вич   слушал   с
величайшим вниманием. Когда я кончил, он опустил голову.
  - Грамотность, знаете ли, это такое дело... такое дело!.. С нею нужно быть
очень осторожным.
  Он задумался,  а затем продолжал тихим голосом,  перебирая листки лежавшей
перед ним рукописи:
  - Разумеется,  было бы хорошо,  если бы грамотность получила самое широкое
распространение...  Но когда подумаешь,  что для того,  чтобы запастись этой
грамотностью,  подрастающему поколению народа приходится пройти через школу,
поставленную у нас в самые неблагоприятные условия...  Нет,  грамотность при
этих условиях средство обоюдоострое.
  Я не мог,  разумеется,  распроститься с Львом Николаевичем,  не расспросив
его о его новой повести "Воскресение", о которой уже много раз упоминалось в
газете.
  - Скоро ли появится,  Лев Николаевич, ваша новая повесть? - спросил я, уже
поднимаясь, чтобы прощаться.
  - О,  я ее забросил пока!.. Она мне не понравилась, как-то не по душе... А
главное - мне решительно некогда засесть за нее (*8*).  Годы,  знаете, берут
свое.  Мне не хватает времени... Теперь работа требует от меня гораздо более
усидчивости,  а между тем все усложняющиеся и усложняющиеся личные отношения
отнимают много рабочих часов.  Приходится  много  читать,  кроме  того...  В
результате и оказывается,  что работать над повестью некогда,  а она требует
еще много работы. Я еле успеваю справиться с текущей срочной работой.
  Лев Николаевич говорил это,  смотря куда-то в сторону. В голосе его теперь
слышались мне нотки грусти.
  Я стал прощаться. Л. Н. еще раз повторил мне, что никакой претензии против
г-жи Бренко не имеет.  Она, разумеется, и в мыслях не имела его обидеть... Я
со  вниманием  всматривался  в  черты  этого  характерного старческого лица,
дорогого всем русским,  всему человечеству.  Он стоял передо  мной  все  еще
бодрый,  со  светящимся,  проникновенным,  спокойным  взглядом,  и  лицо его
казалось мне точно озаренным каким-то внутренним  светом.  Я  долго  не  мог
отвести  глаз  от  этого  лица...  И долго удерживал в своих руках его руку,
пожатием отвечавшую на мои пожатия.
  Всякий раз,  когда  на  долю мою выпадает редкое счастье беседовать с этим
величайшим  из  современных  художников   слова,   меня   охватывает,   мною
завладевает  какое-то  особое  чувство,  близкое  -  каюсь - к восторженному
идолопоклонству.  Одно  простое  общение  с  Толстым  поднимает  душу,   она
умиляется   и   начинает   громко   вопить   против  грязи  окружающего  нас
существования.  В его присутствии мне всякий  раз  становится  и  стыдно,  и
жутко,  и в то же время радостно. Я умиляюсь и за грех себе этого не считаю.
Бывают моменты,  когда мне неудержимо хочется  поклониться  этому  старцу  в
ноги... выразить ему как-нибудь силу моего настроения: в этот раз я мысленно
благословлял г-жу Бренко и ее  "недоразумение",  так  как,  благодаря  этому
эпизоду, я еще раз всмотрелся в глаза Толстого, слушал его живую речь...

        "Комментарии"

  Н. Ракшанин.  Беседа  с графом Л.  Н.  Толстым (Впечатления).  - Новости и
Биржевая газета,  1896,  9 января, No 9. О Н. О. Ракшанине см. комментарии к
интервью 1894 г.

  1* Анна  Алексеевна  Бренко-Левинсон (1849-1934),  актриса,  создательница
Пушкинского театра в Москве и драматическая писательница,  с осени  1895  г.
руководила  драматической  школой в Петербурге.  Автор пьесы "Дотаевцы" (М.,
1884).
  2* Имеется  в  виду  статья  "Идея  "Власти тьмы" в "Петербургской газете"
(1896, 3 января, No 2).
  3* После  появления  статьи  Н.  Ракшанина  Бренко  обратилась с письмом к
Толстому, в котором просила подтвердить факт чтения ему своей пьесы. Толстой
ответил письмом,  напечатанным "Новостями и Биржевой газетой" 14 января 1896
г.  (No 14).  В кратком письме Толстого говорилось: "Очень хорошо помню, как
вы  читали  мне  вашу драму и как она мне очень понравилась и местами сильно
тронула меня" (т. 69, с. 12).
  4* Рассказ Чехова "Драма" (1887).
  5* Дело  Колосковых,  положенное  в  основу  сюжета  "Власти  тьмы",  было
рассказано  Толстому  прокурором  Тульского суда Н.  В.  Давыдовым.  Позднее
Толстой сам знакомился в архиве с этим делом (т. 26, с. 706).
  6* В "Письме из Варшавы" Н.  В-а (Московские ведомости, 1896, 2 января, No
2)  говорилось  о  письме  Толстого  к  М.  Урсину  (М.  Э.   Здзеховскому),
опубликованном  польской  газетой.  В письме от 10 сентября 1896 г.  Толстой
высказывался против всякого национального патриотизма (т. 68, с. 165-170).
  7* В декабре 1895 г.  состоялся 2-й съезд русских деятелей по техническому
и профессиональному образованию.
  8* По-видимому, речь идет о будущем романе "Воскресение".


        ""Петербургская газета". Нард. В чем счастье?"

(Беседа с Л. Н. Толстым)

   Ответить  на этот вопрос,  и ответить так,  чтобы мнением этим можно
было более или менее руководиться, может, разумеется, авторитетная личность,
известный  писатель,  философ.  А  кто  же с большим авторитетом,  с большим
правом может ответить на это, если захочет, как не граф Л. Н. Толстой?
  К нему я и отправился...
  Подъезжая к  Хамовническому  переулку,  где в своем старинном,  деревянном
барском доме живет наш знаменитый писатель,  я,  признаться сказать,  сильно
сомневался,  чтобы он стал беседовать на эту тему,  узнав в особенности, что
это  для  газетного  интервью...  Уж  очень   он   не   любит,   чтобы   его
выспрашивали...
  Лакей отворил мне входные двери, и, пока я раздевался внизу в передней, он
пошел вверх доложить обо мне, откуда я тотчас же услышал, как он сказал мне:
"Пожалуйте!"
  Поднявшись наверх  и  пройдя  большой  зал,  я  вошел  узеньким  низеньким
коридорчиком в маленькую комнату,  а  оттуда  в  другую,  немного  побольше,
уставленную  старенькой,  но уютной мягкой мебелью,  обитой черной кожей.  У
окна письменный небольшой стол,  шкафик с книгами -  вот  и  вся  обстановка
кабинета.
  В ожидании Льва Николаевича я с любопытством осматривался в этой  комнате,
освещенной мерцающей свечой.
  "Так вот откуда разошлось по миру столько  глубоких  мыслей!"  -  невольно
думалось мне...
  По коридору послышались шаги,  и  в  комнату  вошел  граф  Лев  Николаевич
Толстой.
  Я думаю,  его описывать нечего - кто его не знает,  если не с виду,  то по
портретам?  Единственно,  чего ни один портрет не передал, - это взгляда его
глаз, мягкого, доброго и ласкового.
  Мы уселись  друг  против друга в кресле,  и Лев Николаевич,  подвернув под
себя на кресле ногу, сказал мне:
  - В  чем  же  счастье,  вы  хотите знать?  - и он засмеялся тихим,  добрым
смехом.  - Счастье!  Да  разве  можно  о  таком  предмете  вот  так  наскоро
переговорить!  Правда,  там,  за  границей,  это вошло в обычай трактовать в
газете поверхностно о самых серьезных предметах.
  - И все же?  Лев Николаевич, есть много людей, которым хочется, ну хоть бы
поверхностно, узнать о том, о чем подробно узнать им недоступно! Вот хотя бы
вопрос о том,  в чем счастье?  Всяк знает,  в чем счастье для него лично, но
что такое счастье в отвлеченном смысле,  где искать,  как  достигнуть  -  не
знает...
  - В отвлеченном смысле?  Но ведь если истина отвлеченная есть  истина,  то
она  будет  истиною  и  в действительности!  Нужно только узнать эту истину,
захотеть познать ее.  А для того чтобы познать эту истину, нужно убедиться в
той  разнице,  которая  существует  между  учением  мира  и учением истинной
религии.  Ведь все эти разноречивые мнения одного или другого о том, что для
каждого  из  них  было  бы  счастьем,  основаны  на том,  что по учению мира
считается для них необходимым.  И все они для этого  побросали  дома,  поля,
отцов,  братьев,  жен, детей, отреклись от всего истинного и пришли в город,
думая, что здесь счастье...
  - Но разве в городе нельзя найти счастья?
  - В городе? Прикиньте ту жизнь, которую все ведут в городе, на мерку того,
что всегда все люди называли счастьем, и вы увидите, что эта жизнь далеко не
счастье.
  - Так какие же условия счастья, о которых никто спорить не будет?
  - Ну,  разве это можно так  прямо  сказать  -  вот  они,  эти  необходимые
условия,  и всем они понятны, приятны и симпатичны! Но если уж хотите, чтобы
я непременно сказал вам свое мнение,  какие такие условия нужны для  земного
счастья,  то  вот  я скажу,  что прежде всего считаю невозможным счастье без
света солнца, при нарушении связей человека с природой. Иными словами, жизнь
вне города,  под открытым небом,  при свежем воздухе, в деревне - вот первое
условие  земного  счастья.  Посмотрите,  даже  поэзия  его  себе  иначе   не
представляет  и,  рисуя счастливую аркадию,  воспевает жизнь идиллическую на
лоне природы, вдали от городов...
  - Какая  же  масса  людей  живет  в  городах,  привязана  к ним,  не имеет
возможности жить в деревне,  родится и умирает,  не  видя  ее.  Так  неужели
счастье для них невозможно?
  - Невозможно,  я в этом убежден! Посмотрите, чему эти люди обречены: видят
они  предметы,  обделанные людским трудом и при искусственном свете;  слышат
звуки машин,  грохот экипажей;  обоняют запах спирта и табачного дыма;  едят
часто  все  несвежее  и  вонючее.  Ничто не допускает их к общению с землей,
растениями, животными. На вид это жизнь заключенных!
  - Но  разве  города не естественный результат постепенного развития семьи,
общины?
  - Кто вам сказал? Откуда вы это взяли? Посмотрите в историю, и вы увидите,
что города сооружались из целей завоевательных...
  - Хорошо,  но если так,  то все плоды и успехи цивилизации,  проявляющиеся
ярко в больших центрах, - все это ни к чему?
  - Ни к чему!  Цивилизация!  Но кто же вам сказал,  что цивилизация ведет к
счастью!  Вот, говорят, разовьется цивилизация, завертятся машины, все будут
счастливы.  С чего это? Нет, цивилизация и наша, как бывшие до нее, придет к
концу и погибнет,  потому что она не  что  иное,  как  накопление  уродливых
инстинктов человечества.  Разве до нас не было цивилизаций? Была египетская,
потом вавилонская,  ассирийская,  еврейская,  греческая, римская... Где они?
Привели они к счастью? Все погибли, и туда же пойдет и наша!
  - Так, значит, город - вот преграда счастья?
  - Нет,  не  один  город.  Нужен  и  труд,  чтобы быть счастливым.  Но труд
свободный,  разумный, любимый и при том физический, а не атрофирующий мозг и
мускулы.
  По учению мира, люди служат, ходят в канцелярии, получают за это деньги...
но разве они любят свой труд,  разве он удовлетворяет их!  Нет! Их одолевает
скука,  работают они ненавистную работу и,  пари готов держать,  что  вы  не
услышите  ни  от  одного из них,  чтобы он был доволен своей работой.  А вот
спросите мужика,  вспахавшего поле, доволен ли он. Ах, как доволен и с какою
любовью глядит на чернеющие борозды!
  Еще одно условие счастья - семья.  И этого нет здесь,  где  мирской  успех
считается  ошибочно счастьем.  Разве все эти мужья,  жены - разве это семьи?
Они друг другу часто в обузу,  и дети ждут  часто  смерти  родителей,  чтобы
наследовать им.
  - Так что же делать тому,  кто не может бросить  города,  кого  удерживает
здесь долг? Все бросить и уйти?
  - Разве я это говорю! Сознайте свой долг, а куда это сознание вас приведет
- другое дело,  не будем вдаваться. Нужно осветить свой путь и идти по нему.
Ведь иного удерживают в городе,  быть может,  старые  родители,  которых  он
кормит.  Разве ж их бросить?  Но от сознания, что он исполняет долг свой, он
хоть немного счастлив, хотя вполне его и не достигнет...
  - Но почему же?
  - Потому что при условиях мирской городской жизни  люди  стараются  прежде
всего  добыть  то,  что,  по  утвердившемуся  ошибочному  мнению,  считается
ступенью к счастью.  И всякий бьется изо всех сил, чтобы добыть то, чего для
истинного  счастья  ему совсем не нужно.  Мало того,  достигнув одного,  ему
становится мало,  и он бьется и мучается, чтобы достать больше и еще больше.
Нужно еще и еще, и этим все больше отягчается и так измученная душа, которой
уже некогда стараться искать действительные  истины  и  сознавать  сделанную
ошибку.  Приобретая и достигая все высших ступеней, по которым напрасно мнят
прийти к счастью,  люди в городах все теснее и теснее замыкают кружок людей,
с которыми возможно им общение.
  - Да, но каждый класс людей, смотря по общественному положению, имеет свой
же кружок знакомых,  друзей, приятелей. Разве необходимо быть запанибрата со
всеми, не разбирая ничего?
  - Свободное  любовное  общение  со всеми разнообразными людьми мира - тоже
одно из условий, необходимых для счастья.
  - Позвольте  же  задать  вам  вопрос,  которым  вы озаглавили одну из книг
ваших: "Так что же нам делать?"
  - Что делать? Я сказал вам, что нужно для счастья: ненарушение связи нашей
с  природой,  труд  физический,  любимый  и  свободный,  семья,  здоровое  и
свободное любовное общение со всеми разнообразными людьми мира.
  - Но как же исполнить все это?
  - Следовать учению Христа. Оно имеет глубокий философский, но вместе с тем
простой, ясный для всякого практический смысл.
  - А разве это так просто и легко?
  - Тому,  кто на минуту согласится отрешиться от привычки  и  посмотрит  со
стороны на нашу жизнь, тому легко это будет. И так ясно будет видно, что все
то,  что мы делаем для мнимого обеспечения нашей жизни, ошибочно и не больше
как  праздное  занятие.  Мы  увидим,  что  бедностью мы называем - жить не в
городе,  а в деревне,  не сидеть дома,  а работать в лесу,  в  поле,  видеть
солнце,  небо, быть голодным несколько раз в день и с аппетитом съесть кусок
черного хлеба с солью,  спать здоровым сном не на мягких подушках, а даже не
на скамье,  иметь детей, жить с ними вместе. Все это, по мирскому понятию, -
бедность и несчастье,  а между тем это и есть счастье,  потому что тогда  мы
будем  свободны  в  общении со всеми людьми и не будем делать ничего такого,
что нам не хочется делать...
  - Вы сказали, что для того, чтобы увидеть это, надо отрешиться от привычек
и условий нашей жизни. Кто же на это способен? Не всякий...
  - Да, человек живет сначала животной жизнью... Ему все равно, куда она его
потянет.  Но наступают года, когда он начинает анализировать свои поступки и
жизнь,  и если в эти минуты он может думать, захочет думать и искать истины,
то ему вовсе не надо будет поворачивать круто под прямым углом или впадать в
безнадежность.  Надо  будет  только  восстановить  представление о том,  что
необходимое условие счастья человека есть не праздность, а труд; что человек
не  может  не работать,  что ему от праздности тяжело и скучно.  Нужно будет
отрешиться от предвзятого мнения,  что счастье  там,  где  есть  неразменный
рубль,  и  проникнуться  убеждением,  что  не  рубль  спасает,  а что только
трудящийся достоин пропитания и будет прокормлен. А главное, нужно воспитать
в  себе любовь.  Освещая себе путь и идя по нему,  нужно желать ближнему то,
что себе желаешь...
  - И это?..
  - Это при полном исполнении ведет уже ко благу...
  - Но разве счастье и благо не все равно?
  - О,  нет,  и даже часто противоположны друг  другу.  Мученик,  на  кресте
распятый или за нравственные убеждения погибающий на костре,  достиг полного
удовлетворения своих нравственных потребностей,  но разве он счастлив, можно
его назвать счастливым? Счастье - я уже сказал вам, что и оно невозможно при
страданиях тела... Да, вот что!..
  И опять,  улыбаясь  кроткой,  доброй улыбкой.  Лев Николаевич посмотрел на
меня.
  Говорил он так убедительно, с глубокой верой в то, что он считает истиной,
что я невольно поддавался впечатлению,  навеваемому  его тихой,  не лишенной
убедительности речью.
  И, взглянув на меня своими добрыми глазами,  он, помолчав немного, спросил
меня:
  - Ну, знаете ли вы теперь, в чем счастье?



  - Вот в чем счастье,  - сказал мне гр.  Л.  Н.  Толстой.  - При  настоящих
условиях,  как  видите,  достигнуть его не всем возможно,  и многие,  многие
тысячи еще долго будут вопрошать: "О, счастье, где ты?"

        "Комментарии"

  Нард. В чем счастье?  (Беседа с Л.  Н.  Толстым).  - Петербургская газета,
1896, 10 декабря, No 341.
  Псевдоним Нард раскрыть не удалось.
  Встреча журналиста "Новостей дня" с Толстым  произошла  между  18  ноября,
когда Толстой приехал в Москву, и первыми числами декабря 1896 г.


        "1897"

        ""Петербургская газета". Икс. Граф Л. Н. Толстой в Петербурге"

  Читателям нашим известно уже,  что знаменитый автор "Войны и мира" и "Анны
Карениной"  - граф Лев Николаевич Толстой на днях приехал в Петербург (*1*).
Пишущий эти строки имел случай в этот приезд  в  Петербург  нашего  всемирно
известного писателя познакомиться с ним. Знакомство это произошло на улице.
  Рано утром,  9 февраля,  шел я по набережной Фонтанки,  между Аничковым  и
Симеоновским мостами.  Навстречу мне, вижу, идет мой знакомый, представитель
одной крупной книгоиздательской фирмы в Москве г.  Б.  (*2*),  и с ним рядом
быстро  шагал какой-то почтенный старик.  Большая седая борода его,  густые,
нависшие над глазами,  седые брови,  серая войлочная шапка,  из-под  которой
видны довольно длинные седые волосы,  наконец, довольно кургузое, с овчинным
воротником пальто, какое обыкновенно носят мелкие торговые люди или прасолы,
делали   этого   почтенного   старика  удивительно  похожим  на  графа  Льва
Николаевича Толстого, каким его рисует художник И. Е. Репин.
  "С кем это, - думаю себе, - идет Б.? Неужели с Толстым?"
  Чем ближе подходил я к Б.,  тем все более и более  убеждался  в  том,  что
рядом с ним идет действительно Л. Н. Толстой.
  Б. узнал   меня,   остановился,   вместе   с   ним   остановился   и   так
заинтересовавший меня спутник его.
  - Пожалуйста,   представьте   меня   Льву   Николаевичу!   -   шепнул    я
поздоровавшемуся со мною Б.
  - Ну вот,  Лев Николаевич,  - обратился Б. к своему спутнику, - мы нарочно
вышли с вами так рано из дому, чтобы не встретить никого знакомого на улице,
ан вот встретили. Делать нечего... Позвольте вам представить, такой-то.
  Л. Н. приветливо улыбнулся, крепко пожал мне руку.
  - Давно ли вы в Петербурге?  - спрашиваю я,  обрадовавшись случаю, давшему
мне возможность побеседовать с величайшим из русских писателей.
  - Только вчера, - ответил Л. Н.
  Его голос,  звучный и громкий,  вполне соответствовал его твердой, бодрой,
чисто юношеской походке.
  - Где вы остановились?
  - На Фонтанке, в доме Олсуфьева, у Пантелеймоновского моста (*3*).
  - Ну  вот,  Лев Николаевич,  теперь ваше инкогнито открыто,  - обратился к
нему Б. - завтра весь Петербург узнает, что вы здесь.
  - Что же, пускай знают: я не скрываю, - ответил Л. Н. и затем, обратившись
ко мне, как бы вскользь спросил: - Вы где-нибудь пишете?
  - Пишу,  - ответил я, назвав издание, в котором работаю. - Вы позволите, -
добавил я, - оповестить о вашем приезде в Петербург?
  - Если  это  кого-нибудь  может интересовать - отчего же?  Я ни от кого не
скрываю своего пребывания здесь.
  - Не  позволите ли также навестить вас,  побеседовать с вами?  - заикнулся
было я.
  - Гм!..  Знаете, вряд ли найдется у меня достаточно свободного времени для
такой беседы,  какую вы думаете со  мною  вести.  Ведь  вам  для  сочинений,
конечно,  - сказал Л. Н и в тоне его голоса послышалось утвердительных ноток
более, нежели вопросительных.
  Я сознался, что для печати.
  - Милости прошу,  заходите. Удастся - побеседуем, не удастся - не взыщите.
Как-нибудь раненько, поутру заходите. До среды, двенадцатого февраля, я буду
здесь.
  Весь этот разговор мы вели на ходу. Я распростился с ним и с Б.
  На другой день, в 9 часов утра, я уже был в доме No 14 на Фонтанке.
  - Его сиятельство уже вставши,  и у них посетители, - сообщил мне швейцар,
указывая на небольшую,  полуоткрытую дверь,  выходящую  на  нижнюю  площадку
лестницы.
  За этой дверью слышно было несколько голосов. В одном из них я узнал голос
Л. Н. Толстого. Разговор происходил довольно громко.
  - У  них  теперь  сидя