т  господин  директор  публичной  библиотеки   Федор
Афанасьевич Бычков и Владимир Сергеевич Соловьев (*4*),  - продолжал швейцар
после того, как подал Л. Н. Толстому мою карточку.
  Через минуту в дверях показалась характерная фигура самого Л. Н.
  - Сегодня нам беседовать с вами не удастся, - сказал он, несколько понизив
голос  и  поздоровавшись со мною.  - Простите,  что не приглашаю вас к себе.
Помещение у меня маленькое,  а между тем полна горница людей.  До среды  еще
времени  много...  Наговоримся...  В крайнем случае,  вы изложите на бумажке
вопросные пункты ваши, и я вам на них отвечу.
  Через день,  когда я явился опять в 9 часов утра к дому No 14 по Фонтанке,
я уже нашел на площадке перед  дверью  временной  квартиры  Л.  Н.  Толстого
человек  пять-шесть,  чающих  свидания с ним.  Дверь его квартиры опять была
полуоткрыта,  но не только не слышно было оттуда никаких  голосов,  но,  как
оказалось,  и самого Л.  Н. в квартире уже не было. Несмотря на такую раннюю
пору, он уже вышел из дому.
  - Они  рано встают-с,  - объяснил присутствующим швейцар.  - Уходят они на
целый день;  в пять часов обедают,  потом опять уходят,  и в одиннадцать уже
спят.  Принимают  они  к  себе только самых близких своих друзей и ни минуты
одни не бывают:  всегда человек 5-6 около них. А за день, что его спрашивает
народу,  так видимо-невидимо... Кажись, если б всех принять, так весь дом не
поместил бы их.
  Я набросал  вопросные  пункты  и  в  запечатанном  конверте  оставил  их у
швейцара с просьбою передать их Л. Н., когда он вернется домой.
  До самой среды,  12-го февраля,  т.  е. до дня, назначенного Л. Н. Толстым
для отъезда, мне так и не удалось с ним побеседовать.
  Зная, что Л.  Н возвращаясь домой в четвертом часу, всегда ходит пешком по
набережной Фонтанки,  я решил,  во что бы  то  ни  стало,  встретить  его  и
поговорить с ним хоть на улице, раз его нельзя никогда поймать одного дома.
  И вот за три часа до отъезда я с ним встретился,  опять почти  на  том  же
месте, где я познакомился с ним.
  - А! Ну вот хорошо, что мы встретились! - воскликнул Л. Н., увидев меня. -
Здесь нам никто не помешает говорить. Я получил ваши вопросные пункты.
  - Вы спрашиваете у меня, - начал Л. Н. после некоторой паузы, - мое мнение
о возникающем у нас союзе писателей?  (*5*) Двух мнений здесь не может быть.
Союз - эмблема единства,  а единство среди людей вообще, а среди писателей в
особенности,  весьма  и  давно  желательно.  Рознь среди писателей порождает
рознь и среди читателей.  Образуются не только партии пишущих,  но и  партии
читающих.  Если  только  этот возникающий союз писателей будет таким,  каким
каждый честный и добрый союз должен быть,  то ему остается  только  пожелать
успеха.  Что же касается вашего второго вопроса о суде чести среди писателей
(*6*),  то вопрос этот слишком важен,  для того чтобы ограничиться  при  его
расследовании двумя-тремя фразами.  О нем следует говорить поподробнее, и я,
может быть, со временем им займусь.
  В это время нам навстречу попался князь Э.  (*7*),  который похитил у меня
моего славного собеседника.
  - В семь часов сегодня я уезжаю.  До свидания! - сказал мне на прощанье Л.
Н.  и,  сев с князем Э.  в сани,  уехал по  направлению  к  своей  временной
квартире.
  В 7 часов вечера, к отходу скорого поезда Николаевской железной дороги, на
дебаркадере вокзала стояла уже толпа народу. Здесь была и учащаяся молодежь,
и дамы, и статские, и военные. Все сгруппировались около одного из вагонов I
класса.  В  дверях  этого вагона стоял граф Л.  Н.  Толстой и разговаривал с
некоторыми из провожавших его знакомых.
  Вдруг, откуда ни возьмись, подскочила к нему маленькая девочка, лет 12.
  - Лев Николаевич!  - крикнула она знаменитому писателю. - Мой брат хочет с
вами познакомиться!
  Л. Н. улыбнулся своей доброй, мягкой улыбкой.
  - Ну, ну, давайте вашего брата, - сказал он ей ласково, - где он?
  - Да вот он! - тем же вынужденным криком продолжала девочка и подвела к Л.
Н. маленького мальчика, лет четырнадцати, в гимназической форме.
  - А!  Так вот какой большой человек,  брат-то  ваш!  Ну,  здравствуйте,  -
шутливо сказал Л. Н. и протянул мальчику руку.
  Мальчик с каким-то благоговением приложился к руке  великого  писателя,  и
оба они, и брат и сестра, словно очарованные стояли все время около вагона.
  На мальчика глядя,  с Л.  Н.  начали  здороваться  и  многие  из  публики.
Начались взаимные приветствия,  а когда раздался третий звонок и гр.  Л.  Н.
Толстой запер дверь вагона и остановился  без  шапки  у  стекла  двери,  вся
толпа,  как один человек, начала с ним раскланиваться, мужчины сняли шапки и
фуражки,  дамы замахали платками, послышались возгласы: "До свиданья? будьте
здоровы!"  Поезд тронулся,  а толпа долго еще стояла на месте и смотрела ему
вслед.

        "Комментарии"

  Икс. Граф Л.  Н.  Толстой в Петербурге.  - Петербургская газета,  1897, 18
февраля, No 43.
  Автор статьи не установлен.  Под псевдонимом Икс в 90-е  г.  в  Петербурге
писал, в частности, Илья Николаевич Измайлов.
  Толстой приехал в Петербург,  чтобы проститься  с  высылаемыми  издателями
"Посредника" В. Г. Чертковым и П. И. Бирюковым. Чертков должен был уезжать в
Лондон,  Бирюков высылался в провинцию. "У Черткова, известного толстовца, -
писал Чехов Суворину 8 февраля 1897 г.,  - сделали обыск,  отобрали все, что
толстовцы собрали о духоборах и сектантстве,  - и таким образом вдруг, точно
по  волшебству,  исчезли все улики против г.  Победоносцева и аггелов его...
Уезжает он 13 февр.  Л.  Н. Толстой поехал в Петербург, чтобы проводить
его;  и  вчера  повезли  Л  Н  теплое  пальто.  Едут многие
провожать,  даже Сытин.  И я жалею,  что не могу сделать то же" (Чехов А. П.
Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 6, с. 290).

  1* Сообщение  о  приезде Толстого "по личным делам" (Петербургская газета,
1897, 9 февраля, No 9).
  2* П. И. Бирюков.
  3* Толстой остановился у своего приятеля А. В. Олсуфьева.
  4* Афанасий   Федорович  (а  не  Федор  Афанасьевич)  Бычков  (1818-1899),
археограф и библиограф.  О встрече Толстого с ним,  а также  с  философом  и
поэтом  Владимиром  Сергеевичем  Соловьевым  (1868-1900)  до сих пор не было
известно.
  5* В  начале  1897  г.  в  Петербурге был создан Союз взаимопомощи русских
писателей при Русском  литературном  обществе.  Сряди  его  членов  были  Д.
Мамин-Сибиряк,  В.  Короленко, Н. Михайловский, Ин. Анненский и другие. Цель
Союза - объединение  писателей  на  почве  профессиональных  интересов,  для
постоянного  между  ними  общения  и  охранения добрых нравов среди деятелей
печати.  См.:  Устав  Союза  взаимопомощи  русских  писателей  при   Русском
литературном обществе. Спб., 1887.
  6* Суд чести при Союзе писателей призван был разбирать  дела  о  плагиате,
клевете и т. п.
  7* По-видимому,  штаб-ротмистр Иван Георгиевич  Эрдели.  Его  жена  М.  А.
Эрдели - племянница С. А. Толстой.


        ""Орловский вестник". Н. Чудов. День в Ясной Поляне"

  Сначала -  Тула,  Московско-Курской  железной  дороги.   Утро   свежо   не
по-июньски: ветер, тучи. Поезд (No 9), конечно, запоздал.
  Вокзал все тот же. В пассажирской зале человек двадцать публики. Кто пьет,
кто  спит.  Кажется,  их  же именно я видел здесь и раньше,  год назад.  Три
барышни из петербургской косметической лаборатории по-прежнему  ломаются  на
стенке у буфета.
  Последний переезд не утомителен. С Козловой Засеки, версты четыре или три,
дорога  в  Ясную  Поляну,  пересекаемая  в одном месте киевским "большаком",
наполовину идет лесом; местность - сравнительно неровная.
  Усадьба расположена  ближе  деревни  и  скрыта в зелени.  Свернувши у двух
белых башен, я скоро увидал знакомый всем по описаниям дом, где гостили Стэд
(*1*),  Репин и др.  Немного раньше,  у ребятишек,  собиравших ягоды,  я мог
узнать,  что Л.  Н.  уже давно приехал из Москвы на лето.  "Тут и графиня, и
Татьяна Львовна..." Потом поднялся спор.
  День успел проясниться. Небо, капризничавшее почти неделю, ласково синело.
Светило  солнце.  Старые  березы  шумели  и  качались.  Я с любопытством и с
понятным интересом глядел кругом.  Я был в Ясной Поляне. Для полноты картины
здесь не хватало самого Толстого. Он должен был явиться - и явился.
  Оказалось, что Л.  Н.  шел купаться.  В руках у него было  полотенце.  Его
глаза,  знакомые  лишь тем,  кто его видел лицом к лицу,  спросили,  что мне
нужно...
  Когда я  вспоминаю  этот  недавний день - передо мной встают два человека.
Толстой по первому взгляду (по впечатлению,  оно не изменяется),  в халате и
круглой  шапочке,  неторопливо  шедший по аллее,  и тот - почему-то другой -
Толстой,  в обычной блузе,  подпоясанной ремнем, и фуражке, каким он смотрит
на портретах,  только - полный огня и силы,  толкующий,  как надо жить, чему
надо отдать себя, отдать сознательно и беззаветно...
  В небольшом  очерке,  предназначенном  в печать,  я не могу,  к несчастью,
передать всех наших разговоров.  Как  автор,  "Царствия  Божия",  "Письма  к
либералам"  (*2*) и пр.  Толстой известен и без меня;  а если еще неизвестен
где  как  следует,  то,  без  сомнения,  будет  известен  очень  скоро.   Те
исключительные  условия,  в каких ему приходится работать,  сами в себе таят
гарантию громадной популярности.
  На жизнь отдельной личности Толстой глядит как на одну из фаз ее же вечной
жизни в мало-помалу возвышающихся формах, настолько близких между собой, что
смутное  воспоминание о предыдущем состоянии не исчезает в человеке никогда.
Смерть не является ужасной:  это - переход. Жизнь - счастье; все наши жертвы
-  не лишения,  ибо весь мир - одно.  Идея абсолютной справедливости тонет в
идее вечной силы, которая не допускает отчаяния и тоски...
  - Следовательно,  вы не разделяете воззрений материалистов?  - спросил я у
него.
  - Конечно,   нет.   Воззрения   эти   -  одно  из  величайших  заблуждений
человечества.
  Толстой-мыслитель недаром не считается сторонником радикалов,  либерализма
и т. д.: апостолу непротивления подобное движение необходимо должно казаться
злом...  Прибавлю, Л. Н. обижается, когда у него спрашивают о его учении. Он
заявлял при случае не раз, что у него и нет, и не было своих учений.
  - Если  я  написал несколько книг по религиозно-нравственным вопросам,  то
исключительно затем, чтоб показать, насколько люди исказили истину, - не мою
истину, истину из Назарета.
  Последняя работа, которую Л. Н. едва окончил начерно, посвящена вопросу об
искусстве (*3*).  Толстой принадлежит к строгим судьям поэзии. Он ее чуть не
отрицает вовсе.  Я попытался было привести ему слова Карлейля,  что "чувство
должно быть пропето", но получил в ответ:
  - Карлейль написал много умного, но это...
  По заключению  Л. Н., произведение  искусства  живет  и  остается полезным
памятником лишь в том случае,  когда оно способно удовлетворить хоть  одному
из  двух  главнейших требований:  высокой красоты или общенародности.  Поэт,
писатель должны стоять на среднем уровне эпохи и  в  высшей  степени  должны
остерегаться  злоупотребления  талантом.  Тогда  творения необходимо отразят
религиозное мировоззрение эпохи, что и надо.
  - Да у меня,  например, есть сейчас десяток тем - и, знаете, я затрудняюсь
выбрать...  Намечены в особенности два рассказа:  один, в котором я коснулся
бы маленького кружка нас,  богатых людей, и который мне дорог субъективно, -
ну, и другой, для большинства... (*4*)
  Я отвечаю,  кстати,  что Толстой с своей любовью к ближнему сказался предо
мною весь.  Он принимает к сердцу каждое несчастие.  Я, между прочим, слышал
от него,  что не особенно давно, где-то на Волге, полиция отобрала у молокан
детей. Л. Н. негодовал:
  - Я написал уж в Петербург, но еще нет ответа (*5*). Во всяком случае, это
- недопустимо...
  При мне же в Ясную Поляну зашли две женщины из Тулы,  попросить совета. Их
родственник ссылался в Пермскую губернию,  - и Л.  Н.  не  помог  им  только
потому, что нечем было и помочь.
  Когда разговор далее пошел о живописи,  он указал, после картины "Angelus"
(крестьянин  и крестьянка в поле,  при звуке колокола в благоговении сложили
руки), на потрясающий образ того рабочего с киркой, который сел, измученный,
и еле-еле переводит дух... (*6*)
  - Художник должен знать  законы  перспективы  и  тому  подобное,  излишней
роскоши не нужно.  Я допускаю хоть одни картоны. Но пусть они будут оживлены
идеею и проникают всюду:  народ увидит и поймет... И в музыке я, разумеется,
стою  за  песню,  на  которую  откликнутся сотни сердец,  - а не за Вагнера,
который чужд толпе...  Ведь это - то же декадентство.  "Музыка  будущего"  -
жалкий софизм.  Все,  что имеет силу, не валяется в пыли: припомните Христа,
Будду и их влияние на самый низший класс.
  При таких  взглядах  на  искусство  для  народа  Толстой не мог,  конечно,
серьезно отнестись в свое время к затее наших барышень  писать  "что-нибудь"
для тех масс,  служить которым призываются лучшие силы.  "И они думали,  что
это так легко",  - задумчиво промолвил он.  В силу  того  же,  он  отозвался
неодобрительно о некоторых "плодовитых" беллетристах.
  - Возьмите N.:  поверьте,  я решительно не  в  состоянии  прочитать  целую
написанную им страницу... Не понимаю этой работы на заказ: какая-то позорная
продажность...  И девяносто девять сотых возятся  с  своею  грязной  половой
любовью.  А между тем у Диккенса,  с его значением,  - хотя его и портит его
манера излагать, - нет ни одной почти красивой героини: или уроды прямо, или
же - калеки...
  Л. Н.  не пашет больше.  Года не те.  Но и в иное время его работа не была
рисовкою.  Я  лично говорил с одним подростком (сыном крестьянки Копыловой),
для семьи которого,  оставшейся без мужских рук,  Толстой несколько лет  был
временным  работником;  в  крестьянстве  этим  не  играют...  Желанье  стать
обязанным в жизни только себе ("житье трудами рук своих"),  по словам  Л.  Н
вряд ли осуществимо целиком: остается - ограничение потребностей...
  День пролетел,  как один миг.  Вечером  Л.  Н.  проводил  меня  пешком  на
станцию.  Он  ходит  замечательно  легко.  Мы продолжали разговаривать,  и я
жалел,  что не имею больше времени в своем  распоряжении...  На  прощанье  я
выразил ему,  что я стеснялся несколько зайти незваным гостем, но что теперь
мой страх пропал. Он протянул мне руку.
  - Ко  мне действительно приходят и напрасно - не знаю,  для чего.  Но вы -
другое дело. И я вам нужен был, и вы - мне нужны. Пишите мне...
  Я не "интервьюировал" Л. Н. Он это знает. Девятнадцатого июня была минута,
еще там,  в купальне,  -  когда,  закрытый  ее  соломенными  переплетами  от
остального мира, я плакал перед этим человеком... Поэтому он не осудит меня;
он,  вероятно,  только со мною вместе пожалеет,  что мой рассказ  неточен  и
короток.
  Простившись, я поехал дальше,  к месту назначения...  Ночью  опять  ударил
дождь.  Утро  опять было холодное.  Но в душе жило ощущение,  похожее на то,
если бы кто  из  подземелья  случайно  вырвался  на  целый  день  поближе  к
солнечному свету и теплу.

        "Комментарии"

  Н. Чудов, День в Ясной Поляне, - Орловский вестник, 1897, 29 июня, No 171.
  Николай Александрович  Чудов,  журналист,  печатавшийся  в   90-е   г.   в
"Орловском  вестнике",  позднее  в  "Волжском  слове" и "Южном крае".  После
коронации Николая II Чудов написал обличительное стихотворение  о  Ходынской
катастрофе  и отпечатал его на гектографе.  Это стихотворение "Николаю II на
память о коронации" послужило причиной судебных преследований. Чудов сидел в
остроге,  позднее  сослан  в Вологодскую губернию.  Толстой отнесся к нему с
интересом:  "...человек ...умный,  горячий  и  хорошо  пишущий,  за  что  он
пострадал много и продолжает страдать" (т. 72, с. 179).
  Чудов был в Ясной Поляне 19 июня 1897  г.  и  написал  статью  по  свежему
впечатлению.  Он  посылал  Толстому  гранки,  что  явствует  из  его письма:
"Прилагаемая статья была уже набрана и  досыта  урезана  цензурою,  когда  я
задал себе вопрос:  "Хорошо ли я поступаю?.. Если вы запрещаете, не откажите
написать до выпуска воскресного номера..." (ГМТ).

  1* Уильям Томас Стэд (1849-1912)  -  журналист,  социолог  и  общественный
деятель гостил у Толстого неделю в мае 1888 г. Автор книги "Правда о России"
(1888).
  2* Имеются   в   виду   сочинения  Толстого  "Царство  божие  внутри  вас"
(1890-1893) и "Письмо к членам Петербургского комитета  грамотности"  от  31
августа 1896 г.
  3* Трактат "Что такое искусство?" (1897-1898).
  4* Речь идет,  вероятно,  о повести "Отец Сергий",  начатой Толстым в 1898
г., и романе "Воскресение".
  5* 18  мая  Толстой  отослал  письмо  Николаю II по поводу отнятия детей у
самарских молокан,  религиозных сектантов,  отвергавших обряды  православия.
Толстой советовал царю прекратить "позорящие Россию гонения за веру" (т. 70,
с. 72-75).
  6* Имеются  в  виду  картины  французского  художника  Жана  Франсуа Милле
(1814-1875). Картина "Angelus" (1839) находится в Лувре, и репродукции с нее
были  широко  распространены  в  России.  Рисунок  Милле  "Отдыхающий копач"
("Человек с мотыгой") Толстой упоминает в качестве примера в  трактате  "Что
такое искусство?".


        ""Русские ведомости". Из разговора с Ломброзо"

  Профессор Ломброзо - один из самых  ревностных  почитателей  графа  Л.  Н.
Толстого.   Он  знаком  со  всеми  его  произведениями,  которые  почти  все
переведены на итальянский язык (в том числе и такие,  которые  не  изданы  в
России).  Почитание великого русского писателя не ослабляется тем,  что граф
Толстой не разделяет многих  воззрений  Ломброзо  и  относится  к  ним  даже
враждебно, а равно и тем, что Ломброзо видит в Льве Николаевиче гениального,
но несколько парадоксального мыслителя,  как он это и высказал в своей книге
-  о  гениальных  людях,  хотя  в то же время и решительно протестует против
характеристики Толстого, сделанной его приятелем Максом Нордау (*1*).
  Поездка в  Ясную Поляну к графу Л.  Н.  Толстому оказалась для Ломброзо не
вполне удачной в том отношении, что он застал в доме тиф, поразивший одну из
дочерей графа (*2*).  Это обстоятельство, конечно, не могло не отразиться на
отношении к гостю,  который провел,  впрочем,  сутки в Ясной  Поляне  и  мог
видеться и говорить с графом.  Впечатление,  которое Лев Николаевич произвел
на Ломброзо,  было  самое  благоприятное;  итальянский  психиатр  нашел  его
бодрым,  здоровым,  крепким  и  шутя  заметил ему,  что граф мог бы быть его
сыном, хотя Ломброзо всего 61 год, а графу за 70 (*3*).
  Вынужденный отказаться  в  последние  годы  от работ в поле,  колки дров и
других более тяжелых занятий,  граф посвящает все-таки ежедневно 3-4 часа на
писание,   следит   за  литературой,  а  в  свободное  время  упражняется  в
лаун-теннис, ездит верхом или на велосипеде и купается. "Он свободно плавает
полчаса,  тогда как я не выдержу более 10 минут",  - заметил Ломброзо.  Граф
занят теперь большим трудом об искусстве, его значении и задачах. Вообще же,
Лев Николаевич,  по выражению Ломброзо,  облекся в броню недоступности перед
интервьюировавшим  его  психиатром  и  только  отчасти   мог   удовлетворить
любопытство  последнего.  Ломброзо,  впрочем,  был уже доволен тем,  что ему
удалось видеть знаменитого русского писателя в  его  сельской  обстановке  и
хотя немного побеседовать с ним о некоторых вопросах искусства и жизни.

        "Комментарии"

  Из разговора с Ломброзо, - Русские ведомости, 1897, 18 августа, No 227.
  Чезаре Ломброзо   (1835-1909),   итальянский   психиатр,   антрополог    и
криминалист.  Его теорию "преступного типа" Толстой считал ложной.  Ломброзо
прибыл в Москву как гость XII Международного съезда врачей,  проходившего  в
Большом театре под председательством Н.  В.  Склифосовского.  Он выступил на
съезде с докладом,  в котором назвал имя Толстого как одного из писателей, в
сочинениях  которого  "первый раз