает  закон  Христа  и
делится ягодами с другой девочкой. Город - это болезненный нарыв на здоровом
теле.  А вы,  увидев на теле прыщик,  решаете,  что все тело гнилое и что из
него не будет никакого толку.
  И Лев Николаевич начал приводить примеры христианского отношения  к  людям
некоторых   известных   ему  индивидуумов.  Уже  давно,  из  сочинений  Льва
Николаевича,  и теперь,  в начале нашего спора,  я заметил,  что  он  как-то
отбрасывает  от  человечества  рабочий,  фабричный  класс,  мещан,  купцов и
интеллигентных  пролетариев.  Лев  Николаевич  умышленно  забывает  об  этих
сословиях,  как математики забывают о бесконечно малых величинах при сложных
вычислениях.  Он точно признает право на жизнь только у земледельца;  прочие
же представители нашего общества с их радостями,  горестями,  стремлениями -
словом,  со всей внутренней душевной борьбой  -  осуждаются  на  постепенное
уничтожение  per  se  (*).  Между  тем из среды этой пестрой толпы вышли все
великие учителя древнего и нового мира,  по следам которых идет  теперь  сам
Лев Николаевич.

  (* сами собою (лат.). *)

  Другой чертой  его мышления является крайний радикализм.  Он не согласен с
тем,  что человечество не допускает в своем умственном  развитии  скачков  и
идет  постепенно  к лучшему будущему.  Лев Николаевич утверждает,  что нужно
упростить формы жизни,  людские отношения,  - словом,  упростить до  крайних
пределов все.  Он логично доказывает,  что многое в нашем общественном строе
не согласуется с законом Христа и таким образом по своему существу  противно
истине.  Между  тем  он  не  желает  признать  того,  что,  прежде чем нитка
запутанного  клубка  будет  вытянута,  клубок  примет  множество   различных
положений,  т.  е.  прежде  чем  будет упрощена,  вытянута нить общественной
жизни,  общество пройдет много  фазисов  своего  развития.  Далее,  разрушая
царствующие  представления.  Лев  Николаевич  не дает ничего определенного в
будущем;  он только указывает  путь,  говорит  нам,  плавающим  в  житейском
океане:  "Вон там земля". Но как мы устроимся на этой земле - он не знает, и
как мы пристанем к ней - он тоже определенно не говорит.
  Как я  уже  сказал,  Лев  Николаевич  умышленно  игнорирует  сословия,  не
занимающиеся косвенно или  прямо  обработкой  земли,  и  для  них  не  хочет
работать,  полагая,  что  его  слушатели - черный народ,  который он знает с
детства и в котором таится много сил и душевной  простоты,  давно  утерянной
нами,  городскими  обитателями.  Лев  Николаевич  - идеалист и оптимист,  по
крайней мере,  судя по высказываемым им  мыслям.  Осудив  давно  город,  как
логовище  насильников,  он  ждет  от  деревни проявления лучших стремлений и
воплощения  идеалов  жизни.  Для  него  крестьянин  и  городской  житель  не
одинаковые люди со страстьми и похотьми,  одинаково жаждущие личного счастья
даже в  том  случае,  если  оно  основывается  на  несчастии  ближнего.  Лев
Николаевич  зараз  требует  от  всех  членов нашего общества единовременного
нравственного перерождения,  отрешения от всех усвоенных с детства понятий и
вообще не намерен делать человечеству никаких уступок.  Положим, его мысль о
том,  что высоко поднятое знамя идеала дольше продержится на  своей  высоте,
заслуживает полнейшего внимания,  но зато многие считают a priori этот идеал
недосягаемым и уже поэтому не желают к нему стремиться, как вообще в наш век
положительных  знаний  редкий считает нужным и важным преследовать мечту.  И
все-таки из среды  той  интеллигенции,  к  которой  с  таким  пренебрежением
относится Лев Николаевич,  являются фанатики его доктрины, покидающие и дом,
и семью во имя общей семьи - человечества,  а мужички-земледельцы в  его  же
деревне  тащат  странников-богомольцев  в  кутузку  и гонят от порога своего
дома.  Свой  художественный  талант Лев Николаевич  хочет  посвятить  отныне
исключительно   народу,  находя,  что  он  уже  много  поработал  на  пользу
образованных классов.  Действительно,  книжек  "Посредника"  (*2*)  выпущено
около  двух миллионов,  и во всех концах государства Российского можно найти
эти маленькие брошюрки с  девизом:  "Не  в  силе  Бог,  а  в  правде".  Льва
Николаевича  искренно радует такое требование на его мелкие произведения,  и
он, конечно, не встречал у себя стольких читателей среди интеллигенции, если
принять  в  расчет то обстоятельство,  что каждая народная книжка побывает в
пяти, шести руках, а иногда и более.
  Лев Николаевич  горячо  восстает против глупого и пошлого либеральничанья,
которое царствует в наше время среди интеллигенции.  Заодно достается притом
и  Тургеневу,  к  которому  граф  Толстой  относится  неодобрительно  за его
кажущееся сочувствие к русскому оппозиционному движению.  Но  и  радикальную
партию,  признающую  за собой верховное право улучшать людей и направлять их
посредством силы к благу,  Лев Николаевич считает серьезным тормозом в  деле
движения   человечества  к  царству  всеобщего  довольства  и  счастия.  Лев
Николаевич   признает   свободную   волю   человека,   непотухающую    искру
божественного  разума,  которому  насильно  нельзя ничего навязывать,  а тем
более  какие-либо  республиканские  или  конституционные  формы  управления.
Основа всякого общественного строя людей лежит в самом их духе,  и,  изменяя
этот строй насильно,  насильники только обманывают себя. Справедливость этой
мысли   блестящим  образом  доказывает  французская  революция  с  династией
наполеонидов,  директорией и прочими  побегами  старого  и  крепкого  дерева
монархии.   Прочное   основание   имеет   только  нравственное  перерождение
человечества в духе гуманности и стремления к вечной истине.
  - Многие  утверждают,  -  говорил  Лев  Николаевич,  - что я стою на одной
дороге с крайними радикалами.  Нет, я не могу стоять с ними на одной дороге,
я  исключаю их главный принцип - насилие,  в который они верят и от которого
ждут благотворных результатов.  Все доброе выдвигалось вперед не мучителями,
а мучениками.
  Вообще попытки  разрешения  социальных  вопросов   очень   занимают   Льва
Николаевича,   но   сложные   проекты   экономических   улучшений  и  теории
насильственных переворотов не только не удовлетворяют его, но даже внушают к
себе  отвращение,  в  силу  противоречия  основному принципу его учения:  не
противься злу насилием.
  Несмотря на  то  что Лев Николаевич решил забыть интеллигенцию и посвятить
себя всецело народу,  из-под его  пера  нет-нет  да  и  выльется  что-нибудь
специально  предназначающееся  образованным  классам.  Речь нечаянно зашла о
двух неоконченных вещах Льва Николаевича,  касающихся дел политики и людской
совести (*3*).  Вещицам этим Лев Николаевич сам не придавал особого значения
и,  вероятно,  по рассеянности забросил в кипу своих бумаг, где они и лежали
до  тех  пор,  пока  один  из  друзей Льва Николаевича,  попросив позволения
разобраться в этих бумагах,  не извлек их  на  свет  божий  и  не  отдал  их
переписать. Среди читавших эти наброски в рукописи высказываемые в них мысли
произвели сенсацию.  В них рядом  с  беспощадным  критическим  отношением  к
людскому   обману   и   самообольщению  поясняется  терминология  предыдущих
сочинений,  в которых некоторые библейские  выражения  для  неподготовленных
затемняли  смысл и затрудняли чтение.  Оказывается,  что Лев Николаевич даже
забыл содержание этих двух статей, полученных мною от нашедшего их.
  - Прочтите, прочтите, что я говорю, - обратился он ко мне с улыбкой, когда
я рассказал,  каким успехом пользуются в Петербурге среди молодежи  эти  две
статьи,   написанные,   должно  быть,  мельком,  под  влиянием  какой-нибудь
неотвязной мысли.  - Слог их неотделан,  но зато  полон  чувства  сердечного
негодования.
  Видно, что Льву Николаевичу хотелось высказаться о том  предмете,  который
давно  занимал  его,  и,  даже  в  то  время,  когда я читал выдержки из его
произведения, он находил удовольствие в своих же словах.
  Несколько странное  заключение  я вывел о характере Льва Николаевича.  Мне
казалось,  что передо мной сидит человек с непреклонной волей,  вспыльчивый,
горячий, но сумевший подчинить свои страсти рассудку.
  - Ах, как я не люблю споров! Они ни к чему никогда не ведут, - говорил он,
когда  я  упорно  защищал  идею,  не  симпатичную  ему;  и  при этих словах,
сказанных