лышева Толстой переслал ему ярлык для  бутылок  с  водкой,
написанный   факсимильно,   собственной   рукой   (см.:   Маковицкий  Д.  П.
Яснополянские записки, кн. 4, с. 79 и 442).
  2* См. прим. к статье А. Измайлова.


        ""Сине-фоно". Владимир Коненко. У Льва Николаевича Толстого"

  В начале сентября этого года  мы  отправились  к  графу  Льву  Николаевичу
Толстому   с   поручением  получить  от  маститого  писателя  разрешение  на
производство с него синематографических снимков,  и если окажется возможным,
то и выполнить самые снимки.
  Не без волнения выскочили мы - я и мой  сотоварищ  -  из  экипажа  у  двух
массивных колонн, стерегущих вход в парк Ясной Поляны.
  Вот он,  тот тихий уголок,  где  погруженный  в  свои  думы  и  творческую
деятельность почти безвыездно проживает "великий писатель земли Русской"!
  Широкая дорога-аллея  приводит  нас  к  утонувшему  в  зелени   небольшому
каменному  дому,  снежно-белому на фоне листвы...  Все тихо...  и каждый шаг
отдается под сводами вековых  лип,  обступивших  площадку  перед  домом,  на
которую выходит веранда.
  Никого нет,  никто не выходит нас встретить,  и  мы  сами  как  бы  боимся
нарушить  тот величавый покой,  которым близкие Льва Николаевича,  а пожалуй
даже и сама природа, окружили его жизнь...
  Наши карточки с просьбой о позволении переговорить о деле переданы графине
через вышедшего слугу - самого Льва Николаевича мы не решаемся беспокоить. И
действительно,  как нам сообщила София Андреевна,  Л.  Н. был усиленно занят
приготовлениями к отъезду на другой день к В.  Г.  Черткову,  приведением  в
порядок бумаг, начатых работ и прочим.
  Мы должны отметить то полное сочувствие,  с которым  отнеслась  графиня  к
нашей просьбе.  Ей самой очень желательны снимки,  имеющие целью увековечить
для близких Льва Николаевича моменты из его жизни,  и,  как  во  время  этой
нашей  поездки в Ясную Поляну,  так и во время последующих,  София Андреевна
оказывала нам всяческую помощь в деле производства снимков, и все переговоры
с  Львом  Николаевичем  относительно его согласия позировать перед аппаратом
велись почти исключительно через нее.
  Увы, можем  мы  только  сказать,  убеждения  графа,  великие  идеи пророка
заветов всеобщей любви и счастья делают  несовместимой  с  ними  возможность
позирования для синематографа...  Это же передал нам и Л.  Н. во время наших
кратких разговоров  при  встречах  с  ним  на  обычных  ежедневных  утренних
прогулках...
  Тем не менее нам было предложено произвести снимки, запечатлеть моменты из
повседневной жизни Л. Н.
  Первой из предпринятых нами работ были снимки поездки  Л.  Н.  на  станцию
Щекино, откуда он отправился через Москву в гости к В. Г. Черткову.
  Надо ли говорить,  что мы были вовремя на местах.  Бегут последние  минуты
ожидания...  Едут...  Плавно, почти шагом выкатывает из ворот усадьбы парная
коляска с Львом Николаевичем и провожающей его супругой. Вслед за ней тройка
с    Александрой    Львовной,    младшей   дочерью   писателя,   и   другими
сопровождающими...  С легким ворчаньем бежит лента в  аппарате,  поглощая  в
себя  все,  что  видит  зоркий  глазок  объектива,  чтобы потом показать все
виденное всему миру на экране...
  Но мы торопимся. Едва лишь экипажи миновали аппарат, мы спешим обогнать их
на наших лошадях, чтобы иметь возможность снимать приезд на станцию.
  Здесь, на платформе Щекина,  мы работаем не менее удачно.  Приезд, вход на
Станцию,  прогулка Льва Николаевича по перрону  в  ожидании  отъезда,  сцены
встречи с приехавшими с этим же поездом родственниками и, наконец, последние
моменты отправления в путь - все это схвачено аппаратом .



  В то время когда пишутся эти строки,  снятые нами моменты  из  жизни  Льва
Николаевича уже превратились в ленту, которую на днях увидит Москва, Россия,
а за нею и ряд других стран.
  Получив первый  экземпляр  ленты,  мы,  снова  заручившись предварительным
согласием графини,  поспешили в Ясную Поляну, чтобы продемонстрировать перед
Львом Николаевичем произведенные с него снимки (*1*).
  Одновременно мы захватили с собой подбор  других  лент  для  демонстрации.
Приготовления  к  сеансу  начаты были утром.  На площадке перед домом (сеанс
решили дать на открытом воздухе) мы  водрузили  экран,  установили  аппарат,
скамьи и стулья для зрителей...
  Сеанс производился при Помощи оксиацетиленового аппарата бр. Пате.
  Все готово.  К  шести часам начали уже собираться первые зрители - детишки
из прилежащей к имению деревни.  Лишь  только  смерклось,  сейчас  же  после
обеда, Лев Николаевич, София Андреевна, Александра Львовна, прочие обитатели
дома и бывшие в доме гости уже собрались на местах...  Приехал кое-кто и  из
соседей.  Главную  массу  зрителей  составили  крестьяне,  которых собралось
человек до двухсот.
  Вспыхнул зажженный  аппарат,  ослепительно  белым  квадратом  отразился на
экране среди вечерней темноты столб света из аппарата.
  Сеанс начался.
  Не стоит говорить о техническом успехе сеанса.  С  этой  стороны  мы  были
достаточно вооружены, чтобы не иметь основания беспокоиться. Но, кроме того,
когда окончилось представление и под направленным на нее повернутым зеркалом
рефлектора  оживленная  толпа  возвращалась  по  саду  домой,  мы видели еще
горящие глаза детей, веселые лица взрослых.
  Мы слышали слишком лестные отзывы, восторженные восклицания.
  Но нам было важно мнение Льва Николаевича,  который,  будучи утомлен, ушел
несколько раньше конца сеанса.
  Великий писатель остался доволен виденным.  Он передал  нам,  что  считает
разумным  и  поучительным зрелищем те видовые и научные картины,  которые мы
демонстрировали в Ясной  Поляне  (Военно-Грузинская  дорога,  город  Дели  в
Индии,   на  табачных  плантациях  и  пр.).  Снимок,  произведенный  с  Льва
Николаевича, был показан дважды...
  На другой день мы уехали обратно, имев удовольствие поднести графине Софии
Андреевне  привезенный  нами   единственный   экземпляр   снимков   с   Льва
Николаевича. Картина эта уже предназначена для музея имени Толстого.
  Что же мы можем сказать в заключение?



  Еще до  сих  пор   Лев   Николаевич   не   является   полным   сторонником
синематографа,  не  находит  его исключительно полезным с определенной точки
зрения явлением.
  Будучи слишком  молодым сама по себе делом,  синематография,  развиваясь с
бешеной быстротой,  безусловно не могла идти исключительно прямыми путями  к
тому  все  возрастающему  значению  ее  в  жизни  человечества,  которое она
завоевывает с каждым днем.
  Были, безусловно, уклонения от истинного пути.
  Но теперь синематограф уже сделал  первый  шаг  по  пути  своего  великого
будущего.
  Из странствующего балагана - он стал театром.
  Еще немного - и синематограф станет школой.
  Нашим детям он будет главным научным пособием,  ему раскроют широко  двери
университетов.
  И еще более того. Синематограф станет средством пропаганды великих идей.
  Мы уверены   поэтому,   что  недалеко  то  время,  которое  примирит  Льва
Николаевича с синематографом.

        "Комментарии"

  Владимир Коненко. У Льва Николаевича Толстого. - Сине-фоно, 1909, октябрь,
No 1.
  3 сентября  1909  г.  Д.  П.   Маковицкий   записал:   "Л.   Н.   увещевал
кинематографистов, чтобы не снимали, но они не унимались. Снимали у столбов,
перед вокзалом,  на перроне.  Просили Л.  Н. разрешить снять его гуляющим по
саду.  Он  им  отказал,  но  они не постыдились все-таки снять его,  когда с
вокзала пошел погулять" (Яснополянские записки, кн. 4, с. 59).

  1* С.  А.  Толстая записала в  дневнике  24  сентября  1909  г.:  "Вечером
показывали кинематограф, и собралась вся деревня" (Дневники, т. 2, с. 294).


        ""Биржевые ведомости". Г. Градовский. Два дня в Ясной Поляне"

   Едва успел я снять пальто в передней,  как  на  лестнице  показалась
видная,  быстрая  в  движениях,  не молодая,  но далеко еще не старая дама с
приветливой улыбкой,  с  протянутой  рукой.  Меня  встретила  графиня  Софья
Андреевна Толстая.
  Несколько слов,  звуков ее голоса было достаточно,  чтобы утихли  все  мои
тревоги  и  исчезла щекотливость первого знакомства.  Привычная,  врожденная
светскость и искренность С. А. произвели обычное чарующее впечатление.
  - Может быть,  вам угодно пройти в свою комнату, а Лев Николаевич ждет вас
наверху... Обед готов, - добавила графиня, когда я, по старине, поцеловал ее
руку и поблагодарил за ее письмо, за приглашение, за встречу.
  Наскоро переодевшись,  я поднялся наверх и вошел в большую залу,  где  был
накрыт  стол.  Прямо  против  двери,  справа  от Софьи Андреевны,  сидел Лев
Николаевич Толстой.  Я быстро подошел.  Он встал и,  протягивая руку, сказал
несколько слов, за точность которых не поручусь, но смысл их был тот, что он
рад  познакомиться;  но  опасается,  что  мои  ожидания   чрезмерны   и   не
оправдаются.
  Мне казалось,  что  Лев  Николаевич  боится,  как  бы  я  его  не  замучил
расспросами.  Я  ответил,  что счастлив уже одним видом его,  осуществлением
давней моей мечты.
  Мое место  было с противоположной стороны,  против хозяина и возле хозяйки
Ясной Поляны.  С этой минуты завязался оживленный,  непринужденный разговор,
как  будто  все  мы  были  давно  знакомы.  Графиня  представила меня дочери
Александре Львовне, подруге ее и доктору Маковицкому.
  Если меня   спросят,   какие   кушанья   подавались,  какие  напитки  были
предложены,  и вообще станут допрашивать о чем-либо вещественном и домашнем,
вроде  сервировки  или  скатерти,  о  чем  так  много места отводится в иных
"литературных" воспоминаниях,  особенно женских,  - то я заранее отказываюсь
отвечать.  Все  было прекрасно,  все отвечало самым придирчивым требованиям,
давно всем известным правилам  и  взглядам  нашего  гениального  писателя  и
"учителя жизни".
  Насколько позволяло приличие, я не спускал глаз с Льва Николаевича. Он был
в зимней, черной блузе, с черным кожаным поясом, в обычных простых сапогах с
видневшимися  голенищами.  По  внешности  это  было  единственное  лицо,  не
отвечавшее  большому залу,  с окнами с двух сторон,  с громадными портретами
лучших живописцев,  современными  и  старыми,  известными  по  выставкам,  с
роялем, множеством книг на столах, не успевших еще упрятаться в библиотечные
шкафы,  и с двумя анфиладами комнат,  параллельно идущими из  этого  зала  в
глубины  поместительного  каменного  дома,  где  гости  и  родные  могут без
стеснений жить по неделям и месяцам,  а хозяева не менять своих  привычек  и
занятий.   Но   можно  ли  останавливаться  на  внешности,  на  одежде  Льва
Николаевича,  когда слышишь его голос,  приветливый, мягкий, иногда с легким
отзвуком юмора или даже шутки, или когда находишься под притягательной силой
его добрых блестящих  глаз,  в  которых  так  и  светятся  правда,  прямота,
сердечность.  Под  такими  чарующими  влияниями не только нельзя удивляться,
каким образом очутился в барской обстановке этот опростелый старый  мужичок,
но ищешь и оглядываешься,  где разместились музы и все эмблемы славы, гения,
мудрости.
  Вопреки опасениям, вызванным известиями об обморочных припадках вследствие
московских проводов,  Лев Николаевич выглядел бодро,  и скорая  походка  его
нисколько  не  говорила  об  усталости.  Спешу  заявить,  что,  несмотря  на
возникшие было и проникшие в газеты тревожные известия,  мною вынесены очень
утешительные известия.
  Надо заметить, что по поводу московских событий в Ясной Поляне проявляется
некоторое   различие   в   оценке.  Графиня  Софья  Андреевна  видит  в  них
подтверждение тех опасений,  с которыми она противилась предположенной  было
поездке Льва Николаевича в Стокгольм на международный съезд мира.  Связанные
с этим съездом волнения и,  в особенности,  морской переезд,  крайне пагубно
отразились бы на здоровье Льва Николаевича.  Софья Андреевна очень довольна,
потому  что  стокгольмский  съезд  не  состоялся;  но  московские  нежданные
манифестации  в честь Льва Николаевича произвели самое отрадное впечатление,
были светлым,  теплым лучом среди  тех  неприятностей,  которые  чинились  в
последние  годы  "великому писателю земли русской".  Выражалось,  однако,  и
такое мнение, что даже ласка увлекающейся, восторженной толпы представлялась
крайне  грозным  явлением,  что  были  минуты,  когда,  казалось,  эта ласка
раздавит в своих объятиях любимого писателя,  что не  удастся  его  провести
сквозь тысячи народа,  волны которого бессознательно набегали на самих себя,
на передние ряды,  не зная, что делалось впереди. Как бы то ни было, в конце
концов  все  обошлось  благополучно,  и  раздавшийся  в Москве "глас народа"
оставил в Ясной Поляне самое отрадное впечатление.
  Лев Николаевич  много  расспрашивал  о М.  М.  Стасюлевиче (*1*) по поводу
недавнего его чествования и вспоминал,  как М.  М.  писал ему однажды в виде
шутливого упрека,  что Л.  Н.  все-де "гарцует на коне" в деревне.  Толстой,
по-видимому,  не знал, что М. М. Стасюлевич на два года старше его и родился
тоже 28-го августа.  С особым участием справлялся Лев Николаевич и об участи
А.  М.  Хирьякова (*2*) и с  грустью  удостоверился,  что  ему  не  миновать
годового заключения за какие-то вины "по делам печати".
  - Вот  вы  всю  жизнь  сражались  с  цензурой,  -  обратился  ко  мне  Лев
Николаевич. - Как же вам удалось избегнуть этой участи?
  - Право,  не знаю, - отвечал я, - может быть, потому, что я юрист, но ни я
никогда  не  беспокоил  суды,  ни  меня никто не тянул туда,  ни власти,  ни
частные лица.
  А в настоящее время, может быть, меня считают слишком старым и безвредным,
хотя случалось,  что за мои статьи налагались штрафы  теми  лицами,  которые
были в кадетской куртке или в гимназическом мундирчике,  когда я писал о том
же, что им представляется теперь опасным или вредоносным.
  Заинтересовался Лев  Николаевич и кассой взаимопомощи литераторов и ученых
(*3*),  но мне довольно трудно было изложить ее основания, которые с первого
взгляда  всегда  представляются  неясными  и  довольно  сложными.  Но  всего
внимательнее  отнесся  Лев  Николаевич  к  моей  долговременной  болезни   и
нежданному выздоровлению. Когда я сказал, что не могу отличить действительно
происходившего от болезненной  грезы,  тяжелого,  страдальческого  сна,  Лев
Николаевич подтвердил, что нечто подобное испытывал и он сам.
  - А что же врачи? - спросил он.
  - Да  последние  шесть  лет  я  вовсе  не лечился,  а когда они лечили мою
больную душу,  то я допекал расспросами:  не могут ли они указать  мне,  где
находится  душа,  и  если она не в пятках,  то как они берутся врачевать то,
чего не  видят,  о  чем  имеют  самые  смутные  понятия.  Я  только  и  стал
оправляться, когда вырвался из лечебницы, - прибавил я.
  Лев Николаевич,  по-видимому,  очень  остался  доволен  моим  рассказом  и
выводами  и  сочувственно поддакивал,  когда я передавал,  какие страдания я
испытывал,  когда боялся,  что разучился писать.  Графиня  Софья  Андреевна,
присутствовавшая  при  этой  беседе,  заявила,  что  Льву Николаевичу иногда
приходила тревожная мысль о психической болезни,  и она давала ему  обещание
ни  под  каким  предлогом не отдавать его в больницу или на произвол врачей.

  Яснополянский зал   напомнил  мне  чрезвычайно  уютную  и  привлекательную
комнату в дачной местности около Петербурга,  где могли собираться все члены
семьи  и  гости,  не  мешая  друг другу и занимаясь каждый своим делом,  для
беседы, для чтения и музыки.
  Особенно уютным  местом  в  этом  зале  является  тот угол,  где находится
большой круглый стол,  на котором по вечерам горит высокая лампа  с  большим
абажуром.
  "За круглым столом" мы и  беседовали  после  обеда.  Вероятно,  многие  из
посетителей  Ясной  Поляны знают этот стол и навсегда сохранят в памяти все,
что тут говорилось или читалось.
  После приведенной уже мною беседы Лев Николаевич,  по-видимому,  несколько
утомился;  он ушел в свой кабинет.  Я  воспользовался  этим  случаем,  чтобы
осведомиться  у  графини Софьи Андреевны,  как она относится к описаниям или
отчетам о пребывании в Ясной Поляне?
  Мое положение было и щекотливое, и ответственное. Я не желал быть каким-то
соглядатаем,  чинить своего рода сыск или разведку,  чтобы  потом  доставить
"любопытный  материал"  для газет и их читателей,  не справляясь с желаниями
радушно принявших меня  хозяев.  Но,  с  другой  стороны,  на  мне,  как  на
писателе,  лежала обязанность поделиться с бесчисленными почитателями
Толстого моими впечатлениями,  всем тем,  что во мне самом,  в  моем  уме  и
сердце,  прибыло  во время моего свидания и общения с величайшим современным
человеком.  Хотя после многочисленных жизнеописаний и той богатой,  обширной
литературы,  которая  существует на всех языках о Толстом и образовалась при
участии самых замечательных людей,  очень трудно сказать  что-нибудь  новое,
неизвестное,  но все же, может быть, и запоздалое слово пригодится. Малейшая
черта  или  подробность,  относящаяся  к  такой  личности,  имеет  известную
ценность. Меня станут спрашивать, и я должен буду отвечать.
  Графиня Софья Андреевна быстро и не задумываясь освободила  меня  от  всех
сомнений.
  - О, ведь мы живем, как в фонаре. Чего только о нас не пишут и не говорят.
Мы  давно  привыкли  и  к  критике,  и к правде,  и даже к самым враждебным,
злобным и выдуманным сообщениям,  толкам, пересудам. А ведь вы наш, -
добавила Софья Андреевна, - не правда ли, вы наш?
  Конечно, этот  очаровательный  ответ,   дружески,   доверчиво   звучавший,
превысил все мои ожидания. Я всегда был их, вместе со всеми истинными
представителями русской  и  всеобщей  литературы,  с  тех  пор,  как  еще  в
молодости  читал  и  потом  много  раз  перечитывал  любимейшие произведения
величайшего художника слова и психолога, умеющего так просто писать и
так глубоко захватывать самые сложные явления и личной,  и общей,  русской и
общечеловеческой  жизни;  Толстой  пишет  просто,  но  всегда  знает,
для  чего  работает  его перо.  Оно всегда служило и служит высокой,
идеальной цели.
  Кончился первый  день  моего пребывания в Ясной Поляне.  Прощаясь с
Софьей Андреевной,  я справился о местных порядках,  о неписаном уставе этой
резиденции великого таланта.  Она ложится поздно, посвящая много часов своим
письменным занятиям,  переписке,  Лев Николаевич встает в 8 час. утра и идет
гулять.  В  это  время его избегают беспокоить.  Он любит одинокие прогулки,
отдается своим  мыслям,  что-нибудь  обдумывает,  статью  ли  или  ответ  на
какой-нибудь  письменный запрос по важному предмету.  Он сам выходит в зал в
обычные часы к семье,  к посетителям, к завтраку, после полудня, к обеду в 6
часов  и  вечером,  и  уходит  к  себе,  когда  устает  или желает работать.
По-прежнему  Лев  Николаевич  часто  ездит  верхом  и  особенно  подвижен  и
общителен в ясные, хорошие дни. По дорогам ездить не любит, почему случаются
те или другие приключения.
  Летом или  осенью  какая-нибудь  ветвь  заденет  или  заросший травою пень
попадет под ногу лошади,  а зимой подвернется занесенная снегом  канава  или
невидимая яма.  Кто любит верховую езду,  кому случалось пускать во всю мочь
коня на охоте или на войне,  тот  поймет,  почему  Лев  Николаевич  избегает
скучных,  проторенных,  заезженных  дорог  и предпочитает езду напрямик,  по
невидимым дорожкам,  среди неведомых полей,  где ближе к природе,  к  лесной
чаще, к нетронутой первобытности.
  К завтраку,  после полудня,  в большом зале опять все ожило.  К вчерашнему
малочисленному  обществу  прибавился  еще  один  гость.  Приехал  из  Москвы
талантливый пианист, профессор московской консерватории г. Гольденвейзер. Он
тоже принадлежит к числу почитателей и друзей Л.  Н.  Толстого и каждое лето
живет на даче вблизи Ясной Поляны. Его принимают как своего, близкого
человека.
  Лев Николаевич вернулся с прогулки бодрым,  с оживленным  цветом  лица