что-нибудь,  то  передавал  удивительно  образно  и
понятно - до мелочей ясно... То, что занимало его в момент творчества, то он
воссоздавал до последних черточек...
  Он был искренним,  а это великое достоинство;  он писал о том, что видел и
как видел...
  И благодаря искренности его,  он создал новые, совершенно новые, по-моему,
для всего мира формы письма,  подобных которым я не встречал нигде! Его язык
- это необычный язык. Я помню, когда я его в первый раз начал читать, он мне
показался каким-то странным,  "нескладным";  но как только я  вчитался,  так
этот язык захватил меня.
  Да, именно благодаря этой "нескладности", или не знаю, как это назвать, он
захватывает необычайно и, точно без всякой воли вашей, вкладывает вам в душу
прекрасные художественные образы...
  Я смотрю  на  Льва  Николаевича  и невольно смеюсь...  Ведь это же о своем
языке говорит он так убежденно, почти сердито... Он с удивлением взглядывает
на меня.
  - Простите,  Лев Николаевич,  - спешу я объяснить свой смех - Но ведь  это
именно ваше свойство:  писать совершенно новым,  простым языком и, благодаря
этому языку, особенно захватывать читателя!..
  - Нет  нет!..  - отвечает он сердито и потряхивает головой.  - Я повторяю,
что новые формы  создал  Чехов,  и,  отбрасывая  всякую  ложную  скромность,
утверждаю, что по технике он, Чехов, гораздо выше меня!.. Это единственный в
своем роде писатель...
  - А Мопассан? - решаюсь я предложить давно вертящийся на языке вопрос.
  - Мопассан?  - повторяет он... - Да, пожалуй... Но я затрудняюсь еще, кому
отдать предпочтение... Вы записали?
  Он все время внимательно следит, чтобы дать мне возможность занести в свою
книжечку его слова...
  - Записали? Я хочу вам сказать еще, что в Чехове есть еще большой признак:
он один из тех редких писателей,  которых, как Диккенса и Пушкина и немногих
подобных,  можно много, много раз перечитывать, - я это знаю по собственному
опыту...
  Я боюсь сердить его и потому не говорю уже,  а только думаю: "Опять же это
ваше  главное  свойство...  "Воина  и мир",  "Анна Каренина" - кто из нас не
перечитывал этого десятки раз?"
  А Толстой заканчивает уже свою речь:
  - Одно могу сказать вам:  смерть Чехова - это большая потеря для нас,  тем
более  что,  кроме  несравненного художника,  мы лишились в нем прелестного,
искреннего и честного человека...  Это был  обаятельный  человек,  скромный,
милый...

  Последние слова  Толстой  произносит  сердечно  и задумчиво...  Мы идем по
узенькой аллейке,  поросшей травою;  то остановимся, и он, глядя прямо мне в
глаза,  высказывает  свои  мысли,  то опять пойдем,  и он говорит,  смотря в
землю... Вдруг он резко меняет тон:
  - Ну,  а  теперь  я вам скажу о другом.  Это мелочь,  конечно,  но об этом
столько говорят,  что я уже давно хочу сказать  по  этому  поводу  несколько
слов...  О  реформе  правописания...  (*2*)  -  Он  минуту  думает  и  затем
решительно произносит:  - По-моему,  реформа эта нелепа... Да, да, нелепа...
Это типичная выдумка ученых, которая, конечно, не может пройти в жизнь. Язык
- это последствие жизни;  он создался исторически, и малейшая черточка в нем
имеет   свое  особое,  осмысленное  значение...  -  Голос  Льва  Николаевича
становится опять сердитым.  - Человек не может и не смеет переделывать того,
что   создает   жизнь;  это  бессмысленно  -  пытаться  исправлять  природу,
бессмысленно...  Говорят,  гимназистам будет легче.  Да, может быть, но зато
нам  будет  труднее;  да и им будет легче только писать,  а читать они будут
дольше, чем мы читаем...
  Для меня,  например,  очень  трудно  разбирать  письма без твердого знака:
сплошь да рядом читаешь и не знаешь,  к какому слову  отнести  промежуточную
букву: к предыдущему или последующему...
  Ну, к этому еще можно привыкнуть; вы так и запишите: к отсутствию твердого
знака можно привыкнуть...  Что же касается до уничтожения "ъ",  "ь" и прочих
подобных букв, то уж это нелепо...
  Это, как я уже сказал,  упростит,  может быть,  письмо, но зато безусловно
удлинит процесс чтения:  ведь мы только пишем по буквам,  читаем же вовсе не
по буквам,  а по общему виду слов.  Мы берем слово сразу нашим взглядом,  не
разбивая его на слога;  и потому для всякого читающего каждое слово, обладая
своеобразным  написанием,  имеет свою особую физиономию,  которую ей создают
именно эти "ь" и "ъ". И благодаря этой физиономии я узнаю это слово, даже не
вникая в него, как узнаю знакомое лицо среди сотни других, менее знакомых; и
потому я такое слово воспринимаю легче других...  Вот я очень  бегло  читаю,
так что вижу всегда несколько вперед; и если, например, я впереди вижу "ь" в
слове "тень", то я уже знаю, что это именно "тьнь", а не "темя" или что-либо
другое;  и,  зная,  что это "тьнь",  я уже предугадываю всю фразу, и мне это
облегчает процесс чтения...
  Одним словом,  благодаря таким "личным" признакам,  которыми одарены слова
при современном правописании,  я получаю возможность читать быстро.  Если же
написание  станет  однообразным,  то  есть каждое слово лишится своих личных
признаков,  то узнавать мне его будет труднее,  и,  конечно,  читать я  буду
медленнее...
  Дело привычки,  говорите вы? Это вот все говорят, но я отвечу вам вот что:
привыкнуть к этому действительно можно,  и не трудно,  но что процесс чтения
от этого сделается медленнее,  так это тоже очевидно...  А это было бы очень
печально.
  Мы уже подходим к  дому,  обойдя  большой  кусок  сада...  Толстой  молчит
немного, затем переходит опять к Чехову:
  - Так вы говорите,  что не было речей на похоронах?  Да? Это очень хорошо.
Потому что речи над могилой...  Они всегда неискренни.  Видите ли... - и тут
слова его звучат как-то медленнее,  отчетливее.  - Видите ли, когда мы стоим
перед могилой,  то если нам и хочется говорить,  то совсем не о том, как жил
покойник и что делал...  Нам хочется  говорить  о  смерти,  а  не  о  жизни;
понимаете?  Смерть настолько значительное событие,  что, созерцая ее, мы уже
думаем, не "как жил" человек, а "как умер"...
  Он замолкает... Мы уже перед балконом.
  Толстой быстро проходит через балкон,  захватывает со стола пачку писем  и
газет и уходит работать.  Я прошу разрешения пойти в парк,  чтобы обдумать и
записать то,  что слышал:  мне хочется раньше отъезда прочесть еще все  Льву
Николаевичу; и он оказывает мне и эту любезность: согласен выслушать.
  На скамеечке под рослой липой пишу я,  беспокоясь  и  волнуясь,  чтобы  не
забыть  чего-нибудь...  Ничего,  кажется,  все  как следует...  Вот только с
реформой правописания; насколько охотно и легко воспринималось все о Чехове,
настолько же трудно пишется о реформе.
  А вот и опять Толстой.  Присаживается к столу,  но не ест ничего...  Дочка
ему рассказывает про какую-то Марью, которую надо в больницу...
  - Нет, ты лучше позови того-то и сделай так-то...
  - А вот мы только что о Горьком говорили. Лев Николаевич; о его "Человеке"
(*3*).
  Сразу оживляется:
  - Упадок  это;  самый  настоящий  упадок;  начал  учительствовать,  и  это
смешно...  Вообще я не понимаю, за что его сделали "великим". Что он сказал:
что у босяка есть душа?  Это так,  но это известно было  и  ранее...  Нового
ничего... А вы записали все? - обращается ко мне.
  - Да, да, как же... Вы были добры обещать прослушать...
  - Хорошо, хорошо... Ко мне пройдемте...
  Идем... У самой входной  двери  маленькая  комнатка;  вся  беленькая,  вся
светленькая;  кровать,  покрытая  тощим тюфяком и старым одеялом.  Садимся у
стола.  Я  читаю,  он  слушает  внимательно;  кое-что   исключает,   кое-что
вставляет... С Чеховым гладко проходит, с реформой хуже...
  - Я,  - говорю,  - Лев  Николаевич,  записал,  как  я  понял;  постарался,
насколько мог, стать на вашу точку зрения...
  - Читайте... Читайте... Так... Так... Вот это не так, это не мои слова.
  Подходит сын...
  - Вот,  папа,  что я еще надумал.  Видишь ли, какой еще пример можно дать:
если  я читаю и вижу в предыдущей строке букву "ь" на конце слова,  то я уже
знаю,  что это дательный падеж,  и угадываю смысл всей фразы - это облегчает
чтение...
  - Так,  так!  - подтверждает Лев Николаевич... - Прекрасно!.. Вы это так и
запишите...   Дательный  падеж.  Хорошо...  Ну  вот  теперь  все  так...  Ну
дописывайте, а потом приходите на балкон без стеснения... Я буду там...
  - Уехать я хочу сейчас. Лев Николаевич!
  - Уже? Куда это?
  - В Тулу... Я хочу телеграфировать поскорее в газету нашу беседу...
  - Телеграфировать? Столько слов?..
  - Да, конечно...
  Уходит и оставляет меня одного в этом храме,  где и  дышится,  и  мыслится
как-то свободнее,  чем где бы то ни было...  Дописываю и выхожу на улицу.  У
балкона Толстой и плачущая женщина. Мельком долетают до меня фразы:
  - Так забрали, говоришь?..
  - Забрали, батюшка, забрали... - и всхлипывает.
  - Ну ладно, ладно, я дам тебе там немного.
  И, заметив, что я хочу вернуться назад, обращается ко мне:
  - Идите, идите, пожалуйста. Вот с Софьей Андреевной познакомьтесь...
  Графиня здесь...  Боже,  до чего  знакомы  все  здешние  лица...  И  Софью
Андреевну уже будто десятки лет знаешь...
  Разговор с ней завязывается оживленный - много общих  московских  знакомых
оказывается, а Толстой садится к столу и завтракает...
  Изредка обращается ко мне:
  - Вот  еще  хочу  вам  сказать:  немцы  тоже  ввели  у  себя  упрощение...
Уничтожили "h" и "а" перед "t";  и  гораздо  стало  труднее  читать:  нельзя
привыкнуть, нельзя...
  Графиня так любезно спрашивает:
  - Что же, вы побудете у нас? Спросили его обо всем?
  - Нет, я должен сейчас уехать в Тулу...
  - Уже?  Стоило приезжать из Петербурга в Ясную Поляну на два часа. Как тут
у нас хорошо... Слышишь, Лев Николаевич, он уже хочет уезжать!..
  - Да,   да,  -  серьезно  произносит  Толстой,  -  ему  нужно,  он  должен
телеграфировать в газету...
  - Ну,  вот,  -  говорит графиня,  - теперь вы хоронили Чехова,  говорили с
Толстым; материала масса...
  Смотришь на  них  -  на  ласковую графиню,  на Льва Николаевича,  серьезно
кушающего свои бобы,  и хорошее, радостное чувство наполняет душу: какие они
простые, какие славные... Какая милая, настоящая семья...
  А при новом взгляде на Толстого  нелепая,  но  упорная  мысль  приходит  в
голову:  "А все-таки это не он,  не тот,  который здесь,  передо мною, писал
"Войну и мир" и "Анну Каренину".

        "Комментарии"

  А. Зенгер. У Толстого. - Русь, 1904, 15 (28) июля, No 212.
  Алексей Владимирович   Зенгер  (1873-?),  журналист,  сотрудник  "Руси"  и
сатирических  журналов  начала  века.  Газета  "Русь"  высылалась  редакцией
Толстому.

  1* Похороны  Чехова,  умершего  2  (15)  июля  1904 г. на немецком курорте
Баденвейлер,  состоялись в Москве 9 (22)  июля.  Процессия  проследовала  от
Николаевского  вокзала через весь город до кладбища Новодевичьего монастыря.
Гроб несли на руках.
  2* В  мае  1904  г.  созданная Академией наук комиссия по вопросам реформы
орфографии во главе с академиком  ф.  ф.  Фортунатовым  опубликовала  проект
упрощения русского правописания,  согласно которому,  в частности, изымались
из алфавита буквы ь и ъ.
  3* Речь идет о поэме Горького "Человек" (1904).


        ""Русские ведомости". Немецкий журналист в Ясной Поляне"

  Зимой Россию посетил журналист Гуго Ганц,  сотрудничающий в австрийских  и
германских  газетах.  Как  полагается теперь всякому культурному иностранцу,
приезжающему в Россию,  он посетил и Л. Н. Толстого. То, что он рассказывает
с дороге,  об яснополянском доме Толстого,  о деревне,  рассказывалось много
раз и русским читателям очень хорошо известно, но беседы с великим писателем
всегда  дают возможность узнать его мнение по некоторым интересным вопросам,
и потому отчеты о них представляют глубокий интерес.  Мы познакомим читателя
с некоторыми моментами этих бесед.
  - В настоящее время,  - говорил,  по словам Г. Ганца, Толстой, - я всецело
нахожусь  под  влиянием  двух  немцев.  Я  читаю Канта и Лихтенберга (*1*) и
очарован ясностью и привлекательностью их изложения, а у Лихтенберга - также
остроумием.  Я  не  понимаю,  почему  нынешние  немцы  забросили  обоих этих
писателей и увлекаются таким кокетливым фельетонистом, как Ницше. Ведь Ницше
совсем  не  философ и вовсе даже не стремится искать и высказывать истину...
Шопенгауэра я считаю и стилистом более крупным.  Даже если признать у  Ницше
яркий  стилистический блеск,  то и это - не более как сноровка фельетониста,
которая  не  дает  ему  места  рядом  с  великими  мыслителями  и  учителями
человечества.
  Когда собеседник,  говоря о Готфриде Келлере (*2*),  которого  Толстой  не
знал, случайно упомянул имя Гете, Толстой заметил:
  - Вы говорите,  что Келлер в значительной степени идет от Гете.  Ну  тогда
еще  вопрос,  буду  ли  я от него в восторге,  ибо я не могу сказать,  чтобы
особенно любил вашего Гете.
  И на восклицание совершенно ошеломленного немца он продолжал:
  - У Гете есть вещи,  перед  которыми  я  безусловно  преклоняюсь,  которые
принадлежат   к   лучшему,  что  когда-либо  было  написано.  К  этим  вещам
принадлежит "Герман и Доротея", но, например, лирические стихотворения Гейне
производили на меня более сильное впечатление, чем стихотворения Гете.
  - Одно замечание,  граф.  В  таком  случае  ваше  знание  немецкого  языка
недостаточно, чтобы подметить существенную разницу: Гейне - виртуоз, который
играет формой,  в то время как у Гете каждое слово дышит внутренним чувством
и вызвано внутреннею необходимостью.
  - Про нашего Пушкина тоже говорили,  что его величие  может  познать  лишь
тот,  кто  очень хорошо сжился с духом языка.  Я думаю,  что это все-таки не
вполне так.  Конечно,  перевод - не более как изнанка ковра, но мне кажется,
что  великие  произведения сохраняют и в переводе свои достоинства:  язык не
может быть решающим в вопросе о ценности поэтического произведения.  У  Гете
меня шокирует именно тот элемент игры,  который вы приписываете Гейне. Гете,
как и Шекспир,  занимается только  эстетической  игрой,  творит  только  для
удовольствия,  не кровью сердца... Любовь к человечеству я в гораздо большей
степени нахожу у Шиллера и как раз это делает его  более  близким  мне,  чем
Гете и Шекспир.  Шиллер был весь полон священным стремлением к той цели, для
которой он писал. У него не было холодного честолюбия артиста, который хочет
только получше справиться с сюжетом.  Он требует,  чтобы ему сочувствовали и
сострадали.  Я предъявляю к великому художнику три  требования:  технической
законченности,   значительности   темы   и  проникновения  сюжетом.  Из  них
последнему я придаю наибольшее значение.  Можно быть великим писателем, если
даже   отсутствуют   техническая   законченность  и  владение  предметом.  У
Достоевского,  например,  не было ни того,  ни другого.  Но нельзя сделаться
великим писателем,  если не писать кровью сердца...  Я сам слишком слабо или
слишком плохо был воспитан и не всегда могу заставить себя выдерживать  этот
критерий.  Так,  я не могу противостоять очарованию шопеновской музыки, хотя
осуждаю  ее,  как  искусство  исключительно   аристократическое,   доступное
пониманию  немногих...  Я часто смеюсь,  но часто и раздражаюсь,  когда меня
упрекают в том, что мои учения ненаучны. Я утверждаю, напротив, что ненаучны
позитивизм  и материализм.  Если я ищу учения,  по которому я могу жить,  то
только то логично,  последовательно и научно,  которое от первых посылок  до
последних заключений не содержит в себе противоречий. Скептицизм же приходит
к полному отрицанию смысла жизни.  Но и скептик хочет жить,  иначе ему нужно
было бы убить себя. А из того факта, что он остается жить, вытекает, что вся
его философия для него - не более как игра ума,  не имеющая значения для его
жизни,  - иначе говоря,  она для него не истинна. А я ищу посылок, исходя из
которых я не только мог бы жить,  но мог бы  жить  спокойно  и  весело.  Эта
посылка - Бог и долг самосовершенствования. С нею я остаюсь последовательным
до конца и чувствую,  что я прав не только диалектически,  но и в  отношении
практической жизни.
  Вернувшись от  общих  соображений  к  литературе.  Толстой   заговорил   о
Шекспире,   о  котором  он  готовит  теперь  большую  работу  отрицательного
характера (*3*).
  - Если  бы  еще  были  способны  без  предубеждения  приступить  к  чтению
Шекспира,  очень скоро  нашли  бы  совершенно  необоснованным  благоговейное
отношение к нему.  Он груб,  безнравствен,  льстит сильным, презирает малых,
клевещет на народ,  бесвкусен в своих шутках,  не прав  в  своих  симпатиях,
лишен  благородства,  опьянен  успехом  у  современников,  хотя его одобряли
только несколько аристократов.  И его художественный  талант  ценят  слишком
высоко, ибо лучшее он взял у предшественников и в источниках. Но люди слепы.
Они  под  гнетом  векового  массового  внушения.  Прямо  невероятно,   какие
представления  можно  пробудить  в головах людей,  если постоянно говорить с
одинаковой точки зрения об одном и том же.

        "Комментарии"

  Немецкий журналист в Ясной Поляне.  - Русские ведомости, 1904, 13 августа,
No 224.
  Гуго Ганц - редактор венской газеты "Zeit".  Был  у  Толстого  с  женой  в
январе 1904 г.  Им опубликована книга: Ganz H. "The Land of Riddles" (Russia
of to day) (N. J. and London, 1904), три главы которой посвящены Толстому.

  1* Георг Кристоф Лихтенберг  (1742-1799),  немецкий  писатель  и  философ,
некоторые афоризмы которого включены Толстым в "Круг чтения".
  2* Готфрид Келлер (1819-1890),  швейцарский писатель, писавший на немецком
языке.   Наиболее   известен   его   воспитательный  роман  "Зеленый Генрих"
(1879-1880).
  3* Статья "О Шекспире и о драме",  над которой  Толстой  работал  в  конце
1903-го и начале 1904 г., была впервые опубликована в газете "Русское слово"
(1906, - 12, 14-18, 23 ноября, No 277-282 и 285).


        "1905"

        ""Русь" С. Отзыв Л. Н. Толстого"

  Лев Николаевич Толстой, осведомленный об ужасных событиях, происходивших в
Петербурге 9 января (*1*), глубоко ими взволнован и потрясен.
  Рассуждая о  причинах  и  следствиях  этих  печальнейших  явлений  русской
общественной жизни, нормальное течение которой за последнее время нарушено и
переживает сейчас ужасные потрясения.  Лев Николаевич не  сочувствует  обеим
сторонам,  столкновения  между  которыми,  постепенно  обостряясь,  дошли до
ужасов событий  9  января.  Стороне  слабейшей  не  сочувствует  он  на  том
основании,   что   средства,  которыми  она  борется,  -  по  его  суждению,
истекающему из его столь определенного миросозерцания,  - нецелесообразны  и
что,  по  его  мнению,  она  потому  не  достигает  своей  цели  путями,  ею
избранными:  пути эти лишь озлобляют  ее  и  вызывают  озлобление  противной
стороны.
  Льву Николаевичу дороги  интересы  не  рабочих-фабричных,  а  крестьян,  и
интересы фабричных, по его мнению, не совпадают с интересами крестьян.
  Л. Н. сейчас с увлечением пишет большую статью о вопросах, выше затронутых
(*2*).  В этой статье он подробно развивает и дополняет мысли,  недостаточно
полно и ясно выраженные в известной депеше его,  в начале прошлого декабря в
американские  газеты  (*3*).  Он  объясняет  в  этой статье кажущиеся лишь с
первого  взгляда,  вследствие  краткости  изложения,  противоречия  основных
положений  названной  депеши с суждениями,  высказанными довольно подробно в
двух его письмах,  опубликованных,  в большей их части, недавно в No 45 и 51
газеты  "Наша  Жизнь"  за  1904 г.  (*4*).  Как известно,  реакционная часть
общества  и  печати,  столь  несочувственно  и  даже  враждебно  относящаяся
обыкновенно к суждениям нашего великого мыслителя,  с восторгом откликнулась
на мысли,  выраженные в названной депеше,  в которых  Л.  Н.  несочувственно
относится  к политическому движению,  охватившему недавно почти всю мыслящую
часть русского общества после известных резолюций земског