мал дачу покойного академика Берга, у которого когда-то учился мой
отец.
Волков: Существует ли "мистика" Комарова? Или же это место само по себе ничем не
примечательно, а стало знаменитым лишь благодаря Ахматовой?
Бродский: В Комарове был просто-напросто Дом творчества писателей. Там жил
Жирмунский Виктор Максимович, с которым мы виделись довольно часто. Рядом с
Анной Андреевной поселился довольно милый человек и, на мой взгляд, довольно
хороший переводчик, главным образом с восточных языков, поэт Александр Гитович.
Приезжала масса народу, и летом на даче Анны Андреевны, в ее "будке",
устраивались большие обеды. По хозяйству помогала замечательная женщина, жившая,
как правило, в летние периоды при Ахматовой, Ханна
Вспоминая Ахматову: осень 1981 -зима 1986 2 39
Вульфовна Горенко. Многие годы она считалась соломенной вдовой, если угодно,
брата Анны Андреевны, который жил и умер здесь, в Соединенных Штатах. Однажды
Анна Андреевна показала мне фотографию человека: широченные плечи, бабочка -
сенатор, да? И говорит: "Хорош... - после этого пауза, - американец..."
Совершенно невероятное у него было сходство с Ахматовой: те же седые волосы, тот
же нос и лоб. Кстати, Лева Гумилев, сын ее, тоже больше на мать похож, а не на
отца.
Волков: А как брат Ахматовой попал в Америку?
Бродский: Он был моряк, гардемарин последнего предреволюционного выпуска. В
конце Гражданской войны он и Ханна Вульфовна, на которой он был тогда женат,
оказались на Дальнем Востоке. Его фамилия, как и Анны Андреевны девичья, была
Горенко. Он был такой Джозеф Конрад, но без литературных амбиций. Когда он
расстался с Ханной, то довольно долго странствовал по Китаю и Японии - эти места
он потом называл "андизайрбл плейсис". Плавал он там в торговом флоте, а когда
после войны перебрался в Штаты, то стал здесь "секьюрити гард". Отсюда первую
весточку о себе он послал Ахматовой не через кого иного, как через Шостаковича.
Потому что так получилось, что Горенко охранял Шостаковича во время приезда того
в Штаты. И таким образом Ахматова узнала о том, что ее брат жив. Потому что
прежде контактов между ними, по-моему, вообще никаких не было. Вы можете себе
представить, чем такие контакты могли бы обернуться. Только к концу ее жизни,
когда времена стали снова, как бы это сказать, более или менее вегетарианскими,
можно было опять думать о переписке, хотя бы и чрезвычайно нерегулярной. Горенко
посылал Ханне и Анне Андреевне какие-то вещи - шали, платья, которыми Ханна
чрезвычайно гордилась. Когда Анна Андреевна занедужила и с ней приключился
третий инфаркт, ему послали телеграмму. Ну что он мог сделать? Приехать? Он был
женат на американке, жил в Бруклине. Когда в свое время Ханна Вульфовна
вернулась с Дальнего Востока в Россию - она была такая нормальная КВЖДинка - то,
по-моему, села - и крепко. А может быть, и нет. Вы знаете, вот это не помнить -
грех. Мы с ней очень любили друг друга, хорошо друг к другу относились; и я ей
стихи какие-то посвятил. Но вот что происходит с памятью... Или это не столько
память, сколько нагромождение событий?
Волков: Что Анна Андреевна рассказывала о своем отце?
Бродский: Андрей Антонович Горенко был морским офицером, преподавал математику в
Морском корпусе. Он, кстати, был знаком с Достоевским. Этого никто не знал,
между прочим. Но в 1964 году вышли два тома воспоминаний о Достоевском. И там
были напечатаны воспоминания дочки Анны Павловны Философовой о том, как Горенко
и Достоевский помогали ей решать арифметическую задачку о зайце и черепахе. Я
тогда жил в деревне, эти воспоминания прочел и, умозаключив, что речь идет об
отце Ахматовой, написал об этом Анне Андре-
240 Диалоги с Иосифом Бродским
евне. Она была чрезвычайно признательна. И потом, когда мы с ней встретились,
уже после моего освобождения, она примерно так говорила: "Вот, Иосиф, раньше
была только одна семейная легенда о Достоевском, что сестра моей матери,
учившаяся в Смольном, однажды, начитавшись "Дневников писателя", заявилась к
Достоевскому домой. Все как полагается: поднялась по лестнице, позвонила. Дверь
открыла кухарка. Смолянка наша говорит: "Я хотела бы видеть барина". Кухарка,
ответивши "сейчас я его позову", удаляется. Она стоит в темной прихожей и видит
- постепенно приближается свет. Появляется держащий свечу барин. В халате,
чрезвычайно угрюмый. То ли оторванный от сна, то ли от своих трудов праведных. И
довольно резким голосом говорит: "Чего надобно?" Тогда она поворачивается на
каблуках и стремглав бросается на улицу". И Анна Андреевна, помнится, добавляла:
"До сих пор это была наша единственная семейная легенда о знакомстве с
Достоевским. Теперь же я рассказываю всем, что моя матушка ревновала моего
батюшку к той же самой даме, за которой ухаживал и Достоевский".
Волков: В этом ее комментарии есть определенная доля самоиронии. Потому что
сотворять легенды было вполне в ее характере. Или я не прав?
Бродский: Нет, она, наоборот, любила выводить все на чистую воду. Хотя есть
легенды - и легенды. Не все легенды были ей неприятны. И все же темнить Анна
Андреевна не любила.
Волков: Против одной легенды - к сотворению которой, как мне теперь кажется, она
приложила руку, - Ахматова протестовала всю свою жизнь...
Бродский: Да, против легенды о романе ее с Блоком. Ахматова говорила, что это
"народные чаяния". Такая популярная мечта о том, чего никогда, как она
утверждала, не было. И вы знаете, Ахматова - это тот человек, которому я верю во
всем беспрекословно.
Волков: Вероятно, это был роман, что называется, "литературный". Во всяком
случае, с его стороны. Достаточно перечитать ее стихи, обращенные к Блоку. В
конце жизни Ахматова испытывала к Блоку чувства амбивалентные: в "Поэме без
героя" она описывает его как человека "с мертвым сердцем и мертвым взором". В
одном из стихотворений шестидесятых годов она называет Блока - "трагический
тенор эпохи". И, если вдуматься, это вовсе не комплимент.
Бродский: А в баховских "Страстях по Матфею" Евангелист - это тенор. Партия
Евангелиста - это партия тенора.
Волков: Мне такое даже и в голову никогда не приходило!
Бродский: И стихи эти написаны как раз в тот период, когда я приносил ей
пластинки Баха...
Волков: В стихах Ахматовой, особенно поздних, музыка часто упоминается: и Бах, и
Вивальди, и Шопен. Мне всегда казалось, что Анна Андреевна музыку тонко
чувствует. Но от людей, хорошо ее знавших,
Вспоминая Ахматову: осень 1981 -зима 1986 241
хотя, вероятно, и не весьма к ней расположенных, я слышал, что Ахматова сама
ничего в музыке не понимала, а только внимательно прислушивалась к мнению людей,
ее окружавших. Они говорили примерно так: высказывания Ахматовой о Чайковском
или Шостаковиче - это со слов Пунина, а о Бахе и Вивальди - со слов Бродского.
Бродский: Ну это чушь. Это глупость беспредельная и безначальная. Просто когда
мы с Анной Андреевной познакомились, у нее ни проигрывателя, ни пластинок на
даче не было: потому что никто этим не занимался. Руки не доходили, вот и все.
Волков: Анне Андреевне принадлежит удивительно тонкое замечание о музыке
Одиннадцатой симфонии Шостаковича. Об Одиннадцатой симфонии приходится слышать
вещи уничижительные, поскольку автор дал ей название "190 5 год". А Ахматова
сказала, что там "песни летят по черному страшному небу как ангелы, как птицы,
как белые облака". Я не могу даже передать, насколько точно это услышано. И в то
же время Анна Андреевна не восприняла прелести "еврейского" вокального цикла
Шостаковича. Там она услышала только ужасные с поэтической точки зрения слова. В
отношении слов она, конечно права, но...
Бродский: Ну это естественно, потому что она - поэт. В первую очередь она
уделяет внимание стихам, содержанию.
Волков: Но ведь в случае с Одиннадцатой симфонией Ахматова услышала за чисто
внешней программой подлинное, музыкальное содержание.
Бродский: Может быть, в "еврейском" цикле - это вина Шостаковича, что слова
выплыли на поверхность. Вероятно, музыка их не поглотила, не скрыла должным
образом.
Волков: Шостакович, который был с Ахматовой знаком, дал ее высокий музыкальный
"портрет" в своем вокальном цикле "Шесть стихотворений Марины Цветаевой".
Говорила ли Анна Андреевна с вами о Шостаковиче?
Бродский: Может быть, несколько раз упоминала. Мы чаще говорили с ней о
Стравинском, слушали советскую "пиратскую" пластинку "Симфония Псалмов". Помню
одно замечание Ахматовой о Стравинском. Дело было в 1962 году, во время приезда
Стравинского в Советский Союз. Я был в тот момент в Москве. И из такси, по
дороге к Анне Андреевне, увидел Стравинского, его жену Веру Артуровну и Роберта
Крафта: они выходили из "Метрополя" и садились в машину Я знал, что накануне
Стравинские собирались нанести Анне Андреевне визит. И, приехав к ней, говорю:
"Угадайте, Анна Андреевна, кого я сейчас на улице увидел - Стравинского!" И
начал его описывать: маленький, сгорбленный, шляпа замечательная. И вообще,
говорю, остался от Стравинского один только нос. "Да, - добавила Анна Андреевна,
- и гений".
Волков: У меня была возможность убедиться в том, что суждения Анны Андреевны о
музыке были веские и определенные: и о Вивальди, и о Бахе, и о Перселле...
242 Диалоги с Иосифом Бродским
Бродский: Перселла я таскал ей постоянно...
Волков: Как раз это я и имею в виду...
Бродский: Еще мы о Моцарте с ней много говорили.
Волков: И она даже - несмотря на свое пушкинианство - придерживалась научно
прогрессивного взгляда, что Сальери к смерти Моцарта не имел никакого отношения.
Бродский: Ну конечно, что за разговор, что за разговор... Кстати, вы знаете, что
она обожала Кусевицкого? Я имя этого дирижера впервые услышал именно от нее.
Волков: "Симфония Псалмов" написана по заказу Кусевицкого. Вы говорили с Анной
Андреевной об этом сочинении Стравинского?
Бродский: Мы в тот период как раз обсуждали идею переложения Псалмов и вообще
всей Библии на стихи. Возникла такая мысль, что хорошо бы все эти библейские
истории переложить доступным широкому читателю стихом. И мы обсуждали - стоит
это делать или же не стоит. И если стоит, то как именно это делать. И кто бы мог
это сделать лучше всех, чтобы получилось не хуже, чем у Пастернака...
Волков: Анна Андреевна считала, что у Пастернака это получилось?
Бродский: Нам нравилось - и ей, и мне.
Волков: Кстати, в связи с идеей переложения Библии: как вы относитесь к гравюрам
Фаворского, исполненным им для "Книги Руфи"?
Бродский: Они очень хороши. И вообще Фаворский - замечательный художник. Я его
довольно долго обожал. Но в последний раз я смотрел на вещи Фаворского много лет
тому назад. Фаворский принадлежит скорее к области воспоминаний, нежели к моей
зрительной реальности.
Волков: Вам не кажется, что Фаворский и Ахматова - это люди схожие? И что есть
какая-то связь между его гравюрами и, скажем, библейскими стихами Ахматовой?
Бродский: Да, есть какое-то сходство в приемах, но только постольку, поскольку
вообще можно сближать изобразительное искусство и изящную словесность - чего
делать, в общем-то, не следует. Есть определенный сближающий момент - не столько
с Ахматовой, сколько с литературой вообще: Фаворский работает черным по белому,
он график. Да и вообще, я бы сказал, что Фаворский - художник литературный, в
том смысле, что условности, к которым он прибегал, в достаточной степени
литературны.
Волков: А библейские стихи Ахматовой - изобразительны.
Бродский: Все, что Ахматова пишет, - изобразительно. Так же, как все, что
изображает Фаворский, - дидактично.
Волков: "Библейская" Ахматова для меня более дидактична, чем "библейский"
Пастернак.
Бродский: Нет, я с этим не согласен. Вообще-то мне стихи Пастернака из романа
очень сильно нравятся. Замечательные стихи, особенно "Рождественская звезда". Я
о них часто вспоминаю. Когда-то у меня
Вспоминая Ахматову: осень 1981 -зима 1986 243
была идея - каждое Рождество писать по стихотворению. И, как правило, когда
приближается Рождество, я начинаю обо всем этом подумывать.
Волков: Стихи Ахматовой все чаще кладут на музыку. Одно из самых крупных
сочинений такого рода - "Реквием" английского композитора Джона Тавенера; его
исполняли в Лондоне, а затем - на фестивале в Эдинбурге.
Бродский: Да, я знаю об этом. Видите ли, поэт - это последний человек, кто
радуется тому, что его стихи перекладываются на музыку. Поскольку он-то сам в
первую очередь озабочен содержанием, а содержание, как правило, читателем
усваивается не полностью и не сразу. Даже когда стихотворение напечатано на
бумаге, нет никакой гарантии, что читатель понимает содержание. Когда же на стих
накладывается еще и музыка, то, с точки зрения поэта, происходит дополнительное
затмение. Так что, с одной стороны, если ты фраер, то тебе лестно, что на твои
стихи композитор музыку написал. Но если ты действительно озабочен реакцией
публики на твой текст, - а это то, с чего твое творчество начинается и к чему
оно, в конце концов, сводится, - то праздновать тут совершенно нечего. Даже если
имеешь дело с самым лучшим композитором на свете. Музыка вообще выводит стихи в
совершенно иное измерение.
Волков: Конечно, стихи в соприкосновении с музыкой в чем-то умаляются. Но то
новое измерение, о котором вы говорите, как раз и придает этому взаимодействию
особый интерес. Скажем, тот же "Реквием" - это текст примечательный, но довольно
однозначный. Музыка может эту однозначность усугубить, а может неожиданно
высветить в стихах какой-то новый пласт.
Бродский: Ну на самом-то деле текст "Реквиема" далеко не однозначен.
Волков: Конечно, там есть два плана: реальный и биографический - Ахматова и
судьба ее арестованного сына; и символический - Мария и ее сын Иисус.
Бродский: Для меня самое главное в "Реквиеме" - это тема раздвоенности, тема
неспособности автора к адекватной реакции. Понятно, что Ахматова описывает в
"Реквиеме" все ужасы "большого террора". Но при этом она все время говорит о
том, что близка к безумию. Помните?
Уже безумие крылом
Души закрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в черную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.
244 Диалоги с Иосифом Бродским
Эта вторая строфа, быть может, лучшая во всем "Реквиеме". Здесь самая большая
правда и сказана: "Прислушиваясь к своему, / Уже как бы чужому бреду". Ахматова
описывает положение поэта, который на все, что с ним происходит, смотрит как бы
со стороны.
Волков: Это как у Саши Черного: "У поэта умерла жена..."
Бродский: Отчасти. Потому что, когда поэт пишет, то это для него - не меньшее
происшествие, чем событие, которое он описывает. Отсюда - попреки самого себя,
особенно когда речь идет о таких вещах, как тюремное заключение сына или вообще
какое бы то ни было горе. Начинается жуткий покрыв самого себя: да что же ты за
монстр такой, если весь этот ужас и кошмар еще и со стороны видишь. Но ведь
действительно, подобные ситуации - арест, смерть (а в "Реквиеме" все время
пахнет смертью, люди все время на краю смерти) - так вот, подобные ситуации
вообще исключают всякую возможность адекватной реакции. Когда человек плачет -
это личное дело плачущего. Когда плачет человек пишущий, когда он страдает - то
он как бы даже в некотором выигрыше от того, что страдает. Пишущий человек может
переживать свое горе подлинным образом. Но описание этого горя - не есть
подлинные слезы, не есть подлинные седые волосы. Это всего лишь приближение к
подлинной реакции. И осознание этой отстраненности создает действительно
безумную ситуацию. "Реквием" - произведение, постоянно балансирующее на грани
безумия, которое привносится не самой катастрофой, не утратой сына, а вот этой
нравственной шизофренией, этим расколом - не сознания, но совести. Расколом на
страдающего и на пишущего. Тем и замечательно это произведение. Конечно,
"Реквием" Ахматовой разворачивается как настоящая драма, как настоящее
многоголосие. Мы все время слышим разные голоса - то простой бабы, то вдруг -
поэтессы, то перед нами Мария. Это все сделано как полагается: в соответствии с
законами жанра реквиема. Но на самом деле Ахматова не пыталась создать народную
трагедию. "Реквием" - это все-таки автобиография поэта, потому что все
описываемое - произошло с поэтом. Рациональность творческого процесса
подразумевает и некоторую рациональность эмоций. Если угодно, известную
холодность реакций. Вот это и сводит автора с ума.
Волков: Но разве в этом смысле "Реквием" не есть именно автобиографический
слепок с ситуации, в которой, как я понимаю, присутствовало определенное
равнодушие Ахматовой к судьбе собственного сына?
Бродский: Нет, равнодушия в жизни как раз не было. Равнодушие - если это слово
вообще здесь применимо - приходило с творчеством. Анна Андреевна мучилась и
страдала из-за судьбы сына невероятно. Но когда поэтесса Анна Ахматова начинала
писать... Когда пишешь, то стараешься сделать это как можно лучше. То есть
подчиняешься требованиям музы, языка, требованиям литературы. А лучше - это не
все-
Вспоминая Ахматову: осень 1981-зима 1986 245
гда правда. Или: это правда большая, чем правда опыта. То есть ты стремишься
создать трагический эффект тем или иным образом, той или иной строчкой и
невольно как бы грешишь против истины: против собственной боли.
Волков: Лев Николаевич Гумилев, сын Ахматовой, не раз упрекал ее в том, что она
о нем заботилась недостаточно - и в детстве, ив лагерные его годы. Помню, я
разговаривал со старым латышским художником, попавшим в лагерь вместе со Львом
Гумилевым. Когда я упомянул Ахматову, его лицо окаменело и он сказал: "От нее
приходили самые маленькие посылки". Я как будто услышал укоряющий голос самого
Гумилева.
Бродский: Это все, конечно, дела семейные, но что правда, то правда: он ее
упрекал. И он сказал ей как-то фразу, которая Ахматову чрезвычайно мучила. Я
думаю, эта фраза была едва ли не причиной ее инфаркта; уж во всяком случае,
одной из причин. Это не точная цитата, но смысл слов Гумилева был таков: "Для
тебя было бы даже лучше, если бы я умер в лагере". То есть имелось в виду - "для
тебя как для поэта". Даже если это было бы правдой и это сказал бы старый друг,
и то первая мысль была бы: "Ну и сволочь ты все-таки". Но ведь это сын говорит!
Что называется - додумался. Лев Николаевич в заключении провел восемнадцать лет,
и эти годы его изуродовали. Он, видите ли, решил, что после того, чего он там
натерпелся, - все ему можно, все наперед прощено. Такое происходит иногда с
побывавшими в лагерях. Но и отсидевшие, и никогда не сидевшие под тем же самым
человеческим законом ходят: "не рань". В случае со Львом Николаевичем, вероятно,
еще всякие психологические нюансы наслаиваются. Прежде всего он был - в
отсутствие отца - мужчиной в семье. А она, хоть и мать, и поэтесса, и Ахматова,
но тем не менее - женщина. И поэтому он как бы может сказать ей все, что ему
заблагорассудится. Это все, конечно, Фрейд для бедных, но так он свое мужское
начало, видать, проявлял. Я об этом довольно много думал в свое время, обо всей
этой истории и о "Реквиеме". Не по себе мне от всех этих разговоров наших об
этом - и Анна Андреевна первая мне бы не простила, что встреваю, - но сын тут не
на высоте оказался. Этой фразой про "тебе лучше" он показал, что дал лагерям
себя изуродовать, что система своего, в конце концов, добилась.
Волков: Я думаю, что попытки озвучить "Реквием" будут продолжаться.
Бродский: Музыка, боюсь, может сообщить этому тексту только аспект мелодрамы.
Его, "Реквиема", драматизм не в том, какие ужасные события он описывает, а в
том, во что эти события превращают твое индивидуальное сознание, твое
представление о самом себе. Трагедийность "Реквиема" не в гибели людей, а в
невозможности выжившего эту гибель осознать. Мы привыкли к идее о том, что
искусство как-то реагирует на события реальной жизни. Но не только на Хиросиму,
но и на более мелкие происшествия реакция исключена. Иногда удается
246 Диалоги с Иосифом Бродским
создать какую-то формулу, которая выражает состояние шока перед ужасом
действительности. Но