,  с
блестящими,  сияющими глазами,  как сияло в тот день небо. Никаких признаков
усталости не замечалось. Разговор завязался около той работы, которая обычно
кипит в Ясной Поляне.
  Каждый день со всех концов света получаются письма и книги,  а иной раз  и
посылки  с  разного  рода  "вещественными  знаками невещественных отношений"
(*4*),  - как прекрасно выразился Гончаров.  Писем  почта  приносит  средним
числом  около  тридцати  в  день.  Их  надо  прочесть,  разобрать по сортам,
отложить требующие ответа и  выделить  в  особенности  те,  на  которые  Лев
Николаевич желает ответить лично.  Подобная же классификация совершается и с
книгами.  Все они записываются, иные откидываются для просмотра, а остальные
попадают в многочисленные шкафы, размещенные по всему дому.
  Две комнаты отведены для писем и письменных занятий.  Еще  недавно  в  них
работал  в  качестве  секретаря Н.  Н.  Гусев,  а теперь трудятся Александра
Львовна и ее  подруга.  С  их  позволения  я  осмотрел  эту  литературную
лабораторию, предназначенную для облегчения всемирных сношений "великого
писателя земли русской" и для распространения  его  "учений  о  жизни".  Все
стены  заняты  полками  со  множеством разделений,  наполненными пачками уже
отработанных писем.  Текущей, еще незаконченной перепиской завалены столы. Я
попросил  Александру  Львовну  и ее подругу показать мне одно письмо (о
нем будет еще речь впереди).  Мне немедленно отыскали это письмо с конвертом
и  вложенным  в  него  черновым  ответом,  написанным  собственноручно Львом
Николаевичем (*5*).
  Письмо было  от  крестьянина  и  касалось религиозных сомнений и вопросов.
Известно,  что почерк  Льва  Николаевича  необычайно  еще  тверд,  крупен  и
разборчив;  но  рукописи  его,  со множеством переделок и поправок,  обличая
быстрое,  вдохновенное  творчество,  чудесно   соединенное   с   тщательной,
всесторонне обдуманной обработкой,  очень часто представляют трудно читаемые
(для  непривычного  глаза)  гвоздеобразные  письмена.  В  "лаборатории"  они
переписываются  (в  настоящее время или при посредстве машин) и отправляются
по назначению в благообразном,  четком виде,  а подлинники, "оригиналы", как
говорится на типографском языке,  хранятся.  Дальнейший путь этого ежедневно
нарастающего рукописного труда заканчивается теперь в музее,  образовавшемся
временно  в Москве по почину графини Софьи Андреевны Толстой.  Впоследствии,
надо  надеяться,  все  это  культурное  и  историко-литературное   богатство
сделается  достоянием  открытого в Петербурге общества имени Толстого (*6*),
когда осуществится положенная в основу его мысль о  сооружении  специального
литературного дома-музея в честь великого писателя.
  Из яснополянской "литературной лаборатории",  - как мною названы  эти  две
комнаты, - я вышел с тем чувством глубочайшего уважения, которое понятно для
каждого просвещенного человека,  а тем более для писателя  или  историка,  и
которое  возникает  всякий  раз  при  посещении ученого или просветительного
учреждения.  По счастью,  в яснополянскую "лабораторию" еще  не  заглядывало
"недреманое око",  в избытке неудачной подозрительности;  но из нее вырван и
увезен,  неведомо "за что и  почему",  в  так  называемом  "административном
порядке",  без  следствия  и суда,  главный,  привычный,  крайне необходимый
труженик.
  По моему  глубочайшему  убеждению,  "престиж  власти",  не  говоря  уже  о
конституции и "правовом порядке",  много выиграл бы,  если бы в Ясную Поляну
был возвращен главный сотрудник гениального, во всем свете чтимого писателя.
Н.  Н.  Гусев обречен на бедствия  и  мучительное  бездействие  в  одном  из
северных уездов Пермской губернии; не лучше ли, не полезнее ли ему трудиться
в Ясной Поляне во имя культурной, у всех просвещенных народов высоко ценимой
цели?  Решительно  не  могу  примириться  с  мыслью,  чтобы  правительству и
государству было достойно и в каком-либо отношении выгодно  напрасно  карать
Гусева  и  огорчать  великого писателя,  осложнять труды последних годов его
жизни.
  По своей  любви  к  родине  Лев  Николаевич  не  может и не хочет покинуть
Россию;  но нельзя вообразить какое-либо государство,  которое отказалось бы
от чести оказать ему самое широкое гостеприимство.
  А у нас родину-мать превращают в злую мачеху!
  Я спрашивал Льва Николаевича, и он мне ответил коротко и ясно:
  - Ни в каких "революциях" Гусев не повинен.  Это ни с  чем  не  сообразное
подозрение.
  Мною уже переданы подробности о той  трудной  работе,  которую  доставляют
письма, во множестве получаемые в Ясной Поляне, Лев Николаевич не без юмора,
благодушно обрисовал мне главнейшее содержание этих писем и  распределил  их
по отделам, установил классификацию этой переписки.
  Мною записана  эта  "классификация"  в  тот  же  день,  при  помощи  Софьи
Андреевны, в таком виде:
  1) Письма  просительные,  распадающиеся  на  два  подотдела:  а)  о
деньгах  и  б)  о  покровительстве,  приискании  мест  и  т.  п.  Это  самая
значительная категория.
  2) Письма   с   рукописями,  с  желанием  узнать  мнение,  получить
одобрение, содействие в напечатании.
  3) Письма   бранные,   очень  часто  с  грубейшими  ругательствами,
бессодержательные и анонимные.
  4) Письма  об автографах,  портретах,  иной раз с "хитрецой",  чтоб
добиться ответа и этим путем получить более длинный автограф, нежели обычная
подпись или надпись "на память".
  5) Письма о советах и назиданиях в  житейских  затруднениях,
брачных делах, в религиозных и философских вопросах и сомнениях, в важнейших
политических, социальных и национальных столкновениях.
  Наибольшее внимание  и главнейшую личную работу Льва Николаевича вызывают,
без сомнения,  письма последней категории...  На общие вопросы  он  отвечает
печатно  -  статьями,  брошюрами,  рассказами.  На личные вопросы и сомнения
даются  письменные  ответы,  большею  частью  в  переписанном  виде.  Особым
уважением пользуются письма простых людей,  крестьян,  которых, как и детей,
Толстой горячо любит и ценит часто гораздо более иных "ученых",  за доброту,
за здравый смысл и неиспорченную душу, восприимчивую к "закону Бога".
  - Если на конверте надписано:  "Толстову",  а не Толстому,  то я знаю уже,
что пишет крестьянин,  что брани тут не будет и что надо ответить,  - сказал
мне Лев Николаевич.
  ...Никто более Толстого не отзывчив к текущей жизни: его она захватывает и
самыми болезненными явлениями, малейшими признаками какого-нибудь улучшения;
даже небольшой луч света в общей или частной жизни привлекает его внимание.
  Зашел как-то  разговор о новейших успехах воздухоплавания,  Лев Николаевич
желал выяснить разницу между аэропланами и дирижаблями.
  - А вы полетели бы? - спросил он меня.
  - Полетел бы.
  И я рассказал, что давно знаком с генералом Кованькой (*7*) и просил взять
меня еще тогда,  когда,  кроме водородных "пузырей", предоставленных на волю
ветру,  да неудачных "летательных крыльев",  ничего лучшего не было. Со слов
г. Кованько я сообщил, что полет не сопряжен с неприятностями, вроде качки и
морской болезни,  и что получается такое ощущение,  что не летишь вверх,  не
подымаешься,  а будто земля опускается,  уходит вниз,  Лев Николаевич  очень
заинтересовался.
  - Так земля опускается,  уходит вниз?  - переспросил он и добавил:  -  Это
хорошо, это пригодится мне для одного сравнения.
  Мне очень желалось узнать,  для чего именно,  для какого довода и в  каком
произведении это сравнение понадобится;  но,  верный принятому решению, я не
обеспокоил Толстого своими расспросами.
  Вечером около  "круглого  стола"  Лев  Николаевич  играл  в  шахматы  с г.
Гольденвейзером.  На вопрос,  знаю ли я эту умную игру, я ответил, что очень
ее любил,  но должен был бросить.  Она меня сильно волновала, и какая-нибудь
неудачная партия мерещилась во сне.  А Толстой играет спокойно и после  двух
партий,  по-видимому,  не  чувствовал  ни малейшего утомления.  Удивительные
жизненные силы!
  Во время шахматной игры Лев Николаевич неожиданно обратился ко мне:
  - Мне говорили, что вы привезли мне свои книги. Где же они?
  - Не для вас,  а для яснополянской библиотеки, - ответил я. - Для вас едва
ли они представляют какой-нибудь интерес.
  Лев Николаевич взял мой сборник ("Итоги") (*8*) и просмотрел оглавление.
  - А, воспоминания... Я люблю воспоминания, непременно прочту, - сказал он.
  Когда кончилась   шахматная   партия,  Лев  Николаевич  встал  и  прошелся
несколько раз мимо нас.  Вдруг он шутливо,  добродушно стал  упрекать  Софью
Андреевну и меня,  что мы все говорим о нем.  Я не выдержал, меня потянуло к
нему. Я взял его руку и ответил на необычайно мило выраженный укор.
  - Лев Николаевич, извините, но разве возможно в вашем присутствии говорить
о ком-либо,  кроме вас?..  Я набираюсь даже смелости и решаюсь зачислиться в
число тех просителей, которые надоедают вам просьбами о портрете, автографе,
книжке... Подарите мне все это.
  Он увел  меня  в  свой  кабинет  и  предложил  выбрать  любой из последних
фотографических снимков.
  - Всем этим в обилии снабжает меня Чертков.
  Я выбрал кабинетный,  наиболее большой и удачный грудной снимок.  На  нем,
как  нарочно,  оказалось  изречение  самого  Толстого  о  "законе Бога" и об
одинаковой сущности его  во  все  времена  и  для  всех  людей.  Книжку  Лев
Николаевич  сам  выбрал  для  меня.  Это  "На каждый день" (за июнь) - труд,
который Лев Николаевич считает самым  важным  в  числе  своих  произведений.
Вручая ее, он мне сказал:
  - Прошу вас прочесть это непременно.
  - Конечно, прочту и буду справляться с ее "изречениями" до конца жизни.
  Надписи писал Лев Николаевич без чернильницы, каким-то особым пером, вынув
его,  кажется, из кармана; я слышал о таком пере, но в первый раз видел его.
Перо,  видно,  всегда при нем.  Мирное,  небольшое орудие, а как боятся его,
когда оно заговорит против зла.
  В кабинет вошел г.  Гольденвейзер,  и,  когда Лев Николаевич выполнил  мое
желание,  мы  обратились  к нему с просьбой сыграть что-нибудь.  Вернулись в
зал,  и  известный  московский  пианист  сел  за  рояль.  Раздались  чудные,
задушевные  звуки  Шопена.  Исполнено было прекрасно,  сознательно несколько
пьес, в том числе и Шумана.
  Лев Николаевич слушал внимательно,  задумчиво,  не шевелясь. Мне казалось,
что на глазах его показались слезы.  Не  могла  великая  душа  не  тронуться
великой музыкой. Я завидовал пианисту.
  Когда все смолкло  и  г.  Гольденвейзер  закрыл  рояль,  я  напомнил,  что
появились  новые сведения об отношениях Шопена и Жорж Занд и о ее влиянии на
его творчество.
  Толстой резко,  односложно  отозвался  о писательнице,  и разговор на этом
оборвался.

        "Комментарии"

  Г. Градовский. Два дня в Ясной Поляне. - Биржевые ведомости, 1909, 15, 17,
21 октября и 13, 15 ноября, No 11364, 11367, 11373, 11413, 11417. Об этом же
см.:  Градовский Г. К. Поездка в Ясную Поляну. - В кн.: Публицист-гражданин.
Пг., 1916, с. 150-172.
  Григорий Константинович Градовский (1842-1915), либеральный публицист. Был
в Ясной Поляне 4-5 октября 1909 г. Маковицкий записал в дневнике: "Л. Н. был
Градовскому приятен,  но Градовский не был ему интересен:  насквозь либерал"
(Яснополянские записки, кн. 4, с. 65).

  1* Михаил   Матвеевич   Стасюлевич   (1826-1911),   публицист,  историк  и
журналист, многолетний редактор "Вестника Европы".
  2* А. М. Хирьяков был приговорен судом к году крепости за редактирование в
нежелательном духе газеты "Голос".
  3* "Касса  взаимопомощи  литераторов  и ученых" в Петербурге была основана
при участии Г. К. Градовского.
  4* Цитата из романа "Обыкновенная история" (1847).
  5* Имеется  в  виду письмо Н.  Ф.  Потапова и ответ ему Толстого 4 октября
1909 г. (т. 80, с. 125-126).
  6* Общество Толстого возникло в связи с юбилеем писателя по инициативе  М.
А. Стаховича и других в Петербурге в 1908 г.
  7* Александр Матвеевич Кованько  (1856-1919)  -  один  из  первых  русских
военных авиаторов, начальник школы воздухоплавания.
  8* В книгу Г.  К.  Градовского "Итоги (1862-1907)"  (Киев,  1908),  помимо
политических  очерков  и фельетонов,  вошел раздел:  "Воспоминания (бытовые,
литературные, военные)".


        ""Утро России". Н. Лопатин. Вести из Ясной Поляны"

  Приехал я к Толстому утром. Боялся, не явлюсь ли слишком рано, а между тем
застал его уже возвращающимся с прогулки.  Подвижной и легко загорающийся от
каждой   новой   мысли,   как  всегда,  он  выглядел,  однако,  озабоченным,
расстроенным.
  - Как ваше здоровье, Лев Николаевич?
  - Ничего. Отлично гулял сегодня утром, чувствовал себя великолепно, думал,
что утренняя работа пойдет хорошо.  Вдруг явилась какая-то барышня,  требует
разрешения разных вопросов, нервничает, ничего толком не может объяснить. Не
знаю, как ее и успокоить!
  Лев Николаевич разводит руками.
  - Тяжело!
  Но сейчас же,  невольно переходя от мелкой заботы текущего часа к крупной,
омрачающей  целый  период  жизни,  начинает говорить о современном положении
вещей.
  - Какое  время!  Какое  ужасное время!  Репрессии кошмаром нависли со всех
сторон.  Нельзя говорить,  нельзя писать, нельзя печатать! Вы слышали, "Круг
чтения" попал под запрет и в издании Горбунова-Посадова, и в издании Сытина?
(*1*) Я только недавно узнал эту новость!
  Лев Николаевич,  говоря это, сильно волнуется. По всему видно, как глубоко
затрагивает его этот вопрос.  В львиной мощи его протеста чувствуется  тоска
пророка,  которому  нужна  миллионная аудитория,  которого от этой аудитории
насильно удаляют.
  Я пытаюсь перевести разговор на другую тему.  Спрашиваю про текущие работы
и узнаю,  что на  днях  во  всех  заграничных  изданиях  одновременно  будет
опубликована   большая   статья  Льва  Николаевича  "Чингисхан",  касающаяся
вопросов русской современной действительности (*2*).
  - Откуда взялось такое заглавие? - интересуюсь я.
  - А это воспоминания о Герцене.  Помните у него  рассуждение  о  том,  что
сделал бы Чингисхан,  будь у него в распоряжении телеграф, железные дороги и
другие усовершенствования современной культуры (*3*).
  Разговаривая, переходим в столовую .
  На столе подан кофе, на рояле лежит только что принесенная почта.
  В этой  чудовищной  груде  газет,  книг  и  писем  неустрашимо разбирается
Александра  Львовна,  дочь  писателя,  принявшая  на  себя  функции  личного
секретаря,  после  высылки  Н.  Гусева.  Продолжая свою работу,  она любезно
сообщает мне статистику состава ежедневной почты.
  - Писем бывает штук 20-30 в день. Мы их всегда считаем. Сегодня, например,
было 28.  Но таких,  которые действительно интересны,  выбирается два, много
три.  Поступает  масса  просьб  о  денежной помощи.  Приблизительно на сумму
1500-2000 руб.  в день.  Затем присылается много рукописей,  для  прочтения,
особенно стихов.  Большая часть - совсем плохих,  даже безграмотных.  Бывают
также ругательные письма.
  - И много?
  - Нет, не очень. Все-таки почти каждый день.
  Лев Николаевич  между  тем  удаляется  в  кабинет работать Однако время от
времени возвращается в столовую,  вмешивается в общий разговор,  потом снова
уходит.  Снизу получается известие, что курсистка хотела бы поговорить с ним
(*4*). Лев Николаевич, видимо, чувствует себя для этого слишком нервным.
  - Пойди,  поговори  с нею,  успокой ее как-нибудь!  - говорит он одному из
семейных,  и в этих словах звучит хорошо известный завет Ясной  Поляны:  "Из
этого  дома  никто  не  должен  уходить  неутешенным!  Здесь  неоскудевающая
сокровищница духовной силы, частицу которой может получить всякий просящий!"
  После перерыва,   вызванного   курсисткой,   разговор   касается  доклада,
написанного для мирной конференции.  Я узнаю уже известную  новость,  что  в
Берлине публичное прочтение этого доклада было запрещено.  Тихое, убеждающее
слово яснополянского отшельника показалось  опасным  для  бряцающих  оружием
немцев.  Соглашались разрешить чтение, но с такими выпусками, на которые Лев
Николаевич не мог дать разрешения.
  Прочтен был  доклад целиком где-то в Швейцарии,  но это,  конечно,  уже не
имело большого значения.
  Мне очень  хотелось  знать  взгляд  Льва  Николаевича на некоторые текущие
события.  Начал расспрашивать,  но меня постигло  разочарование.  Те  факты,
которые важны для нас, живущих сегодняшним днем, для него, мудреца, почти не
существуют.
  Он погружен в вопросы человеческой личности и судеб всего человечества. То
же, что лежит между сферами этих двух понятий, интересует его мало. Он почти
не читает газет. Только изредка просматривает "Русские Ведомости" или "Новую
Русь".  Деятельность Государственной Думы  его  не  привлекает,  потому  что
разбираемые в ней вопросы, с его точки зрения, недостаточно существенны.
  - Ну,  а успехи воздухоплавания?  - спрашиваю я.  - Они-то должны  были бы
затрогивать  Льва Николаевича.  Благодаря  им может исчезнуть война,  пожрав
самою себя, сделавшись жестокой, до полной невозможности воевать.
  - Нет,  -  отвечает  Александра Львовна.  - Отец не предвидит такого конца
войнам.  Он настаивает на том,  чтобы люди прекратили сражаться на основании
внутреннего убеждения в безнравственности этого занятия!
  В это время возвращается куда-то исчезавший  на  полчаса  Лев  Николаевич.
Оказывается, он не выдержал, пошел еще раз поговорить с курсисткой и добился
наконец того, что успокоил ее, примирил с волновавшими ее вопросами.
  Лицо его  сияет  сознанием  принесенного  облегчения,  но снова начинается
разговор о репрессиях и опять на это мудрое старческое лицо  набегает  волна
грусти.
  Он уходит в кабинет, но работе его в этот день, по-видимому, суждено часто
прерываться.  Через несколько минут он появляется опять в столовой с газетою
в руках.
  - Прочтите! - предлагает он, указывая на одно место печатающегося в газете
"Выбранного чтения на каждый день". Я начинаю читать про себя.
  - Нет,  нет,  вслух! - просит Лев Николаевич, и, читая вслух, я замечаю по
его лицу,  какую радость доставляет глубокая мысль этому человеку,  живущему
мудростью и для мудрости.

        "Комментарии"

  Н. Лопатин. Вести из Ясной Поляны. - Утро России, 1909, 24 ноября, No 40.
  Николай Петрович  Лопатин  (1880-1914),  журналист,  после   трехмесячного
заключения  за  публикацию заметки Толстого "Нет худа без добра" (о смертных
казнях) в газете "Жизнь" приехал в Ясную Поляну 21 ноября 1909 г. Маковицкий
отметил  в  дневнике:  "Он  понравился  Л.  Н.:  нашел  его умным и скромным
человеком" (Яснополянские записки, кн. 4, с. 109).

  1* В газете "Книжный листок" от 21 ноября (No 45) сообщалось об изъятии из
продажи очередного выпуска "Круга чтения" в издании "Посредника".
  2* Статья "Чингисхан с телеграфом" имела также  другое  название  -  "Пора
понять" (т. 38).
  3* В статье Герцена "Письмо к императору Александру II  (По  поводу  книги
барона Корфа)" (1857).
  4* Маковицкий пишет:  "Утром пришла пешком с Козловки  девица  из  Москвы,
очень  нервная,  расстроенная,  за  успокоением  к  Л.  Н-чу" (Яснополянские
записки, кн. 4, с. 109).


        ""Кривое зеркало". Ив. Митропольский. В Ясной Поляне"

   А.  Г.  Михелес  (директор  общества   "Граммофон")   передал   Льву
Николаевичу   о   намерении   Акционерного  Общества  "Граммофон"  выпустить
пластинки специально для школ и народа,  и Лев Николаевич горячо откликнулся
на эту мысль.
  - Давайте  народу полезные развлечения,  давайте ему на наших пластинках в
популярном изложении мысли и советы хороших писателей, - сказал он, - и ваша
пластинка принесет такую же пользу, как и книга.
  - Этого,  собственно,  мы и хотим достигнуть,  - сказал А.  Г.  Михелес, -
вступив в соглашение с "Обществом деятелей периодической печати"... Нами уже
записан Вересаев, предполагается целый ряд других записей.
  - Я вам дам свой сборник "На каждый день", - прервал его Лев Николаевич, -
и отмечу там наиболее популярные места.  Советую вам ими вос