люции...
  - Но я писал только о мертвых.  О живых,  еще  находящихся  среди  нас,  -
например,  о Вере Фигнер,  Вере Засулич,  князе Кропоткине,  Лопатине, Дейч,
Морозове - я ведь не писал и не включу их,  по всей вероятности,  если издам
отдельно "Наших освободителей"...
  - Да к тому времени - кто знает?  - еще откроются новые мощи ваших святых,
-   с  добродушнейше-лукавой,  иронической  улыбкой  заметил  граф  и  снова
засмеялся...
  Между прочим, Л. Н. тепло вспомнил о покойных С. Перовской, А. И. Желябове
и Кибальчиче, друге моего отрочества и юности.
  - А  вот  дружба  дружбой,  а  служба  службой,  -  заявил  я.  - Мне надо
торопиться в Питер, и я хочу поспеть к 11-часовому ночному поезду.
  - Да  уж  если  вы  непременно  хотите  уехать от нас сегодня,  - (а то бы
остались?  - Я отрицательно покачал головой),  - то мы вам заложим лошадь  в
экипаж.
  Я поблагодарил, но отказался.
  - Ну,  как  знаете,  - сказал граф.  - А вот что - я окончил сегодня новую
статью.  Так как Дмитрий Петрович торопится поспеть к поезду, - обратился Л.
Н.  ко  всем присутствовавшим здесь,  - то нельзя ли будет и прочесть ее еще
при нем,  при библиографе, тем более что именно по поводу этой статьи я хочу
уполномочить Д. П. исполнить в редакциях петербургских газет одно важное для
меня поручение.
  - А долгое время займет чтение вашей статьи,  Лев Николаевич?  - спросил я
его.
  - С полчаса, пожалуй.
  - Ну,  хоть час,  - я,  во всяком случае,  к  поезду  поспею.  Я  хожу  по
шесть-семь верст в час, а теперь только еще семь часов вечера, - сказал я.
  После этого все - все на той же веранде  -  расположились  группами;  граф
сидел  рядом с чтецом (было нас 15 человек),  и приступили к чтению.  Чтец и
декламатор попался прекрасный: я слушал очень внимательно.

  Все соблюдали строгое молчание.
  Статья графа   была  написана  на  тему  заповеди  "Не  убий!"  (*7*).  Со
свойственным ему своеобразно могучим талантом и  логической  убедительностью
он   обращался   и   к   нашему   теперешнему   правительству,   и  к  нашим
революционерам-террористам с просьбою,  с мольбою -  одному  (правительству)
прекратить  "белый  террор"  - убийства посредством виселиц и расстрелов,  к
другой стороне - к революционерам - с тою же  просьбою  прекратить  "красный
террор" - убийства посредством динамитных взрывов, револьверных пуль, бомб и
проч.  Статья производила сильное, неотразимое впечатление и гипнотизировала
слушателей.
  По окончании чтения стали говорить об этой статье. Я заметил:
  - Да ведь это "Vox clamantis...
  - ...in deserto" (*) - докончил, перебивая меня, Лев Николаевич. - Но ведь
надо же по совести испробовать все доводы, чтобы прекратить кровопролитие. И
я вас, Дмитрий Петрович, прошу оказать мне большую услугу.

  (* глас вопиющего в пустыне (лат.). *)

  - Сделаю для вас все, что смогу.
  - Вас знают в редакциях петербургских ежедневных газет?  - спросил меня Л.
Н.
  - Должны знать.
  - Так вот вы попросите,  пожалуйста, издателей и редакторов, чтобы все они
напечатали  эту  мою статью,  которую вы сейчас слышали,  - напечатали все в
один день сразу (*8*). Нечего, конечно, и говорить, что ни о каких гонорарах
и  речи  тут  не может быть.  Ведь я доказываю в своей статье неопровержимую
истину, что...
  - Что спокойствие и счастье дорогой нам отчизны,  Лев Николаевич, настанет
с  прекращением  террора  и  "белого",  и  "красного",  и   что   я   должен
ходатайствовать  перед редакциями петербургских наиболее влиятельных газет о
помещении с означенной целью вашей статьи.
  Я поблагодарил  Толстого,  крепко пожал ему руку и распрощался с ним,  его
семьей и друзьями,  взял свою котомку (в  которую  заботливая  рука  графини
наложила пирога, вареного языка и прочей снеди) и зашагал по парку.

        "Комментарии"

  Д. П. Сильчевский. День у Льва Толстого. - Биржевые ведомости, 1907, 2 и 3
августа, No 10029 и 10030.
  Дмитрий Петрович Сильчевский (1851-1919),  журналист,  библиограф. Посетил
Ясную  Поляну  26  июля  1907  г.  Н.  Н.  Гусев  записал  следующий отзыв о
Сильчевском Толстого:
  "После ухода   Сильчевского   стали   о   нем   говорить   и    отзывались
неодобрительно. Но Лев Николаевич сказал:
  - Он хорош.  Он тяжел, но хорош" (Гусев Н. Н. Два года с Л. Н. Толстым, с.
331).

  1* Сильчевский цитирует по памяти. "...Моя работа не стоит ваших, глаз..."
- написал ему Толстой 17 ноября 1902 г. (т. 73, с. 329).
  2* Письмо  было  отослано,  но  не дошло.  Сохранилась пометка на конверте
рукой Толстого:  "Благодарить за извещение и написать,  чтобы приезжал"  (т.
77, с. 301).
  3* Брошюра  "Социальная  эволюция"  (Лондон,   1894)   принадлежала   перу
английской   женщины-социолога   Бенжамен   Кидд   (1858-1916).  Хранится  в
яснополянской библиотеке Толстого.
  4* Вовенарга  перевел  для Толстого Гавриил Андреевич Русанов (1846-1907),
близкий его знакомый с 1883 г.
  5* Под этим названием было напечатано письмо к Ку  Хунмину  (октябрь  1906
г.)
  6* Герой романа И. С. Тургенева "Рудин".
  7* В начале июля 1907 г.  в Петербурге был  арестован  Н.  Е.  Фельтен  за
издание брошюры Толстого "Не убий" (1900). Это послужило толчком для писания
Толстым статьи "Не убий никого" (т. 37).
  8* Статья  "Не убий никого" с большими купюрами была напечатана 6 сентября
в газете "Слово",  а 8 сентября перепечатана "Русскими ведомостями" и  рядом
других газет.


        ""Голос Москвы". Г. Клий. Новая статья графа Л. Н. Толстого"

  Л. Н.  Толстым  написана  статья  на  тему  о  непрекращающихся  в  России
убийствах  и  зверствах  под заголовком "Не убий никого".  Эту статью Л.  Н.
хочет поместить в один и тот же  день  во  всех  газетах.  По  этому  поводу
сотруднику нашему,  побывавшему в Ясной Поляне,  удалось узнать - отчасти от
самого Льва Николаевича, отчасти от лиц, близких к нему, - следующее:
  Статья действительно  написана  Львом  Николаевичем,  но в настоящее время
далеко еще не готова  к  печати.  По  обыкновению,  Л.  Н.  каждый  день  ее
изменяет:  делает поправки,  дополнения, сокращения и т. д. Всякий раз после
такой черновой корректуры статья переписывается на  пишущей  машине,  Л.  Н.
опять  самым тщательным образом просматривает текст,  и в результате - новые
поправки, новая переписка.
  За самое короткое время, по словам графини С. А. Толстой, статья выдержала
около двадцати таких корректур.
  - И  вероятно,  выдержит  еще  столько  же!  -  добавляет,  смеясь,  Софья
Андреевна.  - Не дальше,  как сегодня,  то есть в субботу,  опять со статьей
произошло  что-то.  Я  слышала,  как Лев Николаевич давал какие-то пояснения
барышне,  которая у нас работает на пишущей машине, читал и показывал места,
где сделаны поправки, волновался...
  Это волнение в период, когда Лев Николаевич готовит что-либо для печати, -
тоже  характерная  и  хорошо знакомая черта писателя всем,  кому приходилось
видеть его в такое время.
  И в данном случае состояние Л.  Н.  тем более понятно,  что статья, по его
мысли, должна появиться в один и тот же день не только в русских газетах, но
и в наиболее распространенных заграничных изданиях.
  Все заботы по печатанию статьи в заграничных изданиях взяло на  себя  одно
лицо,  близко  стоящее  к  Л.  Н.  (*1*)  и  уже не раз исполнявшее подобные
поручения.
  - Я  лишен возможности,  - говорил Л.  Н.  нашему сотруднику,  - поместить
статью в московских газетах раньше,  чем в заграничных изданиях, потому что,
как мне объяснили,  тогда эти последние издания ограничились бы перепечаткой
из русских газет лишь  выдержек  статьи,  -  может  быть,  даже  им  угодных
выдержек.  А  этого  бы  мне  не хотелось.  Пусть уж статья будет напечатана
целиком.  Поместить свою статью в какой-нибудь одной газете я тоже не  могу,
так  как  это  легко могло бы быть истолковано в том смысле,  что я ей отдаю
предпочтение перед всеми остальными,  - а при нынешней политической  окраске
газет  еще  скажут,  пожалуй,  что  я примыкаю по своим убеждениям к той или
другой политической партии.
  От одной  московской  газеты  я  получил  уже  уведомление,  что  редакция
согласна поместить мою статью одновременно с другими изданиями...
  На вопрос, как скоро эта статья может появиться в печати, Л. Н. ответил:
  - Думаю,  недельки через три. Хотя с переводом статьи на иностранные языки
дело может затянуться до месяца и больше...
  В заключение остается лишь сказать,  что статья  в  сжатой  сильной  форме
сконцентрировывает,  так сказать,  в себе все взгляды Л.  Н. на человеческие
взаимоотношения,  уже  известные  читающей  публике.  А  лейтмотивом  статьи
является идея: "Не убий никого!"
  Эта работа не мешает Л. Н. следить самым внимательным образом за всем, что
творится  в  России,  по  газетам,  а  также  за новыми книгами и брошюрами,
которые появляются на нашем книжном рынке.
  Вечера Л.  Н.  проводит  в обществе гостей,  которых сейчас в Ясной Поляне
очень много.
  - Полон дом! - как говорит Софья Андреевна...

        "Комментарии"

  Г. Кл-ий.  Новая статья графа Д.  Н.  Толстого.  - Голос Москвы,  1907,  8
августа, No 183.
  Автор статьи - журналист  Генрих  Осипович  Клепацкий  был  у  Толстого  4
августа 1907 г.  (см.:  Маковицкий Д.  П.  Яснополянские записки,  кн. 2, с.
471).

  1* В. Г. Чертков.


        ""Речь". А. Вергежский . У Л. Н. Толстого"

   Приветливо и ласково расцеловался Толстой с моим спутником Ш. (*1*)
  - Как здоровье, Лев Николаевич?
  - Отлично,  отлично... Пишу Черткову, что я так здоров, что поглупел даже,
- шутил он, пропуская нас в столовую.
  Опять то  же чувство простора и удобства,  которым полна вся Ясная Поляна.
Высокие потолки,  окна с двух сторон заливают светом всю комнату.  Посредине
длинный  обеденный  стол.  Старая мебель красного дерева,  несколько мягких,
глубоких кресел, кушетка, зеркало.
  На белых  штукатуреных  стенах  темные  портреты  предков  в  потускневших
золотых рамах.  Ничего лишнего,  роскошного,  модного.  Настоящее дворянское
гнездо,  свитое не на показ, а для себя. И у хозяина простота, приветливость
и тонкая благовоспитанность старого барина.
  Наш приезд оторвал его от работы. Он не сразу ушел к себе, а присел тут же
около стола,  пока нам подавали чай,  расспрашивал  Ш.  о  семье,  об  общих
знакомых,  шутливо  вспоминал  всякие мелочи и подробности их прежних частых
встреч. Мой спутник был когда-то толстовцем, но потом весь отдался земской и
политической работе. Разговор скоро перешел на общественную тему. Это было в
самые темные времена владычества Плеве (*2*), накануне японской войны.
  - Да,  да,  трудно  у  нас.  Темнота и насилие,  - сдвинув мохнатые брови,
сказал Толстой,
  - Трудно,  а  только  все-таки  за  последнее время есть надежда,  оживает
жизнь,  двигается,  - заметил мой спутник и стал рассказывать о  съездах,  о
попытках  к  организациям,  о  всех струйках,  которые тогда уже пробивались
наружу. Толстой пытливо посматривал на оживленное лицо собеседника.
  - Действительно что-то в народе совершается...  Штундисты... И от воинской
повинности начинают отказываться.  Бродит у них дух.  А ведь главное  -  это
дух. Не создадите вы лучшей жизни, пока люди лучше не станут.
  - А могут ли они стать лучше при теперешних политических формах? - спросил
я.
  - Вот,  вот,  это самое и есть  самое  вредное,  -  горячо  заговорил  Лев
Николаевич. - Это погоня за внешностью, она только отвлекает от главного, от
внутреннего совершенствования.  Политика  -  это  внешнее,  а  надо  думать,
непрестанно  думать  о духе.  Перед нами еще столько нерешенных нравственных
проблем.  Вот, например, дети, - надо их крестить или нет? Или солдатчина...
Или вот самое простое житейское дело. Идет крестный ход. Снять мне шапку или
нет?
  Мне показалось,  что он шутит.  Что это такое, мы говорим о конституции, о
бесправии, об общем переустройстве жизни, а тут вдруг снимать шапку или нет!
Но  лицо Толстого было серьезно и задумчиво.  Он стал рассказывать нам,  как
его сосед крестьянин,  отрицая обрядность,  вынес из избы все иконы и за это
попал в Сибирь, Лев Николаевич много и упорно за него хлопотал, но ничего не
мог сделать.
  Рассказывает он отлично.  Ярко,  метко, кратко, одним-двумя словами, рисуя
лицо,  картину,  бытовую подробность. Словом, так, как и должен рассказывать
автор "Севастопольских рассказов" и "Анны Карениной".
  - Вот вы находите,  что мы напрасно бьемся из-за политики. Если так, зачем
же вы хлопотали об этом мужике? Пусть бы шел в каторгу, если форма ничего не
значит...
  Толстой сразу рассердился, сдержанной, не явной досадой очень воспитанного
человека. Но все-таки в глубоких маленьких глазах вспыхнул огонек.
  - Ну да,  хлопотал,  потому что мне так хотелось. Не для него, а для себя.
Мало ли я что для кого сделаю.  Если вы у меня сахару попросите, я дам, даже
водки дам,  хотя и знаю,  что это ни к чему,  что это не важно.  Только душа
важна.
  Мне не  хотелось  его  раздражать,  и  я  замолчал.  Потом в течение дня я
несколько  раз  замечал  эту  нетерпимость   Толстого   к   возражениям,   к
противоположному мнению.  В этом,  быть может, сказывалась и страстность все
еще  неуходившейся  могучей  бурной  натуры,  и  самоуверенность   человека,
считающего себя обладателем абсолютной истины. А может быть, и та атмосфера,
которой окутан великий писатель.
  Большинство биографов   и   наблюдателей   говорят  о  влиянии  гр.  Софьи
Андреевны,  которая вносит узкопрактическую,  земную ноту в жизнь  Толстого.
Мне не пришлось ее видеть, ее не было в Ясной Поляне. Вообще из семьи никого
не  было.  Было  только  несколько  человек,  очевидно  близких  знакомых  и
постоянных  посетителей.  И  вот  в  их отношении к старому художнику,  в их
разговорах и рассказах было что-то такое душное,  такое лампадное,  что  мне
почему-то вспомнилось детство, когда отец возил нас в монастырь, на поклон к
старой игуменье.  В ее комнате окна всегда были наглухо заперты;  послушницы
скользили  бесшумно  с  опущенными  глазами,  а  гости  после  каждого слова
кланялись настоятельнице.
  Тяжелее всего  было то,  что мы ясно видели,  как эта атмосфера обособляет
Толстого,  заволакивает даже от  его  художественной  проницательности  весь
смысл  жизни новой России.  Позже нам и пришлось,  с еще большей горечью,  в
этом  убедиться,  когда  великий  писатель  выступил  со  своими  маленькими
обличениями всего освободительного движения.
  Это особенно поражало моего  спутника,  который  несколько  лет  не  видал
Толстого и нашел его очень изменившимся.
  Среди завсегдатаев был молодой и безличный  москвич,  розовый,  богатый  и
очень увлеченный обращением. Он почтительно рассказывал о Добролюбове (*3*).
Талантливый поэт-декадент  тогда  еще  только  успел  удивить  Москву  своим
обращением в странника-богомольца, своим грубым кафтаном, своим аскетизмом и
суровым обличением чужого баловства.  Юноша по простодушию рассказывал такие
черточки, в которых ясно сказывалась рисовка и театральность бывшего эстета,
ставшего проповедником. Но Толстой слушал так внимательно, так сочувственно,
что было тяжело и больно.
  - Да,  да.  Он и у меня был.  Пришел в лаптях. Говор мужицкий. Я с ним два
часа разговаривал и не подозревал, кто он такой, думал настоящий странник. А
он все мне говорил, как я живу и что моя жизнь идет вразрез с моими мыслями.
Так все прямо и говорил.
  Лев Николаевич рассказывал об этом  с  какой-то  детской  почтительностью,
совершенно  не  идущей  к  его старческому,  бородатому лицу,  которое знают
грамотные люди всего света.
  - Зачем  же  ему  понадобилось  по-мужицки  говорить?  -  с  чуть заметной
усмешкой спросил мой спутник.
  Розовый москвич стал усердно, захлебываясь, доказывать, что так и надо. Но
Толстой быстрым взглядом окинул нас обоих и сразу переменил разговор.  Видно
было, что эти острые, в самую глубь человека проникающие глаза, прочли в нас
полное отрицание и лаптей,  и посоха,  и всей этой обличительной комедии.  С
уверенной  простотой  отличного  собеседника Лев Николаевич переменил тему и
заговорил о своей работе.  Он писал  тогда  предисловие  к  книге  какого-то
американца,  старавшегося  разрушить  авторитет  Шекспира  (*4*).  Не  то  с
увлечением,  не то с досадой Толстой доказывал нам,  что Шекспир  -  это  не
особенно   талантливый   компилятор,   ловко   умевший  пользоваться  чужими
произведениями.  У него  нет  ни  стиля,  ни  уменья  создать  характер,  ни
истинного понимания человеческой психологии.  Выходило так,  точно только по
недоразумению люди целые века зачитывались английским драматургом. Мы лениво
возражали  и  были  очень рады,  когда наконец удалось перевести Толстого на
другую тему.
  Оказалось, что  у него задумана еще другая работа (*5*).  Не помню - начал
ли он ее тогда,  или только собирал материалы.  Это была  повесть  из  жизни
Николая I. Вернее - вся его жизнь.
  - Помните, как Екатерина Вторая смотрела на маленьких внучат и жалела, что
она  не  наметила  сразу  Николая в цари?  И потом - конец.  Севастополь уже
отдан.  Все валится.  Николай Первый умирает.  Он уже не  может  говорить  и
только  сжимает  кулак,  жестом  показывает  молодому  наследнику,  как надо
держать Россию.
  Опять мы  увидели  перед  собой  могучего художника,  владеющего волшебным
даром приковывать и покорять чужое внимание. Не знаю, показалось ли мне, или
это  действительно  было  так,  но,  только когда он говорил,  как будто и с
увлечением,  о Добролюбове,  о непротивлении,  о Шекспире, было что-то в его
речах  застывшее,  ненужное.  Зеленый  свет,  мерцавший  в маленьких глазах,
тускнел, уходил куда-то. Резче и несомненнее выступало старчество. Пряталась
нестареющая молодость духа.
  Но когда он,  отдельными штрихами,  яркими картинами, рассказывал нам то о
Николае I, то о Герцене, то о декабристах, - все лицо у него преображалось.
  Была уже вторая половина дня.  За окнами смутно чернели вершины больших  и
старых  деревьев.  Лампа  с  широким  абажуром уютно освещала столовую,  Лев
Николаевич забрался на мягкую удобную кушетку и,  очевидно сам  увлекаясь  и
воспоминаниями,  и  образами,  говорил  своим тихим,  гибким голосом.  А мы,
счастливые,  что слушаем и  видим  того  Толстого,  которого  всегда  любили
крепкой, не меняющейся любовью, жадно ловили каждое слово.
  Особенно жизненно вставали  перед  нами  декабристы.  Он  и  лично,  и  по
семейным преданиям хорошо знал их и, по-видимому, предполагал все это внести
в повесть о Николае.  Как-то не верилось, что вся эта громада художественных
образов  останется  нерожденной,  а  какая-то  ненужная,  нелепая  статья  о
Шекспире уже несколько месяцев поглощает его внимание.
  С проникновенной  простотой рассказывал он нам новые подробности.  Картину
разжалования,  которым  руководил  человек,  сам  принадлежавший   к   Союзу
Благоденствия,  Лев  Николаевич  передал  с такой силой,  что мой спутник не
выдержал:
  - Господи,  Лев  Николаевич,  да  бросьте  вы  Шекспира.  Пишите вы скорее
Николая.  Ведь это опять что-нибудь вроде "Войны и мира" выйдет.  За что  же
нас лишать...
  И вдруг  по  лицу  старика  разлилась  лукавая  и  довольная  улыбка.   Он
почувствовал  в  этих  словах  такую  искреннюю,  такую  горячую преданность
Толстому-художнику,  Толстому - великому писателю земли  русской,  что  даже
ему, избалованному похвалами на всех возможных языках, это польстило.
  - Да,  напишу,  напишу,  -  добродушно  сказал  он,   ласково   глядя   на
укоризненное лицо Ш.
  Быть может,  смягченный  художественностью  собственных  рассказов,  он  к
вечеру  стал  милостиво  говорить  с  нами  о  политике.  На  этот раз после
непродолжительного спора  он  признал,  что,  конечно,  против  политической
свободы он ничего не имеет.
  - Ну конечно,  нельзя же водить взрослого человека  в  коротком  платьице,
надо новое сшить. Только это не главное, главное - душа.
  Об этом мы и не спорили.
  Нам обоим не х