ей матерью для многих!
Волков: Куда же вы отправились?
Бродский: Тут вышла небольшая накладка. Я думал, мы поедем на Камчатку. И от
этого, конечно, обалдел - как сейчас помню. Но вышло ровно наоборот: вместо
Камчатки мы отправились на Белое море.
Волков: Вот, значит, когда вы в первый раз увидели Север! И какое он тогда
произвел впечатление?
Бродский: Замечательное. Это замечательные были места. То есть ничего хорошего в
них не было. Это к северу от Обозерска - полутайга, полутундра. Чудовищное
количество комаров! То есть все, что со мной приключилось в дальнейших
геологических экспедициях - по Сибири, Якутии, Дальнему Востоку - это детский
сад по сравнению с теми комарами. Хуже никогда не было. Так что это была такая
замечательная закалка, да?
Волков: А что там была за публика, в этих геологических экспедициях?
Бродский: Ну, публика - с бору по сосенке. Главным образом, бичи. Знаете, кто
такие бичи?
Волков: Бродяги. Те, кто здесь, в Америке, называются "хобос".
Бродский: В общем, да. Но все-таки "хобос" - куда более смирное племя, нежели
бичи. Бичи - это люди со сроками, с ножами.
Волков: А чем вы там занимались?
Бродский: В то время создавалась геологическая карта Советского Союза в
миллионном масштабе. Вот и мы делали карту пород, залегающих в этой местности,
на Севере. Это была карта четвертичного залегания, то есть слоев грунта,
недалеко уходящих в глубину: глина и так далее. Шурфы бьются на метр-полтора. В
день мы нахаживали пешком по тридцать километров, забивали по четыре шурфа. Или,
поскольку это было в тундре, в болотах, делали прокол. Просто брали шест,
забивали и что-то вытаскивали, чего там было. Там, как правило ничего не было.
Волков: А что хотелось найти?
Бродский: Хотелось найти уран, естественно. Чтобы потом... Ну понятно, зачем нам
уран был нужен. Никаких сомнений на этот счет быть
28 Диалоги с Иосифом Бродским
не могло. И между прочим однажды, на Дальнем Востоке, я даже нашел месторождение
урана - небольшое, но нашел.
Волков: Это была трудная работа?
Бродский: Вы таскаетесь по тайге, по этим совершенно плоским, бесконечным
болотам. Согнуты в три погибели. Разогнуться потом совершенно невозможно.
Волков: А что тащите?
Бродский: Главным образом, всякие геологические приборы. Поскольку это была
разведка на уран, то дозиметрические приборы. Сначала счетчик Гейгера, для
измерения радиации, потом более усовершенствованные приборы, довольно толковые,
с такой замечательной шкалой, которая давала приблизительные показания о степени
радиоактивности той или иной породы. Вот вы спросили о впечатлениях от северного
пейзажа. Я его видел, но совсем не в том ключе. Воспринимается этот пейзаж
исключительно в функциональном плане, поскольку эстетически совершенно не до
него.
Волков: А что вы там ели, пили?
Бродский: Ели мясные консервы отечественного производства, которые разогревали
на костре, пили воду. И водку, естественно. Пили также чифирь, поскольку у
основного контингента этих геологических партий большой опыт по этой части. Пили
спирт, тормозную жидкость. Все что угодно. Точнее, все что под руку попадало.
Волков: А спали в палатках?
Бродский: В палатках, в спальных мешках. Все это тоже на себе, на своем горбу
таскали.
Волков: А женщины были в экспедициях?
Бродский: Мало. Но были, были. Хотя в поле сексуальные проблемы несколько иначе
решаются и смотрятся.
Волков: А именно?
Бродский: Ситуация в этом смысле одновременно простая и сложная. Работа,
конечно, выматывает, но это обстоятельство не превращает тебя в нечто
асексуальное - как раз наоборот. С другой стороны, бабы в геологических
экспедициях рассматриваются в значительной степени в том же ключе, что и мужики,
потому что выполняют ту же самую работу. И ты не очень понимаешь: может быть, им
как-то не особенно до того? Или наоборот, до того всю дорогу?
Волков: И как же эти проблемы решались?
Бродский: Существовал определенный сексуальный кодекс - если не чести, то, по
крайней мере, поведения. Потому что, если начинаешь крутить с кем-нибудь, то,
значит, все остальные оказываются как бы в накладе, да? А поэтому возникали
всякие психологические нюансы.
Волков: Даже у бичей?
Бродский: Ну, работяги - они всегда себе кого-нибудь находили. Мы часто
останавливались на лесоповальных пунктах, а там постоянно бывали какие-нибудь
расконвоированные бабы. И сразу же начина-
Детство и юность в Ленинграде: лето 1981 -зима 1992 29
лось! Как правило, нигде не задерживаешься: остановка на одну ночь, потом
снимаешься. Поэтому связи носили характер плутовского романа, применительно к
тому ландшафту и к тому контингенту. Но в общем, за мои годы в экспедициях
особенного эротического напряжения или буйства я не замечал.
Волков: А сколько лет вы ходили в экспедиции?
Бродский: Лет пять-шесть. Началось это году в 1956 или 1957, то есть когда мне
было лет шестнадцать-семнадцать. А кончилось примерно в 1962 году. И в целом
эротика в экспедициях была не очень сильна. Несколько раз попадались пары,
которые работали вместе - муж с женой или любовники. Над ними как бы
посмеивались, и они вели себя более или менее не показным, не вызывающим
кривотолков - которые конечно же имели место - образом.
Волков: Должен вам сказать, Иосиф, что для начинающего поэта жизненный опыт у
вас был даже для России весьма разнообразным.
Бродский: В плане использования его в художественной литературе? "Мои
университеты" Алексея Максимовича Горького? Между прочим, недавно кто-то
высказал довольно остроумную догадку, почему Горький так назвал свой знаменитый
роман - "Мать": сначала-то он хотел назвать его "Еб твою мать!", а уж потом
сократил... Но если говорить серьезно, то это мои университеты. И во многих
отношениях - довольно замечательное время. Конечно, его можно было использовать
и каким-то иным образом, но...
Волков: Мне кажется, ничто другое не могло бы восполнить такой опыт.
Бродский: На самом деле это не так. Потому что это тот возраст, когда все
вбирается и абсорбируется с большой жадностью и с большой интенсивностью. И
абсолютно на все, что с тобой происходит, взираешь с невероятным интересом, как
будто это происходит в первый раз.
Волков: В этом возрасте все и происходит в первый раз!
Бродский: И да, и нет. Об этом говорить довольно интересно. Потому что я и
теперь считаю, что не всякий опыт полезен и занимателен. Например, проработаешь
где-нибудь неделю - и все уже знаешь. Вообще-то в жизни нет ничего плохого,
единственно что в ней плохо - это предсказуемость, по-моему.
Волков: Значит, для вас предсказуемость - это не добро, а, скорее, зло?
Бродский: Да. И когда я в какой-либо жизненной ситуации начинал чувствовать эту
предсказуемость, то всегда от нее уходил. Так что пословица "повторенье - мать
ученья" не для меня. Если только это не то повторенье, о котором говорил,
по-моему, Лихтенберг. Его мысль звучала приблизительно так: "Одно дело, когда
веришь в Бога, а другое дело - когда веришь в Него опять". То есть когда
приходишь к Богу после опыта неверия, то это совсем другая история, другая вера.
Об этом, кстати, говорил и Кьеркегор: простите меня, Соломон, за все эти
иностранные имена. При всем при этом - повторение, конечно, мо-
30 Диалоги с Иосифом Бродским
жет быть замечательной вещью. И ты в конце концов привыкаешь к какой-то
предсказуемости.
Волков: Вы как-то раз говорили мне, что предсказуемость - это одно из главных
условий поэтического творчества...
Бродский: Конечно. Все эти повторения, рефрены... Волков: Нет, речь шла не о
поэтике, но о психологическом ощущении. Вы тогда говорили, что поэт - для того,
чтобы иметь возможность писать, - должен существовать в некоем инерционном поле.
Бродский: Ну конечно. Должно возникать экзистенциальное эхо. Тот самый принцип
метафизической музыки, о котором мы уже говорили. Конечно, в предсказуемости
есть определенный плюс. Но лично я всегда норовил смыться, чтобы не превратиться
в жертву инерции.
Волков: Ну не так уж много в вашей жизни предсказуемых ситуаций, скорее
наоборот. Да и время было такое, с постоянными политическими всплесками и
зигзагами. Особенно при Сталине, когда над средним интеллигентом нависала то
одна, то другая смертельная угроза. Вы помните, скажем, как в вашей семье
обсуждали "ждановское" постановление ЦК о Зощенко и Ахматовой?
Бродский: Нет, это прошло мимо меня - ну, шесть лет мне тогда было! Из тех лет у
меня сохранилось другое яркое воспоминание - мой первый белый хлеб, первая
французская булочка, которую я укусил. Война недавно кончилась. Мы были у
маминой сестры, у тетки моей - Раисы Моисеевны. И где-то они раздобыли эту самую
булочку. И я стоял на стуле и ел ее, а они все смотрели на меня. Вот это я
запомнил.
Волков: А более позднюю кампанию, в 1948 году, помните? Против Прокофьева,
Шостаковича и других композиторов?
Бродский: Про это я читал в газетах. Помню, как осуждали Вано Мурадели и его
оперу "Великая дружба". Но я не очень-то соображал, о чем все это. В семье у нас
об этом не говорили. Но я помню разговоры о "ленинградском деле". Отец говорил,
что Попков был хороший человек.
Волков: Про Попкова многие ленинградцы вспоминали, что он был толковым
организатором. И в частности, неплохо проявил себя во время блокады. Кроме того,
утверждали, что он не был антисемитом. Во время расследования "ленинградского
дела" это, говорят, было поставлено ему Сталиным в вину. И в связи с этим я хочу
спросить у вас вот о чем: как вы восприняли антисемитскую кампанию начала
пятидесятых годов, то есть дело "врачей-убийц"?
Бродский: А вот эту историю я помню довольно отчетливо. Помню, как я пришел из
школы домой. И мать с отцом, хотя должны были быть в это время на работе, уже
сидели в комнате. И они на меня так странно посмотрели. И кто-то из них - то ли
отец, то ли мать - сказал, что скоро им, вероятно, придется отправиться в
далекое путешествие. И в связи с этим надо будет продать пианино и прочую
мебель. Я спрашиваю - что за путешествие такое? И отец мне попытался как-то на
пальцах все это объяснить.
Детство и юность в Ленинграде: лето 1981 -зима. 1992 31
Волков: Я моложе вас на четыре года, но тоже помню эти дни. Атмосфера была
какой-то нереальной, как в дурном сне.
Бродский: Отец рассказал мне тогда об открытом письме в газету "Правда", которое
подписали все выдающиеся евреи - они там каялись и выражали всяческие
верноподданнические чувства.
Волков: С этим знаменитым письмом что-то неясно. Я тоже о нем много слышал. Но
ведь оно так и не появилось тогда в "Правде". И пока точно неизвестно, кто же
именно из еврейских знаменитостей его подписал, а кто - все-таки отказался. О
письме я тогда, в 1953 году, не знал, но помню, что в обстановке общей
антиеврейской истерии чувствовал себя крайне неуютно. Грубо говоря, я испугался.
А что вы испытывали? Тоже страх?
Бродский: Вы знаете - страха не было, нет. Не было. Но и воодушевления, надо
сказать, не было. Ясно, что родителям сложившаяся ситуация не очень нравилась. И
я их жалел: придется выносить мебель, возиться. Я просто думал о мороке.
Волков: А как вы отреагировали на смерть Сталина в марте 1953 года?
Бродский: Я тогда учился в этой самой "Петершуле". И нас всех созвали в актовый
зал. В "Петершуле" секретарем парторганизации была моя классная
руководительница, Лидия Васильевна Лисицына. Ей орден Ленина сам Жданов
прикалывал - это было большое дело, мы все об этом знали. Она вылезла на сцену,
начала чего-то там такое говорить, но на каком-то этапе сбилась и истошным
голосом завопила: "На колени! На колени!" И тут началось такое! Кругом все
ревут, и я тоже как бы должен зареветь. Но - тогда к своему стыду, а сейчас,
думаю, к чести - я не заревел. Мне все это было как бы диковато: вокруг все
стоят и шмыгают носами. И даже всхлипывают; некоторые, действительно, всерьез
плакали. Домой нас отпустили в тот день раньше обычного. И опять, как ни
странно, родители меня уже поджидали дома. Мать была на кухне. Квартира -
коммунальная. На кухне кастрюли, соседки - и все ревут. И мать ревет. Я вернулся
в комнату в некотором удивлении. Как вдруг отец мне подмигнул, и я понял
окончательно, что мне по поводу смерти Сталина особенно расстраиваться нечего.
Волков: А что вы слышали о докладе Хрущева на XX съезде партии?
Бродский: Вы знаете, я слышал об этом докладе, но ведь он же был "секретный",
только для сведения членов партии. И этот секрет соблюдался довольно строго. К
примеру, мой дядя, который был членом партии, так нам ничего и не рассказал. Так
что текст доклада я впервые прочел только здесь, на Западе.
Волков: А какие у вас были ощущения в связи с таким - для многих неожиданным -
посмертным низвержением Сталина?
Бродский: Меня это низвержение, в общем, устраивало. Мне тогда сколько было -
шестнадцать лет, да? Никаких особенных чувств я к Сталину не испытывал, это
точно. Скорее он мне порядком надоел. Чеcтнoe слово! Ну везде его портреты!
Причем в форме генералиссиму-
32 Диалоги с Иосифом. Бродским
са - красные лампасы и прочее. И хотя я обожаю военную форму, но в случае со
Сталиным мне все время казалось, что тут кроется какая-то лажа. Эта фуражка с
кокардой и капустой, и прочие дела - все это со Сталиным как-то не вязалось,
казалось не очень убедительным. И потом эти усы! И между прочим, в скобках, -
знаете, на кого Сталин производил очень сильное впечатление? На
гомосексуалистов! Это ужасно интересно. В этих усах было что-то такое южное,
кавказско-средиземноморское. Такой папа с усами!
Волков: Я недавно тоже об этом думал, и вот в связи с чем. Из России в последнее
время хлынул поток хроникальных киноматериалов о Сталине. Раньше их, видно,
держали под спудом, а сейчас продают направо и налево. И я обратил внимание на
то, какое впечатление производит Сталин в этой кинохронике. Он, в отличие от
Гитлера или Муссолини, не пугает. Те кривляются, дергаются, буйно жестикулируют,
пытаются "завести" толпу чисто внешними актерскими приемами. А Сталин ведет себя
сдержанно, спокойно. И от этого его поведение гораздо более убедительно. Скажу
больше: он проецирует какое-то тепло. Действительно возникает ощущение, что
сейчас он тебя обнимет и пригреет. Как сказали бы американцы - surrogate father
figure.
Бродский: То есть о нем совершенно спокойно можно думать как об отце, да?
Скажем, если твой отец никуда не годится, то вот уж этот-то будет хорошим папой,
да?
Волков: Именно так! Именно эти эмоции он вызывает! И я смотрю на него в этих
фильмах и - при том, что уж все о нем знаю! - ничего с собой поделать не могу.
Бродский: Это очень важно, Соломон! Потому что здесь начинается чистый Фрейд. Я
думаю, что значительный процент поддержки Сталина интеллигенцией на Западе был
связан с ее латентным гомосексуализмом. Я полагаю, что многие на Западе
обратились в коммунистическую веру именно по этой причине. То есть они Сталина
просто обожали!
Волков; И мне кажется, одним из доказательств того эмоционального впечатления,
которое Сталин производил на людей искусства, может служить знаменитый портрет,
нарисованный сразу после его смерти Пабло Пикассо. Прекрасный рисунок! Зря на
него французская компартия в свое время ополчилась. По-моему, это была со
стороны Пикассо подлинно спонтанная творческая реакция. Он как художник
откликнулся на событие, которое его потрясло. Так, скажем, в Америке поэты
откликнулись на убийство Джона Кеннеди.
Бродский: Ну не знаю, не знаю. Про это я ничего не могу сказать. У меня никогда
таких чувств не было. На мой вкус, самое лучшее, что про Сталина написано, это -
мандельштамовская "Ода" 1937 года.
Волков: Она мне, кстати, напоминает портрет Сталина работы Пикассо, о котором я
говорил.
Бродский: Нет, это нечто гораздо более грандиозное. На мой взгляд, это, может
быть, самые грандиозные стихи, которые когда-либо напи-
Детство и юность в Ленинграде: лето 1981 -зима 1992 3 3
сал Мандельштам. Более того. Это стихотворение, быть может, одно из самых
значительных событий во всей русской литературе XX века. Так я считаю.
Волков: Это, конечно, примечательное стихотворение, но все же не настолько...
Бродский: Я даже не знаю, как это объяснить, но попробую. Это стихотворение
Мандельштама - одновременно и ода, и сатира. И из комбинации этих двух
противоположных жанров возникает совершенно новое качество. Это фантастическое
художественное произведение, там так много всего намешано!
Волков: Там есть и отношение к Сталину как к отцу, о котором мы говорили.
Бродский: Там есть и совершенно другое. Знаете, как бывало в России на базаре,
когда к тебе подходила цыганка, брала за пуговицу и, заглядывая в глаза,
говорила: "Хошь, погадаю?" Что она делала, ныряя вам в морду? Она нарушала
территориальный императив! Потому что иначе - кто ж согласится, кто ж подаст?
Так вот, Мандельштам в своей "Оде" проделал примерно тот же трюк. То есть он
нарушил дистанцию, нарушил именно этот самый территориальный императив. И
результат - самый фантастический. Кроме того, феноменальна эстетика этого
стихотворения: кубистическая, почти плакатная. Вспоминаешь фотомонтажи Джона
Хартфильда или, скорее, Родченко.
Волков: У меня все-таки ассоциации больше с графикой. Может быть, с рисунками
Юрия Анненкова? С его кубистическими портретами советских вождей?
Бродский: Знаете ведь, у Мандельштама есть стихотворение "Грифельная ода"? Так
вот, это - "Угольная ода": "Когда б я уголь взял для высшей похвалы - / Для
радости рисунка непреложной..." Отсюда и постоянно изменяющиеся, фантастические
ракурсы этого стихотворения.
Волков: Примечательно, что Мандельштам сначала написал сатирическое
стихотворение о Сталине, за которое его, по-видимому, и арестовали в 1934 году.
А "Оду" он написал позднее. Обыкновенно бывает наоборот: сначала сочиняют оды, а
потом, разочаровавшись, памфлеты. И реакция Сталина была, на первый взгляд,
нелогичная. За сатиру Мандельштама сослали в Воронеж, но выпустили. А после
"Оды" - уничтожили.
Бродский: Вы знаете, будь я Иосифом Виссарионовичем, я бы на то, сатирическое
стихотворение, никак не осерчал бы. Но после "Оды", будь я Сталин, я бы
Мандельштама тотчас зарезал. Потому что я бы понял, что он в меня вошел,
вселился. И это самое страшное, сногсшибательное.
Волков: А что-нибудь еще в русской литературе о Сталине кажется вам
существенным?
Бродский: На уровне "Оды" Мандельштама ничего больше нет. Ведь он взял вечную
для русской литературы замечательную тему - "поэт и царь", и, в конце концов, в
этом стихотворении тема эта в известной
34 Диалоги с Иосифом Бродским
степени решена. Поскольку там указывается на близость царя и поэта. Мандельштам
использует тот факт, что они со Сталиным все-таки тезки. И его рифмы становятся
экзистенциальными.
Волков: Мандельштам свою сатиру на Сталина декламировал направо и налево. А это
были времена опасные, можно загреметь даже за невинный анекдот. Но поэту
обязательно надо почитать свое новое стихотворение хоть кому-нибудь из знакомых,
поделиться. Это для него очень важно. А вот вы помните, как в первый раз прочли
другому человеку свое стихотворение?
Бродский: Вы знаете, не помню. Действительно не помню. Одним из первых был
ленинградский литератор Яков Гордин, замечательный человек. Он был среди первых
моих литературных знакомств. Помню, как я читал свои стихи в литобъединении при
молодежной газете "Смена". Руководили этим объединением, помнится, два
несчастных человека. Это я вместо того, чтобы сказать "два больших мерзавца".
Волков: А когда вы начали писать стихи?
Бродский: Лет в восемнадцать, более или менее, хотя стихи эти были еще те! Мне
кажется, что и о литобъединении при "Смене" я услышал от людей в геологической
экспедиции. Потому что в этих экспедициях всегда было много стихопишущих.
Волков: А каков был импульс, побудивший вас к стихописанию?
Бродский: Таких импульсов было, пожалуй, два. Первый, когда мне кто-то показал
"Литературную газету" с напечатанными там стихами Слуцкого. Мне тогда было лет
шестнадцать, вероятно. Я в те времена занимался самообразованием, ходил в
библиотеки. Нашел