сятых годов? И кто вас тогда брал - милиция или КГБ?
Бродский: КГБ. Это было вообще в незапамятные времена.
Волков: Чего же они тогда от вас хотели?
Бродский: А это совершенно непонятно, чего эти люди хотят. Я считал, что эта
контора - КГБ - как и все на свете, является жертвой статистики. То есть
крестьянин приходит в поле - у него не сжата полоска одна. Работяга приходит в
цех - его там ждет наряд. А гэбэшники приходят в свой офис - у них там ничего,
кроме портрета основоположника или "железного Феликса", нет. Но им чего-то надо
ведь делать для того, чтобы как-то свое существование оправдать, да? Отсюда
зачастую все эти фабрикации. Все происходило во многом не потому, что советская
власть такая нехорошая или, я не знаю, Ленин или Сталин были такие злые, или еще
какой-нибудь дьявол где-то там крутится, да? Нет, это просто бюрократия, чисто
бюрократический феномен, который - при полном отсутствии проверяющих инстанций -
расцветает самым махровым цветом и начинает черт знает чем заниматься.
Волков: У меня тоже всегда было ощущение, что КГБ работает на чисто
бюрократической основе.
Бродский: Я думаю, что в принципе идея ВЧК, то есть идея защиты революции от ее
внешних и внутренних врагов, - подобная идея более или менее естественна. Если,
конечно, принять естественность революции - что, в общем, уже вполне
неестественно. Но со временем это неестественное порождение обретает какой-то
натуральный, естественный вид, то есть завоевывает определенное пространство.
Когда вы спите, то на ночь должны запирать дверь на замок, да? Это вполне
естественно. ЧК - это такой замок, как и полагается. Вы ставите человека на
часах, и он стоит. Но у этого человека должен быть какой-то командир, а у этого
командира - еще кто-то, за ним надзирающий, и так далее. А в случае с КГБ все
произошло совершенно наоборот. То
Аресты, психушки, суд: зима 1982-весна 1989 65
есть за этим часовым догляду никакого не было. Он и заснуть мог, и тебя же
штыком заколоть мог. И начиналась кутерьма. Я думаю, девяносто процентов
деятельности госбезопасности - это просто фабрикация дел. Вы ведь встречали,
наверное, людей, которые сами себе придумывают занятие, лишь бы чем-нибудь
заняться?
Волков: Сколько угодно.
Бродский: Так вот, гэбэшники - это именно те люди, которые придумывают себе
занятие, потому что прямых дел у них, в общем, нет. Ну кто в России занимается
свержением государственного строя? Да никто!
Волков: Во всяком случае, на нашей памяти...
Бродский: Да, на нашей памяти. Может быть, если до тридцать седьмого года
кому-то и приходило в голову поставить наверху кого-нибудь другого, то после
тридцать седьмого подобные идеи вряд ли уж возникали. И ни о каком оружии на
руках у населения речи уже идти не могло. Может быть, в порядке исключения. И с
подобными делами вполне могла бы справиться милиция. Но не тут-то было! И,
поскольку эти чуваки из госбезопасности существуют, то они организуют систему
доносов. На основании доносов у них собирается какая-то информация. А на
основании этой информации уже что-то можно предпринять. Особенно это удобно,
если вы имеете дело с литератором, да? Потому что на каждого месье существует
свое досье, и это досье растет. Если же вы литератор, то это досье растет
гораздо быстрее - потому что туда вкладываются ваши манускрипты: стишки или
романы, да?
Волков: То есть вы сами производите материал для досье госбезопасности!
Бродский: И в конце концов ваше дело начинает занимать на гэбэшной полке
неподобающее ему место. И тогда человека надо хватать и что-то с ним делать. Так
это и происходит; некая, как бы это сказать, неандертальская версия компьютера.
То есть когда поступает избыток информации, человека берут и начинают его
раскручивать согласно ихнему прейскуранту. Все очень просто.
Волков: Значит, ваши неприятности с КГБ начались с момента появления ваших
стихов в "Синтаксисе"?
Бродский: Да, а потом было так называемое "дело" Уманского.
Волков: Насколько я помню, дело Уманского упорно муссировалось властями на вашем
процессе. А в чем именно оно заключалось?
Бродский: А оно, между прочим, тоже ни в чем не заключалось. Все началось, когда
мне было лет восемнадцать, а Шурке Уманскому, наверное, лет двадцать. Мы
познакомились с человеком по имени Олег Шахматов. Он был старше нас, уже
отслужил в армии, был там летчиком. Из армии его выгнали - то ли по пьянке, то
ли потому, что он за командирскими женами бегал. Может быть, и то, и другое. Он
мотался по стране, не находил себе места, потом каким-то образом сошелся с
Уманским и устроился на работу в Ленинграде - кажется, в геофизическую
обсерваторию имени Воейкова. А Уманский больше всего на свете интересовался фи-
66 Диалоги с Иосифом Бродским
лософией, йогой и прочими подобными делами. Дома у него была соответствующая
библиотека. Шахматов начал читать все эти книжки. Представляете себе, что
происходит в голове офицера советской армии военного летчика к тому же, когда он
впервые в жизни берет в руки Гегеля, Рамакришну Вивекананду, Бертрана Рассела и
Карла Маркса? Волков: Нет, не могу.
Бродский: У него в голове происходит полный бенц! Между тем Шахматов был
человеком весьма незаурядным: колоссальная к музыке способность, играл на
гитаре, вообще талантливая фигура. Общаться с ним было интересно. Потом
произошло вот что: он отлил в галоши и бросил их в суп на коммунальной кухне в
общежитии, где жила его подруга, - в знак протеста против того, что подруга не
пускала его в свою комнату после двенадцати часов ночи. На этом Шахматова
попутали, дали ему год за хулиганство. Он загремел, потом освободился, опять
приехал в Ленинград. Я к нему хорошо относился, потому что мне с ним было очень
интересно. Когда вам двадцать лет, вам все интересно. А тут - пестрая биография,
летчик. Все как полагается.
Волков: Действительно пестрая биография, ничего не скажешь!
Бродский: Потом Шахматов снова уехал и объявился в Самарканде, где, сбежав с
собственной свадьбы, стал учиться игре на гитаре в местной консерватории и жить
со своей преподавательницей, которая была довольно замечательная дама, армянка.
Одновременно он преподавал музыку в местном Доме офицеров. И вот он стал
призывать-меня в гости - знаете, эти цветастые письма из Средней Азии?
Волков: Догадываюсь. Я ведь в Средней Азии родился, в Ходженте.
Бродский: А мне в Среднюю Азию всю дорогу хотелось! Тут я заработал какие-то
деньги на телевидении, фотографиями, и смог отправиться в Самарканд. Мы с
Шахматовым были там крайне неблагополучны: ни крыши над головой не было, ни
черта. Ночевали где придется. Вся эта история была, между прочим, чистый
роман-эпопея. Короче, в один прекрасный день, когда Шахматов в очередной раз
жаловался мне на полное свое неблагополучие (а он считал, что очень натерпелся
от советской власти), нам пришла в голову идея - не помню, кому именно... скорее
всего мне. Короче, я говорю Шахматову: "Олег, будь я на твоем месте, я бы просто
сел в один из этих маленьких самолетов, вроде ЯК-12, и отвалил бы в Афганистан.
Ведь ты же летчик! А в Афганистане дотянул куда бензину бы хватило, а потом
пешком просто дошел бы до ближайшего города - до Кабула, я не знаю".
Волков: И как Шахматов на эту идею отреагировал?
Бродский: Он предложил бежать в Афганистан вдвоем. План был таков. Мы покупаем
билеты на один из этих маленьких самолетиков. Шахматов садится рядом с летчиком,
я сажусь сзади, с камнем. Трах этого летчика по башке. Я его связываю, а
Шахматов берет штурвал. Мы поднимаемся на большую высоту, потом планируем и идем
над границей, так что никакие радары нас бы не засекли.
Аресты, психушки, суд: зима 1982-весна 1989 67
Волков: Это же киплинговская эскапада!
Бродский: Не знаю, насколько этот план был реален, но мы его обсуждали всерьез.
Шахматов все-таки был старше меня лет на десять, да вдобавок был летчиком. Так
что он должен был знать, о чем идет речь.
Волков: Насколько я знаю, в вашем деле побег как таковой не фигурировал, а
только подготовка к нему. Что же вас остановило?
Бродский: Дело в том, что изначально это была все-таки моя идея. И я конечно,
подонок и негодяй. Потому что, когда мы уже купили билеты на этот самолет - все
четыре билета, все три сиденья, как полагается, - я вдруг передумал.
Волков: Испугались?
Бродский: Нет, все было по-другому За час до отлета я на сдачу - у меня рубль
остался - купил грецких орехов. И вот сижу я и колю их тем самым камнем, которым
намечал этого летчика по башке трахать. А по тем временам, начитавшись
Сент-Экзюпери, я летчиков всех обожал. И до сих пор обожаю. Вообще, летать - это
такая моя сверхидея. Когда я приехал в Штаты, я в первые три или четыре месяца
даже брал уроки пилотирования. И даже летал - садился и взлетал! Ну это
неважно... Колю я, значит, эти орехи и вдруг понимаю, что орех-то внутри
выглядит как...
Волков: Человеческий мозг!
Бродский: Именно так. И я думаю - ну с какой стати я его буду бить по голове?
Что он мне плохого сделал, в конце концов? И, главное, я этого летчика еще
увидел... И вообще, кому все это надо - этот Афганистан? Родина - не родина -
этих категорий, конечно, не было. Но я вдруг вспомнил девушку, которая у меня об
ту пору была в Ленинграде. Хотя она уже была замужем... Я понял, что никогда ее
не увижу. Подумал, что еще кого-то не увижу - друзей, знакомых. И это меня
задело, взяло за живое. В общем, домой захотелось. В конце концов - вокруг
Средняя Азия, а я все-таки белый человек, да? Словом, я сказал Олегу, что никак
не могу пойти на этот номер. И мы разными путями вернулись в Европейскую часть
СССР. Потом я видел Шахматова в Москве, где он более или менее бедствовал. А
через год его взяли с револьвером в Красноярске.
Волков: Это и было началом дела Уманского?
Бродский: Да, потому что Шахматов - видимо, испугавшись, что ему дадут еще один
срок - заявил, что объяснит факт хранения револьвера только представителю
госбезопасности, каковой представитель был ему немедленно предоставлен, потому
что в России ничего проще нет. Там это - как здесь quick coin Laundry.
Волков: В следственных материалах ваша идея побега квалифицировалась как "план
измены Родине", или что-то в этом роде. То есть властям об этом было все
известно, так?
Бродский: Да, потому что Шахматов этому представителю госбезопасности все
рассказал. Винить его за это не приходится, поскольку
68 Диалоги с Иосифом Бродским
он как бы шкуру свою спасал, но некоторым из нас досталось довольно солоно,
особенно Уманскому. Поскольку Шахматов назвал всех, кого он знал, объяснив, что
они большие враги советской власти. И нас всех стали брать. Человек двадцать
вызвали в качестве свидетелей. Меня тоже вызвали в качестве свидетеля, а
оставили уже в качестве подозреваемого. Ну, нормально.
Волков: Как же вам удалось тогда выкрутиться?
Бродский: Меня, подержав, выпустили, поскольку оказалось, после допроса двадцати
человек, что единственное показание против меня - самого же Шахматова. А это
даже по советской юридической системе было не совсем комильфо. С Уманским же
произошла история похуже, потому что против него показал, во-первых, сам
Шахматов, а, во-вторых, жена Уманского и ее любовник.
Волков: Значит, цепочка к процессу Бродского протянулась непосредственно отдела
Уманского?
Бродский: Я думаю, что все было гораздо интереснее и сложнее. Но ни вдумываться
в это, ни разбираться в этом не хочу. Не желаю. Поскольку меня совершенно не
интересуют причины. Меня интересуют следствия. Потому что следствия всегда
наиболее безобразны. То есть - по крайней мере, зрительно - они куда занятней.
Волков: Возвращаясь к этому чертику из табакерки, Лернеру - почему ему пришла в
голову мысль писать фельетон? Ведь он вовсе не был журналистом по профессии.
Бродский: Видимо, это была не собственная идея Лернера. Его, видимо, науськала
госбезопасность. Поскольку мое досье все росло и росло. И, полагаю, пришла пора
принимать меры. Что касается Лернера, то он вообще был никто. Насколько я помню,
он имел боевое прошлое в госбезопасности. Ну, может быть, не такое уж и боевое,
не знаю. Вообще, такой отставной энтузиаст со слезящимся глазом. Один глаз у
него, по-моему, даже был искусственный. Все как полагается! Полная катастрофа! И
ему, естественно, хотелось самоутвердиться. Это совпало с интересами
госбезопасности. И понеслось! А уж когда меня попутали в третий раз, тогда они
припомнили мне все - и "Синтаксис", и Уманского, и Шахматова, и Самарканд, и
всех, с кем мы там встречались.
Волков: А когда на вас все это свалилось - третий арест, процесс - как вы все
это восприняли: как бедствие? Как поединок? Как возможность конфронтации с
властью?
Бродский: На этот вопрос сложно ответить, потому что трудно не поддаться
искушению интерпретировать прошлое с сегодняшних позиций. С другой стороны, у
меня есть основания думать, что именно в этом аспекте особенной разницы между
моими ощущениями тогда и сейчас нет. То есть я лично этой разницы не замечаю. И
могу сказать, что не ощущал все эти события ни как трагедию, ни как мою
конфронтацию с властью.
Аресты, психушки, суд: зима 1982-весна 1989 69
Волков: Неужели вы не боялись?
Бродский: Вы знаете, когда меня арестовали в первый раз, я был сильно напуган.
Ведь берут обыкновенно довольно рано, часов в шесть утра, когда вы только из
кроватки, тепленький, и у вас слабый защитный рефлекс. И, конечно, я сильно
испугался. Ну представьте себе: вас привозят в Большой дом, допрашивают, после
допроса ведут в камеру. (Подождите, Соломон, я сейчас возьму сигарету.)
Волков: А что - камеры находятся прямо там, в Большом доме?
Бродский: Вы что, не знаете? Ну я могу вам рассказать. Большой дом это довольно
интересное предприятие. В том смысле, что он физически воплощает идею "вещи в
себе". То есть Большой дом имеет - как бы это сказать? - свой периметр, да?
Большой дом построен в форме квадрата, внутри которого существует еще один
квадрат. И внутренний квадрат сообщается с внешним посредством Моста Вздохов.
Волков: Как в Венеции?
Бродский: Именно! В Большом доме этот мост построен, если не ошибаюсь, на уровне
второго этажа - такой коридор между вторым и третьим этажом. И по нему вас
переводят из внешнего здания во внутреннее, которое и есть собственно тюрьма. И
самый страшный момент наступает, собственно говоря, после допроса, когда вы
надеетесь, что вас сейчас отпустят домой. И вы думаете: вот сейчас выйду на
улицу! Поскорей бы! И вдруг понимаете, что вас ведут совершенно в другую
сторону:
Волков: А каков дальнейший тюремный ритуал?
Бродский: Дальше вам говорят: "Руки за спину!" И ведут. И перед вами вдруг
начинают отворяться двери. Вам ничего не говорят, вы сами все понимаете. Чего уж
тут говорить! Никакие интерпретации здесь невозможны.
Волков: Почти по Сюзан Зонтаг - "Against interpretation"!
Бродский: Наконец тот, кто вас довел до конца коридора по этому Мосту Вздохов,
сдает вас местному дежурному у двери внутренней тюрьмы. Этот дежурный, вкупе с
помощником, вас обыскивает. После чего у вас вынимают шнурки из ботинок. И ведут
далее. Меня, например, привели на третий этаж. Между прочим, моя камера
располагалась над ленинской камерой, если я не ошибаюсь. Когда меня вели, то
сказали, чтобы я в ту сторону не смотрел. Я пытался выяснить, почему. И мне
разъяснили, что вот в той камере сидел сам Ленин, и мне, в качестве врага,
смотреть на это совершенно не полагается.
Волков: А разве Большой дом такое старое здание, что в нем еще Ленин сидел?
Бродский: Внутреннее здание существовало еще до революции. А внешнее построено
уже при большевиках. По-моему, в двадцатые годы. Когда ни о каком сталинском
терроре еще, казалось бы, не было и речи. То есть чуваки уже тогда знали, к чему
они стремились. И над созданием этого внешнего здания трудилось много
замечательных людей. По-
70 Диалоги с Иосифом Бродским
моему, даже Александр Бенуа принимал участие в постройке. Но, может быть, я зря
клепаю на Бенуа*.
Волков: Бенуа уехал в Париж, если не ошибаюсь, в 1926 году. Но это можно
проверить...
Бродский: Если в этом есть необходимость... Короче, вас приводят в камеру. И
когда меня в первый раз в жизни привели в камеру, то мне между прочим, очень там
понравилось. Действительно, понравилось! Потому что это была одиночка.
Волков: А что, дверь в камеру действительно захлопывается с таким зверским
лязгом, как в кинофильмах из тюремной жизни?
Бродский: Да, именно с таким лязгом.
Волков: Ну вот вы в одиночной камере Большого дома. Опишите ее для меня.
Бродский: Ну, кирпичные стены, но они замазаны масляной краской - если не
ошибаюсь, такого зелено-стального цвета. Потолочек белый, а, может быть, даже
серый, я не помню. Вас запирают. И вы оказываетесь тет-а-тет со своей лежанкой,
умывальничком и сортиром.
Волков: А какого размера камера?
Бродский: Если не ошибаюсь, восемь или десять шагов в длину. Примерно как эта
моя комната здесь, в Нью-Йорке, но уже в два раза. Что же в ней было? Тумбочка,
умывальник, очко. Что еще?
Волков: Что такое - "очко"?
Бродский: Очко? Это такая дыра в полу, это уборная. Я не понимаю, где вы жили,
Соломон?!
Волков: В это время уже жил в Ленинграде, в том же самом городе, где и вы, в
интернате музыкальной школы при консерватории. И такого слова - "очко" - никогда
не слышал.
Бродский: Что еще? Окно, сквозь которое вы ничего не можете увидеть. Потому что
там, кроме, как полагается, решетки, еще снаружи намордник. Сразу объясняю: это
такой деревянный футляр, чтобы вы не могли высунуться, скорчить кому-нибудь рожу
или помахать ручкой. И вообще чтобы вам было максимально неприятно.
Волков: Лампа стоит на тумбочке?
Бродский: Нет, лампочка висит, вделанная в потолок. И она тоже забрана решеткой,
чтобы вы не вздумали ее разбить. В двери, естественно, глазок и кормушка.
Волков: Кормушка открывается вовнутрь, как в фильмах?
Бродский: Да, вовнутрь. Но дело в том, что, пока я там сидел, я не видел, как
она открывается. Поскольку это была следственная тюрьма. И меня по двенадцать
часов держали на допросах. Так что еду, когда я возвращался в камеру, я находил
уже на тумбочке. Что было с их стороны довольно интеллигентно.
________________
* Бродский ошибается. Архитекторы "Большого дома" - Н.А. Троцкий и Е.Н. Лансере
(прим. редактора).
Аресты, психушки, суд: зима 1982-весна 1989 71
Волков: А что за еда была?
Бродский: Еда банальная, то есть незатейливая. Помню, один раз я получил
котлетку, что меня очень сильно обрадовало. Ну про тюремную еду говорить - это
смех и грех, да? Да и вообще, во время следствия кормят более или менее прилично
- если сравнить с тем, как кормят в настоящей тюрьме.
Волков: А когда вас арестовали по делу Уманского, то опять повезли в Большой
дом?
Бродский: Да. Но в третий раз я миновал Большой дом. Меня попутали на улице и
отвезли в отделение милиции. Там держали, кажется, около недели. После чего меня
отправили в сумасшедший дом на Пряжке, на так называемую судебно-психиатрическую
экспертизу. Там меня держали несколько недель. И это было самое худшее время в
моей жизни.
Волков: Я понимаю, что об этом вспоминать нелегко. И на вашем месте я, вполне
вероятно, тоже отказывался бы отвечать на вопросы об этом периоде. Но в данном
случае я выступаю как историк культуры, если угодно. Как хроникер культуры. И я
бы хотел узнать о вашем пребывании в психушках несколько подробнее. Сколько раз
вы там оказывались?
Бродский: Ну... два раза...
Волков: Когда именно?
Бродский: Первый раз - в декабре 1963 года. Второй раз... В каком же месяце это
было? В феврале-марте 1964-го. И я даже все это стихами описал, что называется.
Знаете - "Горбунов и Горчаков"?
Волков: Как в стихах - знаю. Расскажите, как это было на самом деле. Меня
особенно интересует второй раз, когда власти отправили вас на принудительную
судебно-психиатрическую экспертизу.
Бродский: Ну, это был нормальный сумасшедший дом. Смешанные палаты, в которых
держали и буйных, и не буйных. Поскольку и тех, и Других подозревали...
Волков: В симуляции?
Бродский: Да, в симуляции.