асается принципиальных
соображений, то я вообще не очень понимаю их чрезмерной роли в личных
отношениях, особенно среди соотечественников. Поскольку уж чему-чему, а одной
вещи нас в России всю дорогу учили - хотя, к величайшему сожалению, не до конца
научили - это прощать, извинять, оправдывать. А не судить. Нет, если я с кем-то
там дел не имею, то исключительно потому, что меня От этого человека просто
мутит. Есть такие... Ну что поделаешь - несовместимость.
Волков: Теперь вас в России много печатают, хвалят, цитируют. Но продолжаются
также и нападки. Просто раньше эти нападки были государственными - "тунеядец",
"хулиган", "отщепенец", "антисоветчик" и прочее, а теперь вас поносят в основном
с правого фланга: националисты, коммунисты, неофашисты. Их атаки на вас сводятся
в основном к следующему: вас нельзя называть русским поэтом, поскольку вы и не
поэт, и не русский. То есть писания многих ваших врагов основываются на
консервативной эстетике с весьма ощутимой примесью антисемитизма.
Бродский: Вы знаете, Соломон, я вам сейчас просто прочту две строчки из письма,
полученного мною сегодня по почте из Москвы. Вот они:
"Жид недобитый! Будь ты проклят!" Все.
Волков: Что, это письмо пришло прямо на ваш нью-йоркский адрес?
Бродский: Да.
Волков: От такого можно поежиться... В такие моменты благодаришь судьбу за то,
что живешь по другую сторону океана, под защитой...
Бродский: Да, "под защитой чуждых крыл"...
Волков: И теперь я, пожалуй, лучше понимаю, почему вы до сих пор не съездили в
Россию и, в частности, в родной город...
Бродский: Ну мы ведь знаем, что дважды в ту же самую реку вступить невозможно,
даже если эта река - Нева. Более того, на тот же асфальт невозможно вступить
дважды, поскольку он меняется после каждой новой волны траффика. А если говорить
серьезно, современная Россия - это уже другая страна, абсолютно другой мир. И
оказаться там туристом - ну это уже полностью себя свести с ума. Ведь как
правило, куда-нибудь едешь из-за некой внутренней или, скорее, внешней
необходимости. Ни той, ни другой я, говоря откровенно, в связи с Россией не
ощущаю. Потому что на самом деле - не едешь куда-то, а уезжаешь от чего-то. По
крайней мере со мной все время так и происходит. Для меня жизнь - это постоянное
удаление "от". И в этой ситу-
312 Диалоги с Иосифом Бродским
ации лучше свое прошлое более или менее хранить в памяти, а лицом к лицу с ним
стараться не сталкиваться.
Волков: У Ахматовой есть на этот счет высказывание, которое я очень люблю. Она
говорила примерно так: "Отсутствие - лучшее лекарство от забвения; а лучший
способ забыть навек - это видеть ежедневно". Я эти слова Ахматовой часто в
последние годы повторял, поскольку писал историю культуры Санкт-Петербурга и все
это время воображал какой-то идеальный город, которого, наверное, на самом-то
деле нет и не было. Конечно, можно было бы туда поехать, но это, я уверен,
помешало бы мне закончить книгу.
Бродский: Что ж, это вполне достойное соображение. Но у меня даже и такого
аргумента нет, поскольку я ведь не знал, что я пишу и чего я не пишу. Потому что
со стишками - знаете, как это? - день так, день иначе, непонятно, что
происходит... Но уж коли мы стали докапываться до каких-то причин, то вот вам
еще одно соображение. Ведь что в сильной степени выводит из себя в Европе? Что
страны разные, их культуры разные, истории их разные, а кожаные куртки и стрижки
у европейской молодой шпаны - везде одинаковые. Видеть этих молодых хулиганов на
улице мне крайне неприятно. И если уж неприятно шпану эту видеть здесь, то
увидеть ее в родном городе - это было бы уж совсем ни в какие ворота, да? Ну я
не знаю...
Волков: Я давно хотел спросить вас вот о чем. В России теперь книги ваши выходят
одна за другой. Но все они составлены не вами, а другими людьми. И в связи с
этим от вас часто можно услышать разного рода претензии по поводу того, как та
или иная из ваших книг составлена. А сами вы тем не менее за эту работу так и не
беретесь. Если я не ошибаюсь, за всю вашу творческую историю вы, быть может,
всего раз или два взяли на себя, что называется, ответственность за состав
собственной книги. Это что, ваша позиция?
Бродский: Самый простой ответ будет такой: да, это моя позиция. Это так, если
угодно. Мне действительно все равно, как будет выглядеть очередная моя книжка -
постольку поскольку уже с самого начала все у меня пошло неправильно. Быть
может, все это и надо было бы печатать в свое время какими-то циклами, согласно
хронологии появления. Но поскольку это не имело места, то чего об этом и
заботиться. Карты раз и навсегда спутаны, а исправлять что бы то ни было,
приводить в порядок - я не собираюсь. Мне это абсолютно безразлично. Тем более
что я вообще не смотрю на себя и на свои дела как на какой-то линейный процесс.
То есть этот процесс, безусловно, линейный - просто потому, что время, к
сожалению, линейно. По крайней мере, в нашей культуре, да? Но тем не менее
никаких дополнительных усилий по выпрямлению своих дел я предпринимать не
собираюсь. Никаких особых ощущений или замечательных идей - например, что что-то
в моих книжках стоит не на том месте, что-то напечатано неправильно - у меня
нет. Не там стоит - да и прекрасно, что не там.
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 313
Волков: То есть вы категорически отказываетесь составлять собственные книги
стихов?
Бродский: Да, я этого делать совершенно не в состоянии. Единственное, что я в
состоянии сделать - это написать цикл стихотворений. И тогда, конечно, хочется,
чтобы он сразу же был опубликован, да? Но этого практически никогда не
происходило. А ретроспективно этим заниматься - бессмысленно. Да и вообще, чтобы
этим заниматься, надо к себе лучше относиться, чем это имеет место в моем
случае. Ведь сочинительство - это процесс, как бы это сказать, не очень-то
гладкий, да? И уж если у тебя есть возможность чем-то заниматься, то ты уж лучше
стишки сочиняешь, чем книжки составляешь. А в тот момент, когда можно бы
составлять книжку... Как правило, в тот момент стихи не пишутся, чего-то не
получается. А когда стихи не получаются, тебе кажется, что они уже никогда не
получатся. Что это, как сказала бы Ахматова, "ушло". Поэтому заниматься
составлением книги в этот период - ну совершенно уже полный моветон, потому что
думаешь: елки-палки, что происходит? Получается, что ты живешь вчерашней
репутацией, старыми заслугами.
Волков: Я знаю, что такие периоды творческого отчаяния, когда кажется, что
никогда уже ничего не сочинится, периодически приключались с Шостаковичем. Но он
их всякий раз преодолевал. А с вами такое часто случается?
Бродский: Довольно часто. Всякий раз, когда стихотворение не пишется, не
получается. Не то что чаще, но примерно столь же часто, как оно и получается. И
когда стихотворение получается, сразу охота другое делать. Поэтому на
составление книг нет внутреннего времени, чисто психологически. Пусть их лучше
кто-нибудь другой составляет. Ну только там хронологию проверишь, да иногда два
или три стихотворения перетасуешь.
Волков: Понятно, что у вас были проблемы с публикацией ваших стихов в Советском
Союзе. Но ведь когда вы переехали в Соединенные Штаты, то хотя бы здесь можно
было попытаться начать все заново, разве не так?
Бродский: Не совсем так... В Штатах тоже с самого начала все пошло как бы не по
тем рельсам. Первые мои книжки составлял Леша Лосев. Прежде всего, для начала,
это должна была быть одна книжка, а не две. Но эту книжку по издательским
соображениям - прежде всего потому, что им таким образом пошло больше денег -
разбили на две: "Конец прекрасной эпохи" (стихи 1964-1971) и "Часть речи" (стихи
1972-1976). Ну с этим можно было согласиться, потому что 1972 год был какой-то
границей - по крайней мере, государственной, Советского Союза, да? Но ни в коем
случае не психологической границей, хотя в том году я и перебрался из одной
империи в другую. Тем не менее границы психологической я в своих стихах Того
периода не вижу. Хотя и думаю, что, начиная со стихотворения "Темза в Челси",
написанного в
314 Диалоги с Иосифом Бродским
1974 году, имеет место быть несколько иная поэтика. Это, я думаю, более или
менее другие стихи. Но опять-таки, то, что эта поэтика другая, заметно только
тогда, когда стихотворение это находится в соседстве с чем-то предыдущим, с тем,
что более или менее подготовило этот сдвиг, или что было на излете или издыхало,
что называется. Только тогда видно, что это - другая вещь. Так что мне самому не
очень понятно, как все это делить на разделы и книжки, да и надо ли это делить
вообще. Пусть себе идет одно за другим - как жизнь, более или менее.
Волков: А книги на английском языке, другие иностранные издания ваших стихов?
Бродский: Ну это - такое нормальное мероприятие, в них, в общем, включаешь те
стихотворения, которые к данному моменту более или менее цивильно переведены. На
этот счет у меня вообще никаких ни иллюзий, ни амбиций нет. Просто выходят
книжки как книжки. В этом смысле я совершенно не профессионал.
Волков: И вдобавок, как бы выпадаете из традиций русской поэзии. Посмотрите, с
какой маниакальной придирчивостью русские поэты нового времени - и Блок, и
Анненский, и Пастернак, и Ахматова - относились к составлению циклов и книжек.
Они бесконечно тасовали свои стихотворения.
Бродский: Быть может, за исключением Мандельштама...
Волков: Ну у него в какой-то момент наступили для этого неблагоприятные
обстоятельства - вроде ваших. А так и он бы, думаю, весьма тщательно составлял
бы все свои книжки. А вспомните классиков, вспомните книги Баратынского! На
самом-то деле мне сейчас приходит в голову один-единственный пример отношения к
собственным книжкам, схожий с вашим - это столь мало любимый вами Тютчев. Он
тоже позволял другим людям составлять свои сборники, отказывался их править, а
потом частным порядком жаловался на то, что там все перепутано. И он тоже
настаивал на том, что не является профессиональным литератором. В этом отношении
он был, пожалуй, еще последовательнее вас.
Бродский: Безусловно, безусловно. Никаких сомнений. Вы знаете, Соломон, - это,
между прочим, наблюдение очень толковое и очень справедливое. Действительно,
я-не литератор. У меня нет таких амбиций, как я уже сказал. Единственная
амбиция, которая у меня существует - это амбиция по отношению к процессу, она
заключается только в течении процесса, в самом процессе. А жизнь, так сказать,
продукта меня совершенно не волнует. Мне совершенно безразлично, что происходит
с моими стихами после того, как они написаны. И в этом смысле есть некоторые
совпадения - или я надеюсь, что они есть - между тем, как я отношусь к своим
занятиям - и древними. А вовсе не с Тютчевым.
Волков: Вы имеете в виду средневековых анонимов? Или же древних греков и римлян?
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 315
Бродский: Я говорю об античных авторах. Ведь все эти издания античных поэтов -
они, до известной степени, посмертные издания, да? Иначе к ним невозможно
относиться. Ведь как все это происходит? Исследователи что-то такое находят, а
затем все это располагается в порядке, самим авторам не очень-то известном, да?
Что есть - то и суется под обложку. Ну то же самое, хочется надеяться,
происходит и в моем случае, с большим или меньшим приближением. Какие эклоги у
меня написаны, те я и отдаю в книжку. Ну когда их набирается достаточное
количество. А вся эта забота поэта о своей биографии - моветон, как я уже
сказал. Тем более для XX века, поскольку в этом веке, особенно в русской поэзии,
стилистически все находится в процессе развития. И это развитие, как мне
кажется, до сих пор продолжается. Так что мне совершенно неохота останавливаться
на какой бы то ни было манере высказывания. И я думаю, что это не только мне
свойственно, а и многим другим. Именно поэтому хронология в поэтических
сборниках не так уж и важна, честно говоря. Поскольку за развитием поэта следишь
либо по его стилистическому движению, либо по увеличивающейся глубине
содержания. И в этом смысле ни составитель сборника, ни его читатель ошибки
совершить не могут.
Волков: Не должны, во всяком случае...
Бродский: Да, не должны! Не должны. Невозможно в сборнике Пастернака, к примеру,
стихи из "Доктора Живаго" поставить перед стихами из книги "Поверх барьеров".
Это просто не будет иметь смысла. Или же будет иметь тот высший античный смысл,
о котором мы только что говорили.
Волков: Я к вопросу хронологии в поэтических сборниках подхожу чисто
эгоистически, как простой читатель. Мне всегда интересно знать, в каком именно
году поэт написал то или иное стихотворение. Я тогда могу вычислить, сколько ему
было в тот момент лет, каковы были обстоятельства - исторические и приватные. И
меня раздражает, когда поэты эти обстоятельства нарочно затемняют. Многие из них
к хронологии своих стихов относятся со сложными чувствами. А вы как-то особенно
амбивалентны на этот счет.
Бродский: Вы знаете, Соломон, я тут перечитал какие-то свои старенькие стишки.
Ну это полный бред! Это ночь, абсолютная! Чего там я только, не насочинял! И в
связи с этим мне пришло в голову следующее соображение. Если бы у меня была
возможность в отечестве печатать все, что мне в голову взбрело написать, то это,
конечно, была бы полная катастрофа. Так что в некотором роде я должен быть
благодарен за все те цензурные рогатки, которые в отечестве существовали. Слава
Богу, что они были! Конечно, потом, лет после двадцати пяти, когда я начал
заниматься сочинительством более или менее всерьез, был момент, когда хорошо
было бы, если бы возник такой естественный процесс, да? Если бы я мог составлять
и печатать свои книжки по мере появления каких-то циклов. И даже здесь, на
Западе, меня несколь-
316 Диалоги с Иосифом Бродским
ко раз подмывало задним числом отобрать то, что было сделано, и напечатать это в
каком-то определенном порядке. Но этого делать не следует. Так не делается.
Стихи уже напечатаны - в каком-то скорее беспорядке, чем порядке. Но безумный
беспорядок - есть порядок, как говорил Уоллес Стивенс. И я, в отличие от
нормального читателя, подобные вещи понимаю буквально, а потому принимаю их
чрезвычайно близко к сердцу. В жизни, в поведении своем я всегда исходил из того
- как получается, так и получается. Впоследствии - если грамматически такое
время вообще существует - все, в общем, станет более или менее на свои места. По
крайней мере, в отношении издания моих книжек. Хотя я этого чудовищно боюсь,
потому что представляю себе, чего там натворят даже самые замечательные люди,
даже из самых замечательных побуждений. И какой хаос там воцарится. Потому что
ничего более страшного, чем посмертные комментарии, вообразить себе нельзя. Я
думаю, что даже в случае с Пушкиным хронология очень сильно переврана, то есть
порядок стихов переставлен. Это, как вы понимаете, не параллель, а просто
наиболее показательный пример, поскольку у Пушкина-то все должно было бы быть
более или менее ясно. Что уж тут говорить о людях вроде Лермонтова, там вообще
непонятно - где и что происходит. Вот сейчас мучаются над Цветаевой. Бог даст,
какая-то внятная хронология выявится. А что касается меня, то, как мне кажется,
какая-то и чисто стилистическая, и интеллектуальная, если угодно, прогрессия
настолько очевидна, что никакой особенной трудности с установлением хронологии
быть, вроде бы, не должно. Хотя я представляю себе, что они там в итоге
наворотят! А потому мне абсолютно все равно.
Волков: Иосиф, я пытаюсь во всем этом разобраться вместе с вами, и мне кажется,
что в этом вашем самоустранении в связи с публикацией собственных книг есть еще
два чисто психологических момента. Первое: можно сказать, что это то самое
смирение, которое паче гордыни. А другая эмоция - она, кстати, присутствовала,
на мой взгляд, и у Тютчева, от которого вы так открещиваетесь, - сводится
примерно к следующему: раз я этим не занимался, то с меня и взятки гладки. То
есть вы с себя как бы снимаете ответственность за конечный продукт. Это боязнь -
может быть, даже подсознательная - читательского суда.
Бродский: Соломон, я могу вам сказать совершенно точно, что никакой боязни,
никаких комплексов у меня в связи с этим нет. И я не ставлю себя выше читателя -
как, впрочем, и ниже. Может быть, в этом смысле я - продукт советской системы,
но никогда я не относился к себе как к автору. Честное слово! Хотя это
заявление, будучи произнесенным, может восприниматься как некое кокетство. На
самом деле я всю жизнь относился к себе - и это главное! - прежде всего как к
некоей метафизической единице, да? И главным образом меня интересовало, что с
человеком, с индивидуумом происходит в метафизическом плане. Стихи на самом-то
деле продукт побочный, хотя всегда
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем- осень 1988-зима 1992 317
считается наоборот. На самом-то деле это - чушь. И не то чтобы я считал это
занятие - составление своих книжек и прочее - суетным. Ничего подобного, ровно
наоборот! Это занятие чрезвычайно благородное, дельное, серьезное - в общем,
выберите любой эпитет, какой вам заблагорассудится! Но вся история заключается в
том, что у меня для этого нет ни времени, ни желания. Ахматова говорила: "Когда
стихи не пишутся, жить очень неуютно". Когда поэт составляет книгу? Когда можно
этим заниматься? Когда не занимаешься стихописанием как таковым. Но когда ты не
занимаешься стихописанием, то совершенно балдеешь. Ты звереешь - в первую
очередь по отношению к самому себе. Я хочу, чтобы вы меня поняли, Соломон. Когда
не пишется, то думаешь, что жизнь кончилась. У меня к себе отношение в некотором
роде романтическое. Не столько даже к себе лично, сколько к существованию как к
таковому. А с самим собой у меня отношения кальвинистские, если угодно. И это
вовсе не гордыня.
Волков: Как же вы перепрыгиваете через эту психологическую пропасть - я имею в
виду, когда стихи не сочиняются?
Бродский: Когда они не сочиняются, их стараешься сочинить, да? Или пытаешься
каким-то образом забить себе голову, да уж так, чтоб и не вспоминать об этом.
Переводы делаешь, лекции готовишь, книжки читаешь - я уж не знаю что. Книжку,
кстати, куда интереснее читать, чем составлять, я вам точно говорю. То есть
важнее для индивидуума в чисто метафизическом, да и каком угодно смысле. Было
время, когда я думал, что уж не составлю в своей жизни ни одной книжки, что
этого не произойдет никогда. Просто не доживу. Поскольку чем старше становишься
- тем труднее этим заниматься. Но один сборничек я все же составил.
Волков: "Новые стансы к Августе"?
Бродский: Да. Как вам, вероятно, известно, это сборник стихов за двадцать лет с
одним, более или менее, адресатом. И до известной степени это главное дело моей
жизни. Когда я об этом думал, то решил так: даже самые лучшие руки этого
касаться не должны, так что лучше уж это сделаю я сам. И опять-таки если бы я
этого не сделал сам, то уж тут наворотили бы такого ералаша! Кроме того, мне
пришла в голову совершенно внезапным образом, во время разговора с Лешей
Лосевым, одна мысль. Я просмотрел все эти стихи и вдруг увидел, что они
поразительным образом выстраиваются в некий сюжет. И мне представляется, что в
итоге "Новые стансы к Августе" можно читать, как отдельное произведение. К
сожалению, я не написал "Божественной комедии". И, видимо, уже никогда ее не
напишу. А тут получилась в некотором роде поэтическая книжка со своим сюжетом -
по принципу скорее прозаическому, нежели какому бы то ни было другому. И у меня
есть тайная надежда, что читатели это сообразят. То есть что они в каком-то
таком бесконечном смысле тоже окажутся на уровне. Что они дотянут. Ну я не знаю
даже, как это объяснить.
318 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: Кстати, одно обстоятельство меня удивляет. Поэзия ваша весьма эпична и
все более и более эпичнеет, что ли...
Бродский: "Эпичнеет" - это замечательно...
Волков: Но при этом вы до сих пор не разразились каким-нибудь монументальным
романом в с