во
всяком случае, музыка ахматовской строфы абсолютно самостоятельна: она обладает
уникальной центробежной энергией. Эта музыка совершенно завораживает. В то время
как строфа Кузмина в "Форели" в достаточной степени рационализирована.
Волков: На отношение Ахматовой к Кузмину могли повлиять мемуары, начавшие
приходить из русского зарубежья: Георгий Иванов, Сергей Маковский. Там
муссировалась роль Кузмина как учителя Ахматовой. Анну Андреевну это весьма
раздражало.
Бродский: Мемуары Георгия Иванова ее сильно бесили, потому что там было
чрезвычайно много вымысла. И это Ахматову действительно возмущало.
Волков: Я помню также ее возмущение "Парнасом Серебряного века" Маковского. Она
говорила примерно следующее: Маковский был богатенький барин, который
Мандельштама и Гумилева на порог, что называется, не пускал. Их он считал
желторотыми гимназистами, босяками, а себя - большим поэтом и ценителем.
Бродский: Да, меценатом. Это я помню.
Волков: Ахматова говорила, что ее пытаются изобразить дамочкой-любительницей,
которую Кузмин и Гумилев совместными усилиями произвели в поэтессы.
Бродский: Это, конечно, полный бред. И разговоров такого порядка с Ахматовой
было немного - настолько подлинная картина самоочевидна. Было ясно, что это не
предмет для серьезного обсуждения. Чего Анна Андреевна терпеть не могла, так это
попыток запереть ее в десятых-двадцатых годах. Все эти разговоры, что она
прекратила писать, что в тридцатые годы Ахматова молчала, - вот это бесило ее
бесконечно. Это понятно. Меня, например, - когда я потом читал и читал
232 Диалоги с Иосифом Бродским
Анну Андреевну - куда больше интересовали именно ее поздние стихи. Которые, на
мой взгляд, намного значительней ее ранней лирики.
Волков: Говорила ли Анна Андреевна о гомосексуальных наклонностях Кузмина?
Бродский: Ничего конкретного. В России даже интеллигентная среда все-таки была
очень пуританской. Да и вообще, я не очень-то припоминаю разговоров с Анной
Андреевной на уровне сплетни.
Волков: Мне кажется, Анна Андреевна иногда была совсем не прочь посплетничать. И
делала это с большим смаком.
Бродский: Конечно, конечно. Вы знаете, это уже порок моей памяти.
Волков: Кузмину-человеку, как это ни странно, в разговорах "не для печати"
доставалось меньше других. Его как бы щадили - быть может, именно потому, что он
представлял собою сравнительно легкую мишень для злословия.
Бродский: Совершенно верно. И я помню, что в разговорах с Ахматовой - о ком бы
то ни было - всегда наличествовала большая доля иронии. С ее стороны - ирония
нажитая, с нашей - снобистская, то есть забегающая вперед.
Волков: А не присутствовала ли некая доля иронии в отношении Ахматовой к
Пастернаку?
Бродский: Это было, это было. Ирония и-во многих случаях - нравственное
осуждение, если угодно. Скажем так (это будет очень точно):
Ахматова чрезвычайно не одобряла амбиций Бориса Леонидовича. Не одобряла его
желания, жажды Нобелевки. Ахматова судила Пастернака довольно строго. Как,
впрочем, поэт такого масштаба и заслуживает.
Волков: Ахматова любила читать свои стихи - не с эстрады, а близким людям.
Спрашивала ли она у вас о впечатлении?
Бродский: Да, она и читала, и показывала написанное. И всегда весьма
интересовалась нашим мнением. Мы сидели, вносили поправки:
Толя Найман, Женя Рейн.Дима Бобышев и я. Говорили, что именно, по нашему мнению,
не годится. Не часто, но это происходило.
Волков: И Ахматова соглашалась?
Бродский: Безусловно. Она к нашим соображениям прислушивалась чрезвычайно.
Волков: Вы можете указать на какой-нибудь конкретный случай?
Бродский: Я вспоминаю поправку, внесенную Рейном в ахматовскую "Царскосельскую
оду". У нее было так:
Драли песнями глотку
И клялись попадьей,
Пили царскую водку,
Заедали кутьей.
Рейн сказал ей: "Анна Андреевна, вы ошибаетесь, царская водка - это окись", - я
уж не помню, чего, в общем, это едкое химическое соединение. И для Рейна,
инженера по образованию, это было совершен-
Вспоминая Ахматову: осень 1981 -зима 1986 233
но очевидно. Ахматова-то имела в виду царскую водку другого порядка. И поэтому
исправила так: "Пили допоздна водку". И я помню поправки даже в более
существенных стихах.
Волков: "Поэму без героя" она ведь тоже вам читала?
Бродский: Да, множество раз. Особенно - новые куски. И все время спрашивала -
годится это или нет. Она ее, "Поэму", постоянно дописывала и переписывала.
Помню, как я прочел "Поэму без героя" в ее первом варианте. Я очень сильно
возбудился. Впоследствии, когда "Поэма" разрослась, она мне стала представляться
слишком громоздкой. Впечатление свое о "Поэме" я могу сформулировать довольно
точно с помощью одной сентенции, даже не мной высказанной: "Самое замечательное
в "Поэме", что она написана не "для кого", а "для себя".
Волков: Но у меня создалось впечатление, что именно относительно "Поэмы без
героя" Анна Андреевна чрезвычайно беспокоилась, как это произведение будет
восприниматься другими.
Бродский: Может быть. Но на самом деле стихи пишутся в первую очередь именно
"для себя". Конечно, Анне Андреевне было интересно, как на "Поэму" реагируют,
насколько ее понимают. Но весь этот процесс дописывания и переписывания был в
большей степени связан с нею самою, нежели со внешними реакциями. Во-первых, в
данном случае Анна Андреевна находилась во власти этой самой строфы. Я помню,
как она меня учила. Она говорила: "Иосиф, если вы захотите писать большую поэму,
прежде всего придумайте свою строфу - вот как англичане это делают". У англичан
это дело действительно поставлено на широкую ногу. Почти каждый поэт придумывает
свою собственную строфу. Байрон, Спенсер и так далее. Ахматова говорила так:
"Что погубило Блока в "Возмездии"? Поэма-то, может быть, замечательная, но
строфа - не своя. И эта заемная строфа порождает эхо, которого быть не должно.
Которое все затемняет". Это принцип чрезвычайно здравый. Дело в том, что стихи
поэт пишет не каждый день. И когда стихи не пишутся, жить, по словам самой же
Ахматовой, становится "чрезвычайно неуютно". И вполне естественно, что Анна
Андреевна постоянно возвращалась к идиоматике собственной строфы. Верней, строфа
эта к ней возвращалась. Как сон - или как дыхание. И тогда начинались все эти
дописывания, вписывания и так далее. Во-вторых, исправление, составление,
композиция, игра с более поздними кусками могут постепенно превратиться в "вещь
в себе". Это занятие с ума сводящее, завораживающее. И, естественно, ее
чрезвычайно интересовало, как к этому отнесутся те или иные читатели. Постепенно
возникла ситуация, в которой мы - наиболее близкие из читателей "Поэмы" - и сама
Ахматова оказались более или менее на равных. То есть мы все уже не в состоянии
были оценить: на месте какой-нибудь новый кусок находится в "Поэме" или нет. Ты
оказываешься в такой зависимости от этой музыки, что, в общем, уже не понимаешь
пропорции целого. Теряешь способность относиться к этому целому критически. Будь
Ахматова жива сегодня, она, я думаю, продолжала бы "Поэму" дописывать.
234 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: Вам не кажется, что с "Поэмой без героя" приключилась следующая
парадоксальная вещь. Задумана она была действительно, быть может, "для себя".
Для постороннего читателя ее сюжет и аллюзии довольно-таки энигматичны...
Бродский: Ну, все это легко расшифровать!
Волков: Все-таки "Поэма" требует от читателя определенной подготовки в большей
степени, чем любая другая русская поэма:
Бродский: В русской поэзии существует тенденция - продиктованная размерами
страны, количеством населения и т.п. - считать, что поэт работает для широкой
аудитории. Этой иллюзии подвержены все без исключения. Все этому поддаются, по
крайней мере, на каком-то определенном этапе своего развития. В той или иной
степени всеми нами когда-то завладевает мысль, что "у меня огромная аудитория".
От таковой иллюзии перемещение в пространстве, между прочим, зачастую избавляет.
Вольно или невольно любой русский автор испытывает определенное давление писать
для широкой аудитории. Но, с другой стороны, всякий более или менее состоявшийся
поэт там, в глубине души, сознает, что работает он не для публики. Что он пишет
потому, что ему язык, в просторечии называемый музой, диктует. И что это именно
ради своего языка он и занимается этим делом - ради музыки языка, ради этих
слов, суффиксов, я не знаю... Ради этой гармонии, да? А не ради аудитории. Так
что в случае с "Поэмой без героя" я не вижу никакого противоречия. Конечно,
Ахматовой было интересно узнать реакцию слушателей. Но если бы ее действительно
больше всего на свете занимала доступность интерпретации "Поэмы", то она не
написала бы всех этих штук. Конечно, Ахматова зашифровала некоторые вещи в
"Поэме" сознательно. В эту игру играть чрезвычайно интересно, а в определенной
исторической ситуации - просто необходимо.
Волков: Вы меня неверно поняли. Парадокс как раз заключается в том, что "Поэма
без героя" превратилась в символ Серебряного века и эпохи перед Первой мировой
войной. Эту эпоху мы сейчас рассматриваем, как это ни странно, именно сквозь
призму зашифрованной "Поэмы".
Бродский: Ну я не знаю, кого вы имеете в виду, говоря "мы":
Волков: Тех, кого Серебряный век интересует. Для всех нас какая-нибудь
несчастная Ольга Афанасьевна Судейкина, кончившая свои дни во Франции
полупомешанной старушкой, навсегда осталась такой, какой ее изобразила Ахматова:
Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят сережки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, -
Словно с вазы чернофигурной,
Прибежала к волне лазурной,
Так парадно обнажена.
Вспоминая Ахматову: осень 1981 -зима 1986 235
Бродский: Судейкина, Саломея Андроникова, Вера Стравинская - в моем сознании это
те самые дамы, о которых Мандельштам говорил: "европеянки нежные".
Волков: Но в той же "Поэме без героя" Ахматова роняла о Судейкиной и другое,
гораздо более ж+сткое: "Деревенскую девку-соседку / Не узнает веселый скобарь".
Бродский: Совершенно верно. В конце концов, сама Анна Андреевна была, по
выражению Цветаевой, "все-таки дамой". Нет, нет, я предпочитаю думать о них как
об именно нежных европеянках. Но в самом этом определении Мандельштама есть ведь
своя доля иронии, да? Дескать, стали "европеянками"...
Волков: В "Поэме без героя" Ахматова, когда описывает убранство спальни
Судейкиной, замечает, как бы вскользь: "Полукрадено это добро..." Это, конечно,
стихи, но когда речь идет о близкой знакомой, то звучит это достаточно сильно,
почти как предъявление уголовного обвинения. О теневых сторонах этого
праздничного мира я только сейчас начинаю догадываться.
Бродский: Да ничего особенного - это был нормальный русский мир, и строчки эти
на меня столь сильного, как на вас, впечатления не производят. Кстати, вы знаете
о замечании Пастернака по поводу "Поэмы без героя"? Он говорил, что она похожа
на русский народный танец, когда идут вперед, закрываясь, а отступают,
раскрываясь. Это высказывание Бориса Леонидовича Ахматова очень любила.
Волков: Ахматова говорит о русской пляске в исполнении Судейкиной в своих
прозаических записях к "Поэме". Вообще она много лет думала о балетном либретто
на материале "Поэмы". К сожалению, все это осталось в фрагментах.
Бродский: Анна Андреевна ведь еще и пьесу написала, судя по всему, замечательную
вещь. По-видимому, она ее сожгла. Как-то раз она при мне вспоминала начало
первой сцены: на сцене еще никого нет, но стоит стол для заседаний, накрытый
красным сукном. Входит служитель, или я уж не знаю, кто, и вешает портрет
Сталина, как Ахматова говорила, "на муху".
Волков: Для Анны Андреевны это совершенно неожиданный, почти сюрреалистический
образ.
Бродский: Нет, отчего же, ровно наоборот. У нее этого полно в стихах - особенно
в поздних, да и в быту сюрреалистическое это ощущение часто прорывалось. Помню,
на даче в Комарове у нее стояла горка с фарфоровой посудой. В разговоре нашем
возникла какая-то пауза, и я, поскольку мне уже нечего было хвалить в этом
месте, сказал: "Какой замечательный шкаф". Ахматова отвечает: "Да какой это
шкаф! Это гроб, поставленный на попа". Вообще чувство юмора у нее
характеризовалось именно этим выходом в абсурд. Это она очень сильно
чувствовала.
Волков: Вы упомянули о том, что Цветаева называла Анну Андреевну "дамой". Мне
представляется, что вы, с вашим опытом - фабрика,
236 Диалоги с Иосифом Бродским
работа в морге, геологические экспедиции - были в ее окружении скорее
исключением. И вообще, для русского поэта ваша жизнь в отечестве была не вполне
обычной: и тюрьма, и - если не сума, то батрачество...
Бродский: Да нет, жил как все. Русское общество, при всех его недостатках,
все-таки в сословном смысле наиболее демократично.
Волков: Русский поэт обыкновенно оказывается более демократичным в своих стихах,
чем в реальной жизни. Анна Андреевна в одном из ранних своих стихотворений
говорит о себе: "На коленях в огороде / Лебеду полю". Лидия Гинзбург вспоминала,
как гораздо позднее выяснилось, что Ахматова даже не знает, как эта самая лебеда
выглядит. Вокруг Анны Андреевны всегда был тесный круг вполне интеллигентского
персонала.
Бродский: Это далеко не так. Русский литератор никогда на самом деле от народа
не отделяется. В литературной среде вообще всякой шпаны навалом. Но если
говорить об Ахматовой, как быть с ее опытом тридцатых годов и более поздним:
"Как трехсотая, с передачею, / Под Крестами будешь стоять..."? А все те люди,
которые к ней приходили? Это были вовсе не обязательно поэты. И вовсе не
обязательно инженеры, которые собирали ее стихи, или технари. Или зубные врачи.
Да и вообще, что такое народ? Машинистки, нянечки, сестры, все эти старушки -
какой вам еще народ нужен? Нет, это фиктивная категория. Литератор - он сам и
есть народ. Возьмите вон Цветаеву: ее нищету, ее поездки с мешками в Гражданскую
войну... Да нет, уж вот где-где, а в возлюбленном отечестве поэту оторваться от
простого народа никогда не удавалось...
Волков: Ахматова в последние годы своей жизни стала более доступной...
Бродский: Да, к ней приходили почти ежедневно - и в Ленинграде, и в Комарове. Не
говоря уж о том, что творилось в Москве, где все это столпотворение называлось
"ахматовкой". В Москве Анна Андреевна останавливалась у разных людей: в
Сокольниках, у Любови Давыдовны Большинцовой, вдовы Стенича, замечательного
переводчика, и дамы самой по себе довольно замечательной; на Большой Мещанской,
у вдовы и дочери поэта Шенгели; у профессора Западова, специалиста по русскому
классицизму - Ломоносову, Державину и полководцу Суворову; у Лидии Корнеевны
Чуковской. Но главным образом у Ардовых, на Ордынке.
Волков: Опишите "ахматовку" подробнее.
Бродский: Это, в первую очередь, непрерывный поток людей. А вечером - стол, за
которым сидели царь-царевич, король-королевич. Сам Ардов, при всех его многих
недостатках, был человек чрезвычайно остроумный. Таким же было все его
семейство: жена Нина Антоновна и мальчики Боря и Миша. И их приятели. Это все
были московские мальчики из хороших семей. Как правило, они были журналистами,
Вспоминая Ахматову: осень 1981 -зима 1986 237
работали в замечательных предприятиях типа АПН. Это были люди хорошо одетые,
битые, тертые, циничные. И очень веселые. Удивительно остроумные, на мой взгляд.
Более остроумных людей я в своей жизни не встречал. Не помню, чтобы я смеялся
чаще, чем тогда, за ардовским столом. Это опять-таки одно из самых счастливых
моих воспоминаний. Зачастую казалось, что острословие и остроумие составляют для
этих людей единственное содержание их жизни. Я не думаю, чтобы их когда бы то ни
было охватывало уныние. Но, может быть, я несправедлив в данном случае. Во
всяком случае, Анну Андреевну они обожали. Приходили и другие люди: Кома Иванов,
гениальный Симон Маркиш, редакторши, театроведы, инженеры, переводчики, критики,
вдовы - всех не назвать. В семь или восемь часов вечера на столе появлялись
бутылки.
Волков: Анна Андреевна любила выпить. Немного, но...
Бродский: Да, за вечер грамм двести водки. Вина она не пила по той простой
причине, по которой я его уже не особенно пью: виноградные смолы сужают
кровеносные сосуды. В то время как водка их расширяет и улучшает циркуляцию
крови. Анна Андреевна была сердечница. К тому времени у нее уже было два
инфаркта. Потом - третий. Анна Андреевна пила совершенно замечательно. Если кто
умел пить - так это она и Оден. Я помню зиму, которую я провел в Комарове.
Каждый вечер она отряжала то ли меня, то ли кого-нибудь еще за бутылкой водки.
Конечно, были в ее окружении люди, которые этого не переносили. Например, Лидия
Корнеевна Чуковская. При первых признаках ее появления водка пряталась и на
лицах воцарялось партикулярное выражение. Вечер продолжался чрезвычайно
приличным и интеллигентным образом. После ухода такого непьющего человека водка
снова извлекалась из-под стола. Бутылка, как правило, стояла рядом с батареей. И
Анна Андреевна произносила более или менее неизменную фразу: "Она согрелась".
Помню наши бесконечные дискуссии по поводу бутылок, которые кончаются и не
кончаются. Временами в наших разговорах возникали такие мучительные паузы: вы
сидите перед великим человеком и не знаете, что сказать. Понимаете, что тратите
его время. И тогда спрашиваете нечто просто для того, чтобы такую паузу
заполнить. Я помню очень отчетливо, как я спросил ее нечто, касающееся Сологуба:
в каком году произошло такое-то событие? Ахматова в это время уже поднесла рюмку
с водкой ко рту и отпила. Услышав мой вопрос, она сделала глоток и ответила:
"Семнадцатого августа тысяча девятьсот двадцать первого года". Или что-то в этом
роде. И допила оставшееся.
Волков: Когда Ахматовой наливали, то всегда спрашивали - сколько налить? И
Ахматова рукой показывала, что, дескать, хватит. И поскольку жест был - как все,
что Анна Андреевна делала, - медленный и величественный, то рюмка успевала
наполниться до краев. Против чего Ахматова не возражала... Вы говорили, что к
Ахматовой приходи-
238 Диалоги с Иосифом Бродским
ли самые разные люди. Вероятно, многие - по русскому обычаю - искали не только
поэтических советов, но и чисто житейских?
Бродский: Я вспоминаю один такой эпизод, вполне типичный. Дело было зимой, я
сижу у Анны Андреевны в Комарове. Выпиваем, разговариваем. Появляется одна
поэтесса, с этим замечательным дамским речением: "Ой, я не при волосах!". И
моментально Анна Андреевна уводит ее в такой закут, который там существовал. И
слышны какие-то всхлипывания. То есть явно эта поэтесса не стихи читать пришла.
Проходит полчаса. Анна Андреевна и дама появляются из-за шторы. Когда дама эта
удалилась, я спрашиваю: "Анна Андреевна, в чем дело?" Ахматова говорит:
"Нормальная ситуация, Иосиф. Я оказываю первую помощь". То есть множество людей
к Ахматовой приходило со своими горестями. Особенно дамы. И Анна Андреевна их
утешала, успокаивала. Давала им практические советы. Я уж не знаю, каковы эти
советы были. Но одно то, что эти люди были в состоянии изложить ей все свои
проблемы, служило им достаточной терапией.
Волков: Я хотел спросить вас об одной частности: я никогда не видел фотографии,
на которой вы и Анна Андреевна были бы вместе.
Бродский: Да, такого снимка нет. Это смешно-Как раз вчера я разговаривал с одной
своей приятельницей, женой довольно замечательного поэта. И сказал ей: "Дай мне
твою фотографию". А она мне отвечает: "У меня нет. В этом браке - я тот, кто
фотографирует".
Волков: В книге об Ахматовой Аманды Хейт воспроизведен вот этот снимок: вы и
Найман в глубокой задумчивости; у вас, Иосиф, на коленях "Спидола"...
Бродский: Наверняка слушаем Би-Би-Си. Не помню, кто это снимал. Либо Женя Рейн
(потому что оба они приехали ко мне в Норенское). Либо я поставил камеру на
автоспуск. На той же странице - портрет Ахматовой моей работы. Я ее снимал
несколько раз. И вот эта фотография ахматовского рабочего стола в Комарове -
тоже моя.
Волков: Когда вы жили в Комарове?
Бродский: Полагаю, это была осень и зима с шестьдесят второго года на шестьдесят
третий. Я сни