Кротость  человека,  написавшего "о непротивлении злу".  Нет даже и призрака
дряхлой старости. Ясные, зоркие серые глаза пытливо, нащупывающе смотрят под
пучками характерных толстовских бровей,  Лев Николаевич не велик ростом,  но
впечатление крупной фигуры.  Руки красивые, белые, даже бледные; молодые без
морщин и неизбежных желтых пятен старости. От физического труда не загрубели
ничуть.
  Коснулись текущих событий. К Думе Толстой относится отрицательно.
  - Плохая Дума...  Я не понимаю этого... Собрали людей с бору да с сосенки,
посадили  их  в  одно  место  и  сказали:  "Думайте!"  Разве можно думать по
заказу?..  К тому же большинство не знает народа,  не любит его,  не  желает
знать его истинных нужд... Нет, нам не ко двору парламентаризм. Не в духе он
русского народа!  Нам нужно что-то другое,  что именно, я не знаю, но только
не парламентаризм.  Пример Европы показал,  что и там он не нужен... Далек я
от того,  чтоб защищать и правящий класс.  Он  виноват,  ужасно,  бесконечно
виноват,  во всем,  что теперь делается в России.  Да,  разложение полное...
Какое всеобщее одичание,  как притупились и выродились во  что-то  зверское,
чудовищное  азбучные  нравственные  понятия!  Вчера  вот  пришли ко мне двое
безработных: жалкие, голодные, оборванные. Денег просят:
  "Дайте нам  на револьвер!" - "Зачем на револьвер?" - "Мы хотим убить наших
врагов, тех, кто против нас..."
  С печальным  лицом  и  с  грустью в голосе рассказывал Лев Николаевич,  но
нельзя было не улыбнуться.  К кому угодно могли  обратиться  безработные  со
своей нелепой и жестокой просьбой благословить их на убийство,  но только не
к Толстому,  выстрадавшему свое непротивление  злу  и  на  днях  перенесшему
смерть близкого родственника от руки таких же безработных... (*1*)
  Я спросил:
  - Лев  Николаевич,  в  дни  свобод было напечатано в газетах ваше письмо к
императору Александру III (*2*). Получили ли вы на него ответ в свое время?
  - Нет, никакого...
  - А это правда,  что государь сказал по  поводу  вашего  письма:  "Толстой
хочет, чтобы я его сослал в Соловки, но я ему не сделаю этой рекламы".
  - Правда...
  Лев Николаевич   спрашивал   у  нас,  что  выдвинула  новейшая  литература
самобытного,  яркого?  В свою очередь мы интересовались узнать его мнение  о
том или другом писателе.
  Отдавая должное Горькому и Леониду Андрееву,  он  ставит  им  в  минус  их
искусственность, манерность.
  - Когда читаешь вещь,  автор должен стушеваться за картинами,  образами  и
героями;  его  не  должно быть видно.  Этим грешат и Андреев и Горький;  они
поминутно выглядывают между строк каждый  по-своему...  Вот  кого  я  считаю
самым  талантливым  из  молодых  -  это  Куприна.  Прекрасная школа,  полный
объективизм.  Очень  хороши  его  картинки  казарменной  жизни.   "Поединок"
растянут, длинен, но маленькие рассказы доставляли мне большое удовольствие;
мы их вслух читали...
  - Что вы скажете о Короленко?
  - Не нравится... Тенденциозен...
  Из поэтов нынешних Толстой ценит очень Ратгауза.  По его мнению,  в стихах
Ратгауза много музыкальности, искренности и красоты... (*3*)
  Вошел слуга:
  - Там учитель приехал с Байкала.
  Лев Николаевич встал:
  - Сейчас, простите...
  И вышел твердой походкой, слегка согнувшись.
  Мы остались одни.  Уже не было солнца,  уже сгущался вечер.  В  стеклянную
дверь  балкона  был  виден  старый  запущенный сад.  Если бы он был другой -
аккуратный, симметричный, - это не шло бы к Толстому.
  Послышались быстрые женские шаги,  и, шурша платьем, обрисовалась в дверях
Софья Андреевна.  Графиня сразу овладела  разговором,  и  через  минуту  нам
казалось, что мы уже давно, давно гостим в Ясной Поляне.
  По поводу возраста Льва Николаевича Софья Андреевна заметила:
  - Я  немногим  его моложе,  мне шестьдесят три года...  Если бы кто другой
сказал,  я не поверил бы!  Прекрасный цвет лица, ни одной морщины, ни одного
седого волоса. И это у матери девяти детей!
  Какая великолепная,  неувядающая  пара   -   Софья   Андреевна   с   Львом
Николаевичем.
  - Вы тяжело чувствуете, графиня, утрату вашего брата?
  Бодрое живое лицо Софьи Андреевны омрачилось...
  - Ах,  это большое для меня несчастье!..  Я так любила покойного брата. Не
потому,   что   он  был  мне  близкий,  но  это  был  редкой  души  человек.
Бескорыстный,  он всего целиком  отдавал  себя  на  служение  безработным...
Тяжело  ему  было  ладить  с  этими  озлобленными  людьми.  Когда  я  была в
Петербурге,  совсем недавно, он мне жаловался, что они хватали его за горло,
угрожая. "Мы тебя убьем!.." - "Что ж, убивайте", - отвечал брат.
  В конце  концов  они  исполнили  свое   обещание.   Вообще   теперь   люди
превратились  в  зверей.  Вам  рассказывал  Лев  Николаевич...  на револьвер
просили...
  - Но у вас здесь, слава богу, спокойно?
  - Не совсем.  На днях мы были обворованы. Мужики соседней деревни украли у
нас двадцать девять дубов...
  Софья Андреевна   занята   капитальным   трудом.   Она   пишет   подробные
воспоминания,  обнимающие собой пространство времени больше полувека. Год за
годом.  День за днем.  Теперь  она  остановилась  на  рубеже  семидесятых  и
восьмидесятых годов.
  Книги эти будут изданы за границей одновременно на нескольких языках.
  Каждое слово  графини дышит теплой,  вдумчивой любовью к Льву Николаевичу.
Взяв себе  жизнь  созерцательную,  он  все  дела  предоставил  своей  умной,
энергичной жене. Она ведет переписку, переговоры.
  Одна крупная заграничная издательская фирма предлагает миллион  рублей  за
собрание сочинений Толстого.
  - Но я не могла согласиться... Они желают в полную собственность...
  - Теперь  у  нас  нет  нужды,  но  прежде,  давно,  мы были совсем бедные.
Приходилось самой шить и для себя и для детей.  Все они родились вот на этом
диване; на нем же родился и Лев Николаевич.
  У графини богатые литературные воспоминания...  Картинно и живо  набросала
она  одно  из посещений Тургеневым Ясной Поляны.  Он был весел,  обаятелен и
проплясал канкан, завезенный им из Парижа...
  Встало перед  нами многое далекое и забытое...  Лев Николаевич в молодости
сильно играл в карты и на биллиарде.  В короткий срок  он  поплатился  двумя
имениями.  Однажды  в  ночь  он проиграл маркеру пять тысяч.  После этого он
перевелся на Кавказ,  где жил скромно до чрезмерности, на несколько рублей в
месяц.
  В свою последнюю поездку в Петербург Софья Андреевна побывала в  Думе.  Не
понравилась ей Дума.
  - Я предполагала,  что услышу дело,  а вместо  дела,  какой-то  Озоль  или
Мозоль битый час говорил о том, как у него совершали обыск...
  Вошел Лев Николаевич и отобрал с этажерки несколько брошюрок для учителя с
Байкала.  Ушел  и вернулся к нам.  А Софья Андреевна покинула кабинет,  чтоб
распорядиться чаем.
  - Лев Николаевич,  - обратился я, - Анатолий Федорович Кони говорил как-то
мне о том впечатлении,  какое  произвела  на  него  в  чтении  ваша  повесть
"Хаджи-Мурат" (*4*). Он в громадном восторге. Думаете ее печатать?
  - Не знаю... может быть... Потом...
  Измайлов полюбопытствовал:
  - А вообще у вас много художественных замыслов, Лев Николаевич?
  - Замыслов много, и чем дальше, тем их больше... но удастся ли осуществить
их? Все меньше и меньше времени остается... Дойдемте чай пить...
  Мы прошли во временную столовую. Временную потому, что в доме идет ремонт,
и Толстые ютятся в нескольких комнатах. Мы уже были за столом, как подошли с
прогулки  Александра  Львовна  и  доктор,  Лев  Николаевич  сел  в сторону у
открытого окна и не пил чай.  Александра Львовна откупорила  ему  бутылку  с
кефиром.
  Коснулись живописи,  Лев  Николаевич  интересовался,  кого  выдвинула   за
последнее  время  молодая  школа.  К  символистам  и декадентам не лежит его
сердце. В пластическом искусстве, как и в литературе, он ценит искренность и
реализм.   Любимцы  его:  Репин,  Ге,  Суриков,  Поленов,  Виктор  Васнецов,
Нестеров...
  - Какой больше всех ваших портретов нравится вам?
  - Передающий меня лучше других, по-моему, портрет Крамского...
  Оказывается, копия  с  Крамского,  которую мы видели в гостиной,  написана
Софьей Андреевной. По словам графини, это была ее первая попытка в живописи.
Попытка  блестящая,  ибо  можно было думать,  что портрет копирован опытным,
владеющим техникой мастером (*5*).
  С Измайловым,   магистрантом   духовной  академии,  Лев  Николаевич  долго
беседовал на богословские темы.
  Единственный раз  в  жизни  пришлось Толстому иметь дело с Победоносцевым.
Неприятное осталось впечатление.
  - В  восемьдесят  первом году я написал ему большое письмо по поводу казни
цареубийц...  Победоносцев ответил мне.  Он доказывал, старался убедить, что
смертная казнь совершенно в духе христианства. Скверное было письмо...
  - Лев Николаевич, это правда, что Победоносцев (*6*) служил вам натурщиком
для Каренина?
  - Ни Победоносцев,  ни Валуев (*7*),  как думали некоторые. Каренин фигура
созданная... Догадки же относительно "Войны и мира" имеют основание. В семье
графов Ростовых много портретного сходства с нами, Толстыми...
  Незаметно бежало  время.  Уже  одиннадцать часов.  Нам пора ехать в Тулу к
ночному поезду.
  Простились, вышли.  В  темноте позванивали бубенчики.  Дорогой мы делились
впечатлениями.  И каждый признался,  что вечер,  проведенный в Ясной Поляне,
один из самых светлых, чарующих в его жизни.
  А кругом густилась темная,  тяжелая,  слепая мгла...  Пруд  меж  косматыми
деревьями мнился населенным кошмарными призраками...
  В открытом поле лошади сбились с дороги... Накрапывал дождь.

        "Комментарии"

  Н. Брешко-Брешковский. В Ясной Поляне у графа Льва Николаевича Толстого. -
Петербургская газета, 1907, 26 июня, No 172.
  Николай Николаевич    Врешко-Брешковский    (1874-1943),    писатель     и
художественный  критик.  Был  в  Ясной  Поляне  14 июня 1907 г.  вместе с А.
Измайловым.

  1* 19 мая 1907 г.  группа эсеров-максималистов убила брата С.  А. Толстой,
инженера путей сообщения Вячеслава Андреевича Берса.
  2* В письме, отправленном в марте 1881 г. Александру III, Толстой призывал
его помиловать приговоренных к смертной казни революционеров-первомартовцев.
  3* О Ратгаузе и отношении к нему Толстого см. ком. к интервью 1906 года.
  4* А.  Ф.  Кони  гостил  в  Ясной Поляне 1-4 апреля 1904 г.  Тогда и могло
происходить чтение глав "Хаджи-Мурата".
  5* Ошибка:  Софья  Андреевна  называла  портрет "своим",  так как заказала
Крамскому копию для себя.
  6* Константин Петрович Победоносцев (1827-1907), обер-прокурор Синода, был
ярым врагом Толстого и писал Александру  III,  что  под  влиянием  сочинений
писателя   "умственное  возбуждение"  "угрожает  распространением  странных,
извращенных понятий о вере,  о церкви,  о правительстве  и  обществе"  (см.:
Письма Победоносцева Александру III, т. 2, с. 253).
  7* Петр  Александрович  Валуев  (1814-1890),  в  1861-1868   гг.   занимал
должность министра внутренних дел.


        ""Биржевые ведомости". Д. П. Сильчевский. День у Льва Толстого"

  День 26-го июля навсегда останется памятным днем в моей жизни. В этот день
я увидел Толстого.
  Осенью и зимой 1902 года я переписывался с Л.  Н.  Толстым.  Тогда, по его
просьбе,  переданной покойным Вл. Стасовым, я собирал, переписывал и посылал
ему  некоторые  исторические  и  литературные  материалы  для   повести   из
кавказской боевой жизни "Хаджи-Мурат", которую в то время Л. Н. писал.
  Когда я закончил доставление ему собранных мною материалов,  Л. Н. прислал
мне теплое письмо, в котором советовал мне беречь свои глаза (в то время мне
грозила слепота),  добавляя:  "Ваши глаза стоят дороже всех моих  сочинений"
(*1*).
  Проживая нынешним   летом   на   дачном   положении   в   захолустном    и
отвратительном, но - как-никак - богоспасаемом граде Галиче, я уже собирался
вернуться  в  Петербург,   к   своим   обычным   занятиям,   и,   располагая
тремя-четырьмя  свободными  днями,  задумал наконец съездить в Ясную Поляну,
хотя для этого и приходилось сделать большой крюк.
  Я известил  Л.  Н.,  что  навещу его приблизительно в 20-х числах августа.
Впоследствии Толстой,  когда я был у него,  говорил мне, что, в ответ на мое
извещение,  он  послал мне (так ему твердо помнилось) пригласительное письмо
(*2*).  Утром 24-го июля я  выехал  из  Галича  и  через  двое  суток  после
разнообразных дорожных приключений прибыл на станцию Щекино.
   Войдя   в   дом   Льва   Николаевича,   я  остановился  в  передней,
установленной по стенам книжными шкафами.  Через стекла я потом  смотрел  на
вытисненные на корешках переплетов и на корешках обложек названия книг.  Все
в хаотическом беспорядке,  и чего-чего только нет:  "Жития святых"  рядом  с
"Social  Evolution" Benjamin Kid (*3*) и т.  д.  и т.  д.  Сверху в переднюю
спустился старик с седой бородой и нависшими кустистыми  бровями,  одетый  в
халат.  Я  сразу  понял,  что  это он,  последний из мировых писателей - тот
Толстой, сочинениями которого я зачитывался в течение последних 45-ти лет.

  Я почувствовал  то  знакомое  мне  смущение  и  ту робость,  которые я уже
испытывал  давным-давно,  в  1871  году,  при  первых  встречах  с   М.   Е.
Салтыковым-Щедриным,  Н.  А.  Некрасовым  (которому  меня  представил тот же
Щедрин) и с германским генерал-фельдмаршалом графом Карлом Мольтке.
  Преодолев свою невольную робость, я отрекомендовался.
  - Да, Дмитрий Петрович... как же, я писал вам, чтобы приехали.
  Я признался, что еще не получал письма, и продолжал:
  - Я отправил вам заказное письмо, где говорил, что афоризмы Вовнарга еще в
1892  году  переведены  г.  Первовым  и  изданы  Сувориным  в  его  "Дешевой
Библиотеке".  Значит,  и переводить их незачем, как бы там кто ни смотрел на
философскую ценность вовнарговской "мудрости".
  - Подождите и не говорите так быстро,  - с невыразимо симпатичной,  мягкой
улыбкой и с добродушнейшим смехом остановил меня Толстой.  - Знаю, знаю, что
вы - библиограф.  Вам и книги в руки.  Но дело в том, что Вовнарга переводил
мой хороший приятель Русанов и...
  - Какой же это Русанов?  Не Николай ли Сергеич, - Н. Е. Кудрин-псевдоним -
в "Русском Богатстве" Короленки и Михайловского?
  Оказалось из объяснения Толстого,  что это "Федот,  да не  тот".  Это  был
совсем другой Русанов (*4*).
  - Кстати,  - вспомнил Л.  Н., - благодарю вас за библиографическую помощь,
которую вы оказывали мне при писании мною "Хаджи-Мурата"...
  - Ну,  вот еще что вспомнили.  В письме вы сказали  мне,  что  мое  зрение
дороже  ваших сочинений.  Скажите откровенно,  Лев Николаич,  эта фраза была
деликатной фразой или написана была вами от сердца?
  - Как  же  вы,  Дмитрий  Петрович,  могли и можете еще сомневаться,  что я
действительно от души благодарил и благодарен был за вашу  помощь  мне,  как
библиографа и доброго человека?..
  Мне стало неловко, я поспешил перевести разговор на другую тему.
  Разговаривая, граф увел меня наверх, к себе в кабинет, и, усевшись там, мы
продолжали беседовать, точно старые знакомые.
  - А что теперь, как ваше здоровье, Лев Николаич?
  - Да вот вы напомнили мне, что надо принять...
  Граф лил в рюмку какую-то жидкость.
  - Что ж это такое за лекарство?
  - Эмская вода, - ответил Толстой. - Знаете, я очень плохо провел эту ночь.
Ну да, слава богу, теперь чувствую себя хорошо.
  Я осмотрелся.  Кругом  на  столах и стенах были все книги,  книги,  книги,
брошюры, брошюры и брошюры.
  - А  что  это  у вас за "Круг чтения"?  Это ваше последнее сочинение?  Оно
вышло в свет?  Признаться, я отстал за последнее время от библиографии. Были
личные тяжелые обстоятельства...
  - "Круг чтения" да "Письмо к китайцу" (*5*) я считаю,  пожалуй, лучшими из
моих сочинений...
  - Нет, Лев Николаевич, - перебил его я, - вы глубоко ошибаетесь: лучшее из
всего, что вы написали, - это ваша "Война и мир"...
  - Нет, это самое глупое из моих сочинений.
  Я вытаращил глаза от изумления.
  - Да вы это шутите или серьезно говорите?
  - Серьезно.  А  если  мой  "Круг чтения" и "Письмо к китайцу" не имеют еще
такого успеха,  как "Война и мир",  так это легко объясняется  тем,  что  на
свете  больше глупых читателей,  чем умных,  и действительно хорошие книги у
нас в России раскупаются медленно.
  - Опять вы ошибаетесь, Лев Николаевич: первое издание "Мертвых душ" Гоголя
в 1842 году было расхватано в каких-нибудь два-три месяца.
  - Ну,  еще  бы!  -  заметил  Толстой.  -  Ведь  "Мертвые  души"  - глубоко
художественное сочинение.
  - Но   ведь  вы  не  можете  же  быть  сами  судьей  в  собственном  деле.
Предоставьте это народу.  Народ - верховный судья всего:  и своей участи,  и
литературных произведений своих писателей...
  Л. Н. рассмеялся тихим, славным, несравненным смехом...
  - Чему же это вы смеетесь, Лев Николаевич?
  - Да как же:  вы так  торжественно  провозглашаете  давно  всем  известные
истины, вроде, например, того, что дважды два - четыре...
  - Ну,  - возразил я,  - Пигасов (*6*),  например, говорил, что, по женской
логике,  дважды два выйдет не четыре, а стеариновая свечка, а Глеб Успенский
- что из наблюдения народной жизни сперва как будто выйдет так,  что  дважды
два - свиная морда...
  - А вот я,  в разговоре с вами,  забыл даже,  что мне пора идти гулять.  Я
распределил свое дневное время так.
  И Толстой стал объяснять, в какие часы дня он гуляет, читает, пишет, ездит
верхом и проч.  Но,  признаюсь,  я плохо слушал его,  занятый совсем другими
мыслями.
  - А вот, Дмитрий Петрович, сойдемте вниз.
  И он повел меня в переднюю и указал на комнату против входных дверей.
  - Отдохните с дороги. Ведь на железной дороге ночью вы, верно, мало спали.
  - Совсем почти не спал. Так, дремалось малость...
  - Ну,  так и отдохните.  Вот комната для гостей, распоряжайтесь здесь, как
сочтете удобнее...
  - Отдых мне, Л. Н., не нужен. Я отдыхать не буду. Я сплю только три-четыре
часа в сутки.
  - Это очень мало.
  - Всякий  человек  спит  столько,  сколько  требуется  его  натурой,   его
организмом для восстановления сил.
   Возвращусь немного назад.  До обеда,  после верховой прогулки графа,
когда он дал для чтения книги пришедшей к нему и сидевшей со мной под  дубом
женщине  для  ее  племянников,  - граф ходил со мною по одной из ближайших к
дому аллей. Между прочим, я сказал:
  - В каждом из нас, людей - людей вообще, великих ли, малых ли, деятелей ли
или  бездельников,  честных  людей  или подлецов - есть и хорошие,  и дурные
стороны.  Достоевский даже среди самых отчаянных живорезов-каторжников - и у
них  находил  хорошие  стороны.  Задача  всех  нас  - развивать хорошие наши
качества и уничтожать или ослаблять дурные.  Вы достигли этого,  вы идете по
этому пути. Дай бог, чтобы и я, и другие шли с успехом по этому же пути.
  Я говорил с графом совершенно откровенно,  не стесняясь, как будто с давно
знакомым. Встречаются иногда такие люди, с которыми при первом же знакомстве
чувствуешь себя откровенно,  поведаешь им все и о себе,  и  о  своих  тайных
думах.
  После обеда подошло десятка полтора близких знакомых и,  соседей  графа  и
его   семьи.  Граф  меня  со  всеми  ними  перезнакомил.  Но  особенно  граф
рекомендовал мне,  - "Мой близкий друг",  - сказал  он  про  него  с  особым
ударением,  -  Вл.  Григ.  Черткова,  недавнего  заграничного  издателя  так
называемых "Запрещенных  сочинений  Толстого".  Черткову  я  сказал,  что  я
написал  о  нем  две  библиографические  заметки  и  упомянул  о своей серии
биографий "Деятелей освободительного движения".
  - А чьи биографии и характеристики вы печатали? - спросил меня Толстой.
  Я назвал Радищева,  Пестеля,  Рылеева,  Герцена,  Петрашевского,  Огарева,
Добролюбова,    Мих.   Михайлова,   Чернышевского,   Бакунина,   Лаврова   и
Михайловского.
  Л. Н. засмеялся своим невыразимо славным, тихим смехом и сказал мне:
  - Ну,  вы никого  не  забыли.  Вы  правоверный,  верный  вашей  религии  -
рево