был еще маститым философом,  а был лихим охотником,  и полевать и
охотиться с ним целыми днями;  так что теперь захожу запросто в силу  старых
давнишних отношений! Но с годами, когда Л. Н. Толстой уже старик и стоит как
бы один,  когда все его знаменитые сверстники уже -  увы! - сошли  со
сцены,  да  и  я уже не молод,  и не как интервьюер пишу сейчас,  - а потому
только,  что,  думается,  всякая мелочь,  касающаяся Толстого, должна
интересовать всех,  и я решаюсь набросать несколько слов, в виде исключения,
о посещении мною того русского гения,  у которого,  говорит И.  С. Тургенев,
медвежий талант.
  Не видев давно Л. Н. Толстого, мне просто невообразимо захотелось повидать
его, как это часто со мною бывает, когда я его не вижу и когда тяжело у меня
на   душе,  ну  просто,  как  бы  это  лучше  сказать,  для  нравственной
дезинфекции - как выразился современный один мудрец,  - и я повторяю его
слова.
  Беседа с графом Л.  Н такая всегда возвышающая душу,  такая успокоительная
для  измученного  человека,  приходящего  именно  отвести  у него душу в наш
нервный век противоречий,  и сомнений,  и беспокойства, - что, мне думается,
нет  человека  в  мире  (по крайней мере мне известных),  кто мог бы словом,
советом и беседою помочь ближнему,  как он.  Я не раз испытал это  на
себе и видел это на других!
  Вчера, узнав проездом в Москве, что Л. Н. Толстой хворает, я поехал к нему
в  дом и застал его хотя хворающим,  но на ногах и живо интересующимся всем,
по обыкновению.  Граф Л.  Н.  простудился и не знает наверное где, но недели
2-3 тому назад он,  верный своей привычке к физическому труду, долго работал
с лопатою и,  вспотев,  должно быть,  остудил поясницу - а может быть,  и на
коньках,  так как он ежедневно почти упражняется час и больше на льду. И это
в 68 лет!  В данную минуту ему уже легче,  хотя еще лихорадит и он писать не
может,  а то он ежедневно работает от 10 часов утра и до 4-х с пером в своем
кабинете.  Л. Н. вышел ко мне с книжкою стихотворений Гейне в руках и прочел
мне  несколько  чудесных  стихотворений  знаменитого поэта и восхищался ими;
читает Толстой даже вечером мелкую немецкую печать совершенно свободно,  при
неярком  освещении,  настолько  зрение  хорошо.  "Пользуюсь болезнью,  чтобы
перечитать Гейне,  которого очень люблю,  - сказал Л. Н. - Писать сейчас еще
не  могу!" Разговор от Гейне перешел к современным событиям:  Золя - Дрейфус
(*) и т.  д.  "Мне, по моим убеждениям, очень противна эта жидофобия во
Франции и ее современный шовинизм,  крики за армию,  - продолжал Л.  Н., - и
признаюсь,  я сочувствовал этому  движению,  которое,  казалось,  добивалось
оправдания невинно осужденного;  но вот вмешалась молодежь,  студенты, всюду
чуткая ко всему хорошему;  она за правительство,  и я начинаю сомневаться, и
меня  смущает  -  как бы правда не на их стороне?" - вопросительно заговорил
граф Л. Н.
  До Золя он не охотник,  не любит его писание и не признает за ним большого
таланта писательского:  некрасиво,  скучно,  как будто все  одно  и  то  же!
Перешли к другим вопросам.
  Пришли какие-то тульские крестьяне,  оказавшиеся весьма развитыми,  что не
редкость  теперь в нашем крае.  С ними Л.  Н.  беседовал довольно долго:  он
никому в совете не отказывает.  Речь зашла о распущенности русской  женщины,
на  что  и  крестьяне  жалуются в своем быту и среде.  Граф говорил довольно
много.  "Женщины все толкуют о свободе, - между прочим сказал Л. Н - что они
на  нее  имеют  право как христианки;  да такова ли должна быть христианская
свободная женщина,  как наши барыни, декольте на балы и обеды и для этого не
одевающиеся,  а  раздевающиеся?  Я  понимаю  женщину-христианку не такою,  а
строгою,  преисполненную христианской любви к ближнему,  понимающую и строго
относящуюся  к  своим  семейным  обязанностям  - такая и свободна;  она и не
одевалась в первое время  христианства,  как  язычницы;  она  носила  платье
широкое,  скрывающее ее формы; не оголялась как язычницы - наподобие их! Мне
теперь нездоровится,  я сейчас не могу писать,  но я надеюсь, что я не умру,
не написав еще многое о женщине.  Я перед смертью выскажу о женщине все, что
у меня на душе..."
  Много говорил  в  этот  вечер  Л.  Н.,  и  мы несколько раз возвращались к
разговору о немецкой литературе. Л. Н. очень сожалел, что наша молодежь мало
знает  немецкий  язык,  почему лишает себя удовольствия знать ближе немецкую
литературу и ее прелесть.
  Сочинение его  об искусстве выйдет в России не в полном объеме.  Вспоминая
прошлое,  мне крайне досадно на себя, что я не записывал многого, что слышал
от Толстого,  когда подолгу бывал с ним;  много,  много интересного я мог бы
сообщить,  что теперь - забыто. Я видал и встречал Л. Н. во всех фазисах его
творчества,  даже  в  такие  минуты,  когда  он  хотел  стреляться  с И.  С.
Тургеневым из-за спора горячего,  где оба  считали  себя  обиженными!  (*2*)
Теперь,  конечно,  досадно,  что  я  много  не записал,  ввиду общественного
интереса,  а не личного.  Л. Н. такой убежденный человек, что именно этим он
страшно влияет на всякого своего собеседника.
  Все толки и болтовня про него большей частью преувеличены,  и мне кажется,
он никогда не был так умен, как теперь, и так определенен.
  Он никогда никому не навязывает своих убеждений,  особенно религиозных;  о
последних  говорит  даже  неохотно,  разве разговор на это вызовет кто,  или
отвечает  на  поставленный  ему  вопрос.  Самая  его   беседа,   в   которой
проглядывает непротивление злу, удивительно успокаивает.
  Да, именно теперь Толстой напоминает старую,  с  чудными  плодами  яблоню,
которая год от году дает более и более прекрасных плодов!
  Я засиделся у Л.  Н.  Он,  по обыкновению,  ужинал своими  вегетарианскими
блюдами, после чего мы расстались. Уходя от него, не впервые мне вспомнилось
изречение из "Эдип-царь":  "Дружба великого  человека  есть  особая  милость
богов".
  12 января 1898 г.

        "Комментарии"

  Кн. Д.  О.  В Москве у гр.  Л.  Н.  Толстого. - Камско-Волжский
край, 1898, 20 января, No 639.
  Дмитрий Дмитриевич Оболенский  (1844-?),  помещик,  коннозаводчик,  давний
приятель  семьи  Толстого  (домашнее  прозвище Миташа).  Навестил Толстого в
Москве 11 января 1898 г.

  1* Альфред Дрейфус (1859-1935), офицер французского Генерального штаба, по
национальности   еврей,   несправедливо   обвиненный   в   предательстве   и
отправленный на каторгу.  Э.  Золя выступил в его защиту с рядом статей и  с
памфлетом "Я обвиняю" (опубликован во Франции в начале января 1898 г.).
  2* Спор о воспитании дочери Тургенева Полины 27 мая 1861 г.  в имении Фета
Степановка едва не привел к дуэли между Толстым и Тургеневым.


        ""Курьер".  Яв. У графа Л. Н. Толстого"

  Не без некоторого  волнения  я  позвонил  у  подъезда  небольшого  домика,
скрывающегося за деревянною,  окрашенной в желтый цвет оградою.  Этот домик,
находящийся в Хамовническом переулке,  - зимняя резиденция нашего  маститого
писателя,  графа Льва Николаевича Толстого.  Было около семи часов вечера. Я
застал графа обедающим.  Сейчас же,  вслед за докладом о моем  посещении,  в
приемную  вошел  сам  Лев Николаевич.  Тревожные слухи,  ходившие по городу,
относительно нездоровья  графа  совершенно  неосновательны:  Лев  Николаевич
чувствует себя хорошо, и состояние здоровья его не внушает никаких опасений.
Обладая мощною фигурой и сложением,  бодрый, веселый граф выглядывает далеко
моложе своих лет. Лев Николаевич извинился и просил меня немного подождать в
гостиной.  Мне пришлось очень недолго ждать графа: через 3-4 минуты в дверях
показался  сам  граф.  Целью  моего  посещения  графа  было  дело совершенно
частное,  касающееся лично меня, но вскоре разговор принял общий характер и,
как и следовало ожидать, коснулся животрепещущей современной темы - процесса
Золя.
  - Этот  процесс,  -  сказал  Л.  Н - нас,  русских,  не должен так глубоко
интересовать,  как он в действительности интересует нас,  сосредоточивая  на
себе  все  внимание  русского  мыслящего общества.  Дело Золя,  при всей его
важности,  дело  далекое  от  нас,  настолько  далекое,  что  мы  совершенно
бессильны  что-либо сделать для него.  Между тем у нас найдется немало своих
собственных тем и своего собственного дела,  где мы если не во всем,  то  во
многом можем быть полезными.
  Переходя затем к процессу Золя, граф продолжал:
  - Я далек от того,  чтобы увлекаться Золя как писателем,  и  поэтому  могу
более   спокойно   судить   о   его  поступке,  навлекшем  на  него,  помимо
неприятностей суда и вообще тяжбы,  нападки со стороны учащейся  французской
молодежи (*1*). Я вам не первому говорю, - меня смущает это отношение к Золя
со стороны французских студентов. Я не могу себе этого уяснить: за что?
  В поступке Золя видна благородная, прекрасная мысль дать отпор шовинизму и
антисемитизму,  господствующим в известных кружках;  показать Европе, что во
Франции не так плохо обстоит все,  как можно судить по  последним  событиям.
Антисемитизм  и шовинизм - это что-то более чем ужасное;  это какое-то дикое
человеконенавистничество, недостойное французской нации.
  В разговоре   я  привел  графу  мнение  некоторых  газет  о  подкупе  Золя
дрейфусовским синдикатом.
  - Ложь,  - с негодованием запротестовал граф.  - В бескорыстии и честности
Золя я глубоко убежден.  Золя, выступая со своим письмом, сделал все, что он
мог  сделать  и что он должен был сделать.  Я не знаю Дрейфуса,  - продолжал
граф, - но я знаю многих "Дрейфусов", и все они были виноваты. В то же время
я знал и знаю массу прекрасных,  честных и умных людей,  погибших и гибнущих
без заступничества с чьей бы то ни было стороны.
  Я был  сам  офицером,  я знаю военный быт,  и мне тяжело представить себе,
чтобы товарищи судьи могли осудить Дрейфуса без достаточных улик,  тем более
что все они знали, что обвинение в государственной измене - самое тяжелое из
обвинений  и  влечет  за  собой,  в  большинстве  случаев,  смертную   казнь
виновного.
  Я спросил графа, не думает ли он сам печатно высказаться по делу Золя.
  - Я получил немало писем,  где меня просили высказаться по этому поводу. Я
было хотел это сделать,  но потом раздумал.  Нашлись обстоятельства, от меня
не  зависящие.  Форма  статьи  по  поводу процесса Золя у меня уже сложилась
(*2*).  Мне хотелось бы в ней высказать именно то,  что я уже высказал вам в
начале нашей беседы по этому поводу,  то есть, что процесс Золя для нас дело
далекое,  дело,  в котором мы не можем принять участие, между тем у нас есть
немало   своих  собственных  дел,  в  решении  которых  наше  участие  более
необходимо.
  На этом наш разговор окончился.

        "Комментарии"

  Я - в. У графа Л. Н. Толстого. - Курьер, 1898, 8 февраля, No 39.
  Подпись под статьей Я -  в  принадлежит  В.  Яковлеву,  сотруднику  газеты
"Курьер" и журнала "Мир божий".

   1* В ноябре 1897 г.  Золя стал публиковать статьи  в  газете  "Фигаро"  в
защиту Дрейфуса,  а затем,  когда газета отказалась его печатать,  продолжил
борьбу изданием брошюр "Письмо юным" и  "Письмо  Франции".  Часть  молодежи,
настроенная  шовинистически,  встретила  эти статьи с возмущением,  и группы
молодых "антидрейфусаров" устраивали демонстрации возле  дома  Золя  и  били
стекла в его квартире.
  2* Статья о деле Дрейфуса и участии в нем Золя не была написана Толстым.


        ""Биржевые ведомости". М. Полтавский.  у графа Толстого"

  День 28  августа,  когда  графу  Толстому  исполнилось семьдесят лет,  был
торжественно отпразднован во всей европейской печати.  Почти все  выдающиеся
иностранные  газеты  посвятили  ему  сочувственные  статьи,  иногда  даже по
несколько статей,  в которых превозносили до небес "великого писателя  земли
русской", а известный немецкий писатель и знаток произведений графа Толстого
д-р Рафаэль Левенфельд из Берлина предпринял даже к этому дню путешествие  в
Ясную Поляну. На впечатлениях, вынесенных Левенфельдом из этого путешествия,
стоит остановиться,  так как,  помимо их чисто литературного  значения,  они
знакомят еще с нынешним душевным и физическим состоянием графа Толстого.



  - Езда из Тулы в Ясную Поляну,  - пишет Левенфельд, - продолжается полтора
часа.  Шоссейная дорога довольно однообразная.  Когда много лет тому назад я
ехал  по  той же дороге,  кучер рассказывал мне всевозможные вещи о странном
графе, который носит мужицкие одежды и работает, как всякий земледелец. Было
интересно следить,  как отражается в голове человека, не умеющего ни читать,
ни писать,  образ человека, наполняющего своей литературной славою весь мир.
Я и на этот раз пытался вступить в разговор с моим возницею, но человек этот
не знал и имени Толстого.  Он не знал даже деревни, в которой граф живет уже
около пятидесяти лет и которая отстоит так недалеко от города.
  Мы находились в расстоянии  тысячи  шагов  от  господского  дома  в  Ясной
Поляне,  как  вдруг  на дороге показался сам граф.  Он заметил меня издали и
сделал знак кучеру.  Экипаж остановился,  я выскочил.  Крепко, как и всегда,
граф пожал мне руку и поздоровался со мною по-немецки.
  - О, нет, - ответил я по-русски, - с "великим писателем земли русской" мне
хотелось бы, как могу, говорить по-русски.
  Толстой говорит хорошо по-немецки,  теперь,  может  быть,  медленнее,  чем
раньше,  так как ему недостает практики, к тому же он с 1859 года не бывал в
Германии.  Но  он  много  читает  по-немецки  и  получает  много  писем   от
иностранцев, пишущих по-немецки.
  - Ну,  как хотите. Пойдемте-ка со мною немного по шоссе. Жены моей еще нет
дома,  и  я делаю теперь свою первую прогулку после продолжительной болезни.
Я,  видите ли,  четыре недели был нездоров,  десять  дней  пролежал  даже  в
постели, и сегодня первый день, когда я решаюсь выйти.
  Толстой немедленно  начал  со  мною  разговор  на  литературную  тему.  Он
осведомлен  обо  всем,  что  есть выдающегося в Германии и Франции в области
литературы, а также, поскольку возможно следить издали, в области искусства.
  - Я  многое читаю из новейших произведений ваших молодых писателей.  Пишут
много,  и,  очевидно,  есть немало свежих литературных талантов.  Но я  знаю
только  одно произведение,  которое более всего меня тронуло,  это - "Ткачи"
Герхардта Гауптмана.  Это настоящее искусство,  почерпнутое из самого сердца
народа.  Читали  ли  вы мое рассуждение "Что такое искусство?" - прервал сам
себя Толстой.
  Я отвечал,  что  только теперь,  на пути из Москвы в Тулу,  познакомился с
первыми главами.
  - Видите ли, - продолжал Толстой, - я изложил там методически свои взгляды
по этому поводу.  Мы все заблуждаемся.  Мы творим не для народа,  а это ведь
значит  ошибиться  насчет  всей нашей задачи.  Только гауптмановские "Ткачи"
являются  произведением,  дающим  высшее  художественное  отражение   чувств
народа, и притом в форме, которая понятна для всякого из народа.
  Я спросил графа, читал ли он "Одиноких людей" (того же Гауптмана), которые
мы  в  Германии  особенно  ценим  (*2*).  Он  знал,  если  не ошибаюсь,  все
драматические произведения Гауптмана,  но относил их к тому роду  искусства,
который он теперь отвергает.
  - Видите ли,  - продолжал Толстой, - для меня совершенно непонятно, почему
немцы  ставят  позднейшие  произведения  Шиллера  выше  его  первой работы -
"Разбойников".  Во время болезни я  эту  вещь  прочитал  еще  раз.  Вот  это
народное  искусство!  Никогда  еще  после того Шиллер столь мощно не отражал
пафоса народной души.
  Толстой вообще больший поклонник Шиллера, чем Гете. Основной моральный тон
шиллеровских произведений ближе  к  Толстому,  чем  возвышенное  спокойствие
Гете.

  Левенфельд знакомит затем с внутренней жизнью в доме Толстого.
  Библиотека Толстого,  тщательно приведенная в  порядок  графинею,  которая
вносит  в  каждую  книгу название шкафа,  отделов и нумер,  заключает в себе
множество русских классиков и в особенности французских историков, классиков
великих культурных народов,  большею частью в хороших изданиях,  и множество
переводных произведений Толстого на всех европейских языках.  Почетные места
в  библиотеке  занимают  произведения  Жан-Жака  Руссо,  Бертольда Ауэрбаха,
крупные издания Библии,  жития русских святых  и  критические  произведения,
посвященные Евангелию,  Ренан, Штраус и епископ Рейс, по-видимому, тщательно
изучались (*3*).
  Дом Толстого был несколько лет тому назад перестроен.  Он сделался мал для
подросших мальчиков и девочек.  На низком флигеле поставлен теперь еще  один
этаж,  так  что по высоте он равняется старому зданию.  Вследствие этого вся
постройка обогатилась множеством комнат.  Так  как  комнаты  в  новом  этаже
красивее,  то  граф,  его  супруга  и дочь Татьяна перебрались туда.  У Льва
Толстого теперь более красивая и веселая рабочая комната, что, собственно, и
заставило    его    супругу,    особенно   заботящуюся   о   его   здоровье,
переселиться туда.
  Не все  издания произведений Толстого имеются в библиотеке.  Прежде всего,
там отсутствуют экземпляры иностранных изданий - швейцарских  и  берлинских.
Толстой  и  в  этом случае придерживается своих понятий о собственности.  Он
слишком много раздаривает.  Всякий гость берет кое-что с собою,  так  что  у
него  самого  недостает  таких вещей,  которых можно было бы искать именно у
него.  Мне хотелось бы узнать,  каким изданиям он отдает  предпочтение,  так
как, например, "Исповедь" его вышла в разных экземплярах.
  - Не могу вам сказать определенно,  - отвечал Толстой,  - я не знаю хорошо
этих  изданий.  Лучше  всего вы можете узнать об этом у моих друзей в Англии
(*4*).
  И он  дал  мне  адрес  одного из своих почитателей,  собирающего все,  что
относится к Толстому.
  В комнатах Толстого все просто. На стенах большой залы, в которой обедают,
если погода не позволяет обедать на  веранде  перед  домом,  висят  портреты
предков  Толстого.  Новым  украшением  этой залы служат два поясных портрета
Толстого работы Репина  и  Ге  и  превосходные  статуэтки  Гюнцбурга  (*5*),
изображающие Толстого в сидячем положении.
  В маленькой  соседней  комнате  висит  на  стене  портрет  старшей  дочери
Татьяны,   сделанный   Репиным.   Татьяна   Львовна  сама  обладает  немалым
художественным талантом.  К ценным картинам,  находящимся в этих помещениях,
относятся  еще  портрет  Льва  Толстого  работы Крамского (Толстой в среднем
возрасте) и известный портрет:  "Толстой в своей рабочей  комнате".  Тут  же
висит еще портрет графини работы Серова.

  Обойдя дом,  Левенфельд  наткнулся на сына Толстого,  Льва,  поселившегося
теперь в Ясной Поляне вместе с своей  молодой  женою.  По  его  словам,  Лев
Львович много путешествовал за границею,  в особенности по Швеции и Франции,
и,  благодаря этим путешествиям,  сделался противником взглядов своего отца,
горячим  сторонником  которых  был  в  молодости.  Теперь  он придерживается
естественно научной точки зрения.  Этой переменою во  взглядах  объясняется,
между прочим,  его последнее произведение "Прелюдия Шопена",  представляющее
собою  полемику  против  идей  отца,  положенных  в  основание  "Крейцеровой
сонаты".

  Весьма любопытен первый разговор Левенфельда с графинею Толстою.  Он нашел
ее нисколько не изменившеюся с тех пор,  как виделся с нею (восемь лет  тому
назад).
  - О,  нет!  - отвечала графиня. - Я очень, очень изменилась с тех пор, как
вы у нас были.  Сколько уже прошло лет?  Восемь,  не правда ли? Тогда вы еще
видели нашего мальчика?  (*6*) С тех пор, как он умер, я очень изменилась. Я
сделалась совсем,  совсем другою.  Вы теперь уже не встретите с моей стороны
помощи в работе, в которой тогда с таким удовольствием я приняла участие.
  Этими словами,  продолжает  Левенфельд,  графиня  намекнула на то,  что во
время моего первого пребывания в  Ясной  Поляне  она  читала  мне  из  своих
обширных дневников,  доставив,  таким образом, лучший материал для био